– Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит Олину вальком и валит ее на пол, подминая под себя и давя коленками. – Ты что же, решила убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видит ужасный рот с заячьей губой, над ней нависла высокая крепкая женщина с тяжелым вальком в руке. Тело у Олины горит от ударов, она вся в крови, но продолжает визжать и не думает сдаваться: – Не иначе как ты решила убить меня! – Да, решила, – отвечает Ингер и опять бьет ее. – Вот тебе! Забью до смерти! Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, а остальное ей безразлично. – Вот тебе по рылу! – По рылу? Это у тебя рыло! – стонет Олина. – Сам Господь вырезал на твоем лице крест! Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле останавливается, ее удары ни к чему не приводят, они только утомляют ее. Но она продолжает грозить Олине, тычет вальком прямо ей в глаза, она еще задаст ей, так задаст, что она и своих не узнает! – Куда подевался мой косарь, вот я сейчас покажу тебе! Она встает, словно в поисках ножа, но яростный запал уже прошел, и она только с ожесточением ругается. Олина поднимается с пола и садится на скамейку, она вся в крови, лицо желто-синее, распухшее; откинув с лица волосы, она оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись. – Тварь ты этакая! – говорит она. – Рыщешь по лесу, вынюхиваешь, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила это время, все-таки разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла могилу и для себя. – Ну, уж теперь погоди! – отвечает Олина, пылая жаждой мести. – Больше я тебе ничего не скажу, но уж не видать тебе горницы с клетью и часов с музыкой! – Это не в твоей власти! – А уж об этом мы с Олиной позаботимся! Обе женщины кричат что есть мочи. Олина не так груба и голосиста, о нет, она почти кротка в своей жестокой злости, но въедлива и страшна: – Куда это мой узелок подевался, не иначе как оставила его в лесу. Можешь взять назад свою шерсть, не хочу я ее брать! – А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла? – Ты сама знаешь, что сделала! Они опять кричат. Ингер считает необходимым уточнить, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково: – Пускай так, но почем мне знать, откуда у тебя взялась эта первая овца? Ингер называет место и человека, у которого паслись ее первые овцы с ягнятами. – Заткнула бы лучше свою пасть! – грозит она. – Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все готов ответ, и она не сдается: – Мою пасть? Вспомни-ка лучше про свою! – Она тычет пальцем в уродливое лицо Ингер, обзывая ее пугалом для Бога и людей. Ингер вся кипит от ярости и, так как Олина толстая, обзывает ее в ответ жирной тетехой. – Эдакая подлая жирнюга! Ты еще получишь от меня благодарность за зайца, которого ты мне послала! – За зайца! Да пусть это будет самый большой мой грех! Какой он был, этот заяц? – Какой бывает заяц? – Аккурат как ты. Точь-в-точь. Не надо бы тебе смотреть на зайцев. – Убирайся! – кричит Ингер. – Это ты подослала Ос-Андерса с зайцем. Я упеку тебя на каторгу! – На каторгу! Ты и в самом деле упомянула каторгу? – Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся? Невмоготу тебе видеть, что мои дети здоровы, красивы и имена у них благороднее, чем у твоих, и разве моя в том вина, что они красивее и лицом и телом, чем твои! Если что и могло взбесить Олину, так именно эти слова. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывая им достоинства, каких они вовсе не имели, и скрывая их недостатки. – Что это ты мелешь? – ответила она Ингер. – Другая бы от стыда давно провалилась сквозь землю! Мои дети, да они супротив твоих – все равно что светлые ангелы Божьи. И ты еще смеешь говорить о моих детях? Сызмала все семеро были созданья Божьи, а теперь все уже большие и взрослые. Не твоя это забота! – А твоя Лиза разве не угодила в тюрьму? – спрашивает Ингер. – Она ничего не сделала плохого, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – К тому же она замужем в Бергене и, не в пример тебе, ходит в шляпке! – А что произошло с твоим Нильсом? – Очень мне надо отвечать тебе. У тебя-то вон один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Убила! – Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и опять бросается на Олину. Но Олина не прячется, даже не встает. Эта неустрашимость, смахивающая на ожесточение, снова парализует Ингер, и она только говорит: – Придется мне, видать, разыскать косарь! – Не трудись, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но коли уж ты дошла до того, что выгоняешь своих родичей, то кто ты после этого – просто тварь! – Ступай, ступай уж! Но Олина не уходит. Женщины еще долго бранятся, и всякий раз, как часы бьют полный час или половину, Олина язвительно улыбается, приводя тем самым Ингер в бешенство. В конце концов обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить. – Путь у меня длинный и ночь впереди, – говорит она. – Вот жалость-то, надо было мне захватить с собой еды из дому. Ингер ничего на это не отвечает, она пришла в себя и наливает воды в чашку. – На, оботрись, если хочешь! – говорит она Олине. Олина понимает, что перед уходом надо привести себя в порядок, но, не зная, где у нее кровь, обтирает не те места. Ингер стоит молча, глядя на нее. – Вот здесь, и на виске тоже! – говорит она. – Нет, на другом, ведь я же показываю! – Почем мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина. – И на губах тоже. Да ты что, никак, боишься воды? – спрашивает Ингер. Кончается тем, что Ингер собственноручно умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце. – Что это я хотела сказать, – совершенно мирным тоном начинает Олина, утираясь. – Как-то Исаак и дети перенесут это? – Разве он знает? – спрашивает Ингер. – Неужто нет! Он подошел и увидел. – И что сказал? – Что он мог сказать! Лишился языка, как и я. Молчание. – Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами. – Дай Бог, чтоб у меня не было других грехов. – Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена! – Спроси, спроси! Они беседуют вполне спокойно, и, кажется, у Олины немного поубавилось жажды мести. Она политик высокого класса и привыкла находить нужные решения, теперь она выказывает даже некоторое сострадание: если дело это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей. – Да, – говорит Ингер и плачет еще сильнее. – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью. Олина тут же выступает в роли спасительницы, предлагая свою помощь. На все то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме, она поселится в усадьбе. Ингер уже не плачет, она разом прислушивается, обдумывая это предложение. – Да не будешь ты смотреть за детьми. – Это я-то не буду смотреть за детьми? Да что ты ерунду городишь! – Прямо уж ерунду! – Если у меня к чему и лежит сердце, так именно к детям. – Да, к твоим собственным, – говорит Ингер, – а уж как ты станешь обращаться с моими? Как подумаю, что ты послала мне зайца, чтоб погубить меня, то одно только и могу сказать: ты большая грешница. – Кто? Я? – спрашивает Олина. – Это ты про меня говоришь?