Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 3 из 11 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я тебя умоляю! Что там можно было просчитать? Кто знал, что его так скрутят? – Скрутят или нет, это все неважно, Гель. Ему любой расклад годился. Ему все карты в руки были. Он когда узбека расстреливал накануне, он все тогда просек. У него тогда приказ 227 перед глазами встал – и он его прочел как надо. Он все тогда понял. Ему тогда все можно было, потому что он – не дезертир. Прямо с вокзала. Трамваев никаких не было, поэтому мчался пешком, заглатывая октябрьскую теплую пыль. Звон сотряс квартиру, и он считал про себя «один-два-три-четыре», пока не откроют, не успев даже испугаться, что вдруг никого нет дома; на девять Алька распахнула дверь и заплакала тут же, с ходу. Он никогда, даже в детстве, не видал, чтобы она плакала – как-никак она была старшая и всегда такая сдержанная, чуть ироничная; он знал, что она рыдала над его хризантемами, которые он оставил ей в сентябре, уходя на призывной пункт и не дождавшись ее с работы. Но это «рыдала над хризантемами» была фраза из ее письма – и такая поэзия, что, прочтя, он оценил звукопись и только. А тут она плакала, как маленькая, совсем маленькая, и еще – она всегда была маленького роста, но сейчас, обнимая ее и сцеловывая слезы, он успел удивиться тому, как же он, оказывается, над ней возвышается. Квартира закружилась вокруг него бешеным счастьем – кухня, лампа, наш буфет, наши карты на стене, все так же порванные по краям, книжки, книжки, книжки. – А с папой-то вы на десять минут разминулись! Он только что вышел, к врачу. Наверное, у него дернулось и изменилось лицо, потому что она замахала руками: – Нет, нет, все в порядке, ты что! Папа не болен! И ни дня не болел! Все вранье, Гель. Все хорошо. Афганский пленник Каждое утро теперь она разговаривала с маньяком, и сегодня тоже; и хорошо, что сегодня тоже, потому что, если бы он не позвонил именно сегодня, она бы заподозрила, что он что-то знает про этот день, знает, что у нее день рождения, а это было бы уж совсем неприятно – если бы он обладал хоть какой-то информацией о ней, кроме несчастного номера телефона. Он звонил всегда в восемь утра. Она пробовала вешать трубку и не подходить – он продолжал звонить с маниакальной (какой еще?) настойчивостью, один раз продержался сорок минут, и она чуть не сошла с ума, мечась по квартире под бешеный трезвон, и в конце концов все-таки сдалась. Отключать телефон ей не хотелось. На какой срок его отключать? Только на утро? Опыт показал, что тогда он, разъяренный, звонит позже, рыдает, рычит, неистовствует. А вообще отказаться от телефона… Ей как-то это совсем не нравилось, ей много звонили, она сама много звонила. Перейти полностью на мобильный? Ну, дороговато, во-первых, а главное – она категорически не желала подстраиваться под этого безумца, вбившего себе в голову, что она то ли его жизнь, то ли его смерть. Ну что это – испугалась и отключила телефон и все, сидит, зарывшись с головой в подушечные перья. Нет уж, пусть все идет как идет. И он продолжал звонить, в восемь утра. В восемь утра он был совершенно безумен, но кроток. Точнее – не сразу, конечно, начинал он всегда с высокой ноты, с рыдания, он Никитин, он переводчик, он переплетчик, она – мразь, мразь, за что ему это, бедному Нестратову, она сломала все, все, ВСЕ! Сначала надо было ответить. И она отвечала – очень тихо, заставляя его прислушиваться, очень тихо, без малейших эмоций – это было важно. Ни ласковости, ни угрозы не было в ее голосе, на снисхождение он отвечал воем, на запугивание сатанинским хохотом. К концу этого клинического месяца она нащупала единственно верную интонацию и теперь автоматически начинала с нее. Он постепенно затихал. Ей казалось, она тушит пожар – то тут, то там сполох пламени, но все тише, тише… Минут сорок он бормотал, там уже могла она начать заниматься своими делами, но тоже с осторожностью, прислушиваясь к стрекотанью на другом конце линии. Она умывалась, причесывалась, ставила кофе – но нельзя было включить телевизор – он свирепел немедленно, он готов был терпеть шум воды или рев кофемолки, но другой человеческий голос выводил его из себя. Музыку – если без слов – он сносил. Вешал трубку, умиротворенный. А на следующий день звонил снова. Это надо было умудриться – стать бесплатным лекарем для психа, бальзамом на его кровавые раны. Но выхода-то не было. Когда месяц назад он позвонил впервые, она испугалась страшно, до истерики, онемела от ужаса и весь день не знала, куда деваться, воспоминания о его безумном тенорке накатывали весь день мутной тошнотой; она перебрала двести вариантов – кто это, откуда, зачем, кто дал ее номер; ей было страшно плохо весь этот день. К вечеру она заставила себя сесть и вспомнить его бредовый текст от начала и до конца. Да, потихоньку, с сигаретой, преодолевая горловые спазмы, что он там говорил, как он там говорил… И нашла. Неструхин Олег Викторович, он себя назвал однажды, среди Никитиных, Нестратовых, Нечаевых, Максимов Леонидовичей и так далее. Переводчик, перевозчик, перебежчик, переплетчик… Да. Да. Пару лет назад Сереже понадобился переплетчик. Она наугад спросила в своем издательстве, ей дали какой-то телефон, назвали этого самого Неструхина. Через пару дней Сережа абсолютно между делом, между двумя чашками кофе, сказал: «Ой, Надь, а переплетчик-то твой псих, кажется!» Она заметила, что он такой же мой, как и твой, а в чем, собственно, дело? «Да ну, абсолютный шизоид! Попросил две тысячи долларов за переплет восьмидесяти страниц». Да, да, это Сережка тогда как раз защищал диплом. «Но главное, понимаешь, он больной, это просто слышно. Визжит, вскрикивает… Ну его на фиг». Она согласилась, что безусловно на фиг и немедленно. Переплетчика нашли другого. А Надин домашний номер отразился у загадочного Неструхина на дисплее мобильника. И вот, сколько-то лет спустя, утром ее разбудило страшное и несчастное кваканье из трубки. Не троньте, не троньте, не ТРОНЬТЕ! Ей стало немножко легче, когда она его вычислила, – неизвестно почему. Назавтра он позвонил снова. Она опять дернулась, правда, не так страшно, как накануне, когда он только выл, хрипел и квакал, и она в спросонном ужасе орала ему, срывая голос: «Дима, это ты? Что-то случилось? Плохое? Страшное? С Аленой? С детьми? Убили?» – и каждое его взрыдывание в ответ слышала как «Да! Да! Да!». Похоронила всех за эти полминуты. Потом уже поняла, что кто-то чужой, мелькнула мысль, что балуются, но тут же стало ясно, что – нет, так не балуются, такое звериное безумие не сыграешь никогда и ни за что. Вой перерос в слова, и он понес свое – про то, что она мразь, мразь, надо, надо, надо, НЕМЕДЛЕННО!! Она упала лицом в подушку и рыдала, захлебываясь, кусая наволочку. Трубка стрекотала рядом, а минут через пятнадцать смолка. Она потом звонила по всем-всем и говорить не могла, а только слушала, что они подходят к телефону, раздраженно кричат: але, вас не слышно! – слава богу, живые. Второй раз она уже, конечно, не рыдала так безобразно, но ох эта волна тошной жути… Дождавшись мельчайшей паузы, она спросила: «Что вы хотите?» Он хотел, чтобы она сейчас же, СИЮ ЖЕ МИНУТУ поклялась, что оставит его в покое и никогда больше не позвонит! Сейчас она уже понимала, что надо было спокойно и очень тихо говорить – я вам обещаю, даю честное слово, что никогда ни за что вам не позвоню. Это бы не отменило его следующих звонков, но успокоило бы в ту минуту. Но она тогда еще ничего не понимала и закричала базарно и беспомощно: да это ВЫ мне звоните, да какого ж черта, чего-то там милицию… Милицию… Ох, ну тут она сама виновата. То ли на четвертый, то ли на пятый день она пребывала в полном раздрае. Ее уже понемногу отпустил первый первобытный ужас, но теперь она отчетливо понимала, что дело приобретает характер хроники. И тут как раз в гости забежал Дима, с которым они теперь виделись редко, а когда все-таки виделись, то она только расстраивалась – такой он был вымотанный на своей работе и так ему было не до нее. А в этот раз он приехал неожиданно – веселый, благостный, с замасленным бумажным мешком – пончики жаренные в машинном масле, страшный сейчас раритет, увидел и не смог удержаться. Она схватилась за старую ручную кофемолку. И так они хорошо, прямо взахлеб, стали трепаться, выпили галлон кофе, как кашалоты накинулись на эти адские пончики… что в момент какой-то блаженной паузы после трех часов разговора она, посмеиваясь, сказала: а у меня тут вот какая история… Дима… Ох, отмотать бы назад и прикусить бы ей язык, честное слово! Дима мгновенно стал мрачен и серьезен, как-то подсобрался и подобрался, пересел с дивана на табуретку и учинил ей допрос. Какой тембр, что говорит, сколько времени говорит, знаком ли ей хоть отдаленно этот голос, кого-нибудь напоминает… Услышав, что звонки длятся уже пять дней, уничтожил ее холодным изумлением: и ты за все это время ничего не предприняла? Мне не рассказала? – Услышав историю с переплетчиком, рассвирепел: почему Сергей ничего никогда не может сам?! Почему надо тебя втягивать?! Сережа тут был настолько ни при чем, что она только руками всплеснула. Она у м о л я л а ничего не делать. Но Дима уже ничего вокруг себя, кроме себя, не видел и не слышал. И через пару дней приволок какого-то мента, то ли кем-то рекомендованного, то ли просто участкового, она даже не поняла. Дело вышло пыточное. Спокойный, как черепаха, майор выслушал ее рассказ, улыбаясь. Потом долго, так же улыбаясь, молчал. Дима не выдержал и резко осведомился, не собирается ли милиция предпринимать что-либо по этому поводу. Майор продолжал улыбаться. Не мы, а вы, – молвил он, выразительно интонируя, – кажется, это из какой-то комедии, что ли? Она не помнила точно. – Не мы, а вы… Мы-то что тут можем сделать? В чем сыр-бор? Где состав преступления? Вас никто не ограбил, не побил… Телефонный разговор это, знаете… Вот вы – вы, лично, да! – вы можете предпринимать какие-то действия… Только опять же – какие? Дима насупился: – Это запугивание, и мне удивительно, что вы не признаете такого ммм… Это телефонный терроризм! Его, этого психа, можно вычислить, запеленговать, явиться к нему и тогда… – Да? – радостно спросил мент. – И тогда?..
– Ему можно пригрозить! – сказал Дима, теряя уверенность. – Напугать его можно. Объяснить, что так и по рылу схлопотать недолго. Если не прекратит названивать… – Ага, – с удовольствием подхватил мент. – Это вы сейчас планируете противоправные действия. В присутствии меня. Не есть хорошо… То есть все было ясно. Она опускала глаза – она же знала, что так и будет! Дима в две минуты скис и утратил прыть. А потом совсем мучение – мент отозвал Диму на кухню и – она прекрасно все слышала – спрашивал его там: а она, родственница ваша или кто она вам? – не могла это придумать? Знаете, женщины иногда… Мент ушел, Дима просил прощения, а на нее навалилась ужасная тоска, которую она с трудом закурила и засмотрела сериями Пуаро. Псих продолжал звонить. Первый звонок в день рождения ей поступил вчера, то есть уже сегодня – в полпервого ночи. Она думала – кто-то решил поздравить первым, но нет – звонила Бойцова, неуемная старуха; без всякого алё бодро закричала в трубку: – Надя! У нас беда! Всегда у них была беда. – Надо с Ольгой поговорить, у ней теперь чеченец. Никого нас не слушает, меня не слушает, мать не слушает, вся беcпринципная, ничего, говорит, не знаю, это любовь навсегда. В гороскопе вычитала. Давай я тебе ее пришлю. – Начинается, – мрачно сказала Надя. Как она этого не любила. – Нааадь! – Бойцова сменила тон и заговорила искательно. – Ну я тебя прошу. Ну ты гляди, чего делается – только-только в институт поступила, сколько наших слез, а? Еле-еле запихали ее. Только-только… А она нам заявляет, что они сейчас женятся и она уезжает с ним туда… С Иринкой-то я так не мучилась никогда. А эта – бестолковая! И упрямая! Как что в голову войдет, так все! Вылитая я! – Ну хорошо, а я-то что могу, Нина Петровна? – как это все ее раздражало… Дайте покою хоть в день рождения, так нет – на тебе, пожалуйста, чужую любовь и какую-то ахинею. – Наааадь. Ты поговори с ней. Ну вы ж подруги. Она всегда говорит – я только Надю буду слушаться. И Иринка мне – как Ольга нам все объявила, Иринка сразу мне говорит: мать, звони Наде, больше некому. Условились, что Ольга приедет завтра, то есть уже сегодня. До часу она сидела заведенная и злая, в час не выдержала и полезла в шкаф, налила маленькую рюмку «Хеннесси» и стакан тоника и потом до половины четвертого смотрела «Город Бога». А в восемь утра, разумеется, позвонил он. Но как же он странно говорил… Лейтмотив был такой: она ему все-все сломала. Все дело в ней. Он бедный перебежчик, переборщик, перебанщик, переменщик, а она его страшная судьба. Все из-за нее. Поэтому-то ей и надо звонить каждое утро – так она понимала. Тут она его утешала. Но на этот неизменный стерженек наматывались гроздья других смыслов и идей. Колючая сладкая вата так наматывается на несъедобный прутик, ох. Если бы этот безумец только обвинял ее и тосковал о своей несчастной судьбе, она справлялась бы с ним одной левой. Она уже навострилась утешать и утишать за две минуты. Но дальше шла сладкая вата – ворох слов. И угадать его было нельзя. Поэтому она не могла просто отложить трубку на стол и спокойно заниматься своими делами – все время надо было быть начеку и как-то реагировать. Вот он выпаливал: эф-фералган! Эф-фералган! Федерация называется – чужих лекарств набрали и лечимся! – хоть хмыкай, хоть поддакивай, но молчать было нельзя. И она поневоле вслушивалась. Это бы еще полбеды – у нее накопился кое-какой опыт сочувственного подвякивания, и она вроде уже виртуозно умела не вникать – недаром за ней закрепилась слава человека, «который ТАК умеет слушать». Но. Но. В вате бредятины то и дело попадались два-три слова, которые били ее током. Очень страшно. Он что-то про нее знал. И поэтому она его слушала. Как это началось? Пожалуй, где-то на десятый-одиннадцатый день. Он ворковал что-то про любовь – поезд в огне, поезд в окне, сломанные цветы, Джармуш, сломанные побеги, этот, как его – начал злиться, она тихо сказала: «Да-да, я понимаю, но тоже не помню, неважно»; Лилиан Гиш! – торжествующе прокричал он. – Лилиан! А ты сможешь ТАК улыбнуться? Сломано все, ты понимаешь, все? Да? Дааа! – И вдруг: – Наследники великих! Психопотомки! И она вздрагивала. …сидели вечером огромной компанией, как всегда. Не день рождения, не Новый год, а просто вечернее чаепитие, как у них это принято, человек на пятнадцать – только самые близкие. Преферанс. Все сидели в большой комнате, дымили. Эту комнату она знает наизусть, стоит закрыть глаза, она представляет: стол, очень красивая скатерть в желтых пятнах, тень от ободранного роскошного абажура, два черных комодика, заваленных барахлом, книги, книги по всем стенам, статуэтки, вазы, пожелтевшие карты на стенах; комната, куда ни плюнь, забита антиквариатом, под завязку. Перекошенный Поленов на единственном свободном от книг пятачке – сначала он ее раздражал, и она просила: можно я поправлю картину? – и Гелена ворчала в ответ: ты не сможешь, она тяжелая, у нее центр тяжести смещен, надо перевесить, а кто это будет делать? Полон дом мужиков, никто не может, что – я буду ее ворочать? Не буду и тебе не дам, пусть так висит, если никому дела нет. А потом она привыкла. И каждый предмет интерьера встает у нее перед глазами – так можно знать только свое жилье. А эта квартира ей и впрямь родная. И вот тогда кто-то, Ирка или Тоня Блохина, кто-то из них, приволок с собой какого-то потомка великого поэта-символиста, Бальмонта – не Бальмонта, черт знает… Какой-то давности и ветвистости наследника. Это было у них принято – вечно они все, и она тоже, кого-то в компанию притаскивали. Компания разбухала. Потомок хватил коньяка, пару раз прицельно сострил, подсказал чего-то в преферанс и освоился. – Ничего, милый такой, – осторожно сказала она Блохиной. – Милый, – отозвалась та, – только манерный, не могу. Прицепился как репей. Полночи шагане-магане и не уходит. Куда мне его было девать? Шутили, смеялись, вечер шел. Потомок парил и царил; сновал по квартире, громко восхищался, убегал в коридор звонить, тянул Блохину плясать; затем вдруг сел за стол, обвел всех сияющим взглядом и сказал: «Веселитесь? Ну-ну, резвитесь, милые мои. А я уж полчаса как газ на кухне открыл». Ринулись на кухню – точно, газ из всех конфорок, мерзкий запах разливается. Витька тогда этого наследника с лестницы спустил. Кроме всяких шуток – вышвырнул с довольно крутой винтовой лестницы. И тоже до сих пор у нее перед глазами эта лестница и пижонистый горе-террорист вверх тормашками. В день ее рождения псих как будто решил сделать ей подарок. Он почти не орал и не рыдал. Очень спокойно, интимно, как будто сто лет знакомы, он спросил – ну как? Она осторожно ответила – да все ничего. – Да? Ну как это ты хорошо сказала! – обрадовался он. – Но знаешь, одна мысль у меня, одна такая… Почему она не бежала с ним? Гордость! Это адская ваша гордость! ооооооох, как я плюю! Я плюю на нее, понимаешь? Одноклеточные меркантилки! Только бы о своем и о своем. Вот почему так, ответь мне! Вот, допустим, отечество отцов-героев – ну, представила себе? И я буду эту вашу гордость свиномордскую проявлять? Да никогда! Да миру не вертеться просто! А вы-то, – тихо и горько прокричал он, – вы-то что же, ну?! – Я думаю, это слабость, – ровным голосом отвечала она. – Это нужно простить. – Простить?! – тут он уже ерничал, надо было осторожнее. – Хорошо. В с е п о н я л о н. Простить. Простить меркантилок, мягкотелок, субфибрилок. А н а р к о т и к о в? Тоже простить, скажешь? Уроки наркотиков, ты видишь, чувствуешь? Да, да, да.
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!