Особенно его не лечили, делая только противоболевые уколы. Через несколько дней после похорон у Ксении Ивановны случился инсульт. У нее отнялась правая сторона тела. Когда ее выписали из больницы, она могла ходить, припадая на правую ногу, у нее почти не двигалась правая рука и была замедлена речь. На плечи Светланы легли все заботы по уходу за матерью. Конечно, их навещали Октябрина и Иван, но ежедневные хлопоты были за Светланой. К тому времени она уже работала в ателье. Ее зарплаты хватало, чтобы обеспечить им двоим сносную жизнь, да еще Ксения Ивановна получала половину пенсии персонального пенсионера местного значения, как его вдова. Это еще раз подтвердило мудрость Ивана Федоровича, когда он отказался от пенсии союзного значения в пользу «местного», потому что только она давала такие льготы. А ведь Ксения Ивановна не имела официального трудового стажа. Конечно, горечь утраты так просто не проходит, но давно известно, что время лечит любые раны, а юность свое берет. Засыпая под музыку из популярных опер и оперетт, которые транслировались по радио, Светлана иногда мечтала о суженом. Да и кто из девушек не мечтал, да и сейчас не мечтает о своем «принце на белом коне». Когда он появится, и как в нем не разочароваться? Что такое счастье и достанется ли оно ей в этой безысходной и безрадостной жизненной круговерти? Дуга вторая Анна Овчаренко, 30-летняя «разведенка» с двумя детьми от разных мужей, приехала из Дорогобужа к сестре в Вязьму в поисках работы и, возможно, пристанища. Та познакомила ее с Петром Гуримовым, приехавшим в отпуск к родным, как тогда говорили с ДВК, т. е. с Дальневосточного края. Война еще не закончилась. Шел апрель 1945 года. Город Вязьма упоминается в русских летописях с 1239 года. Стоит он на реке Вязьма на старой Смоленской дороге, издавна соединявшей Москву с европейскими государствами. По городу прокатились две Отечественные войны, 1812-го и 1941–1945 годов. Причем если в октябре 1812 года русские войска нанесли тяжелое поражение отступающим наполеоновским войскам, то в октябре 1941 года под Вязьмой попало в окружение множество соединений Красной армии. Цифры потерь ужасают: 400 тысяч погибших и 688 тысяч попавших в плен. Город был оккупирован немецкими войсками. Освободили его только в 1943 году. Вязьма была практически полностью разрушена. – Какое тут пристанище? Какая работа? – вопрошала вслух саму себя Анна, пробираясь сквозь кирпичные завалы к месту жительства сестры. Однако «сошлись» они с Петром довольно быстро. Еще быстрее оформили брак и документы на усыновление детей – Риммы и Жени, а к концу отпуска Петра поезд уносил вновь созданную семью к Тихому океану. Официально они не были переселенцами, но так же, как и те, кто в начале века «по дуге большого круга», ехали на восток страны искать лучшей доли. Петр Гуримов окончил всего 4 класса ЦПШ (церковно-приходской школы), связался с вяземской шпаной, больше не учился, работал в паровозной мастерской, а в 1936 году был призван в армию и отслужил срочную службу в Приморском крае. В Вязьму он не возвратился, а устроился работать на одну из артемовских шахт. С началом войны в 1941 году он был вновь призван в Красную армию, но прослужил всего год. Сохранился довольно интересный документ того времени: «Выписка из Акта АКТ 23 октября 1941 года мы, нижеподписавшиеся представитель от воинской части техник-интендант 1-го ранга тов. Беспалов Р. М. и представитель Ворошиловского шахтоуправления тов. Панкратов, на основании приказания войскам ДВ фронта № 753 от 23.9.42 г. и Постановления ГКО СССР от сентября 1942 г. за №№ 2304 и 2305 произвели передачу и прием бывших красноармейцев в количестве 9 человек согласно прилагаемому списку: Тов. Гуримова Петра Сергеевича (подчеркнуто красным карандашом). Сдал: Беспалов Принял: Панкратов Верно. Нач. 1-го отдела (подпись неразборчива)». Анна, разродившись сыном в августе 1941 года, пережила и перенесла все тяготы эвакуации из Воронежа. Пешком, на подводах и машинах, на поездах, на пароходе через Каспийское море, они добрались до Ашхабада, где прожили почти три года и возвратились в Дорогобуж уже в конце войны. Анна окончила девятилетку, торговую школу и быстро находила себе работу. Все эти годы она содержала семью из четырех человек – себя, дочку, сына и младшую сестру Надежду. Время проживания в Средней Азии в детской памяти Женьки никак не отразилось, но вот один день в Вязьме он часто вспоминал как самое большое чудо. Самое большое чудо, какое запомнилось на всю жизнь, произошло, когда Женьке было годика четыре или пять. Большое чудо из детства, в первый День Всеобщего счастья – День Победы. Он смутно вспоминает избу на окраине Вязьмы, в которой жил его дед. Ночевали на полу очень много людей в шинелях. А потом перед самым утром творилось что-то непонятное. Все радостно возбуждены. Обнимают друг друга. Выскочили во двор и стали палить из винтовок и автоматов в воздух. Женю, как мячик, подбрасывают к потолку. И вдруг он обнаруживает в своей руке шоколадку в красивой-красивой обертке. И кажется она ему большой, просто-таки огромной – после тех крохотных кусочков хлеба, которые только и были лакомством! Как она оказалась у него в руке, он не помнит. Может, кто-то из солдат ее долго берег, чтобы вручить своему маленькому сынишке по возвращении домой. А тут вспомнил о ней и сунул от счастья малышу, подвернувшемуся под руку. До сих пор кажется иногда, что ощущает на ладони «шоколадкину» приятную тяжесть. Очень хотелось, чтобы каждый малыш, чей бы он ни был, нашел однажды Большое Чудо. Такое, что, быть может, станет камертоном на всю его жизнь. Наши воспоминания питают нас так же, как родники питают реки. И если родники чистые и в них нет никаких примесей, то и река, особенно у истоков, чистая и полноводная. Так и человек сохраняет на всю жизнь «родники» детства. Детство может быть счастливым или не очень, трудным или легким, но самое главное для человека – пронести эти родники на волнах жизни от истоков к руслу до океана судьбы, формулу которой открывает сам человек. В Ворошилове семья Гуримовых оказалась сразу же после окончания войны с немцами и в канун войны с японцами. Сначала им выделили комнату в бараке. В школу он тогда еще не ходил, в детский сад тоже, и с превеликим удовольствием осваивал окраину Уссурийска, на которой отчиму как стахановцу-шахтеру выдали ордер уже на квартиру в только что отстроенном доме на двух хозяев. Улица так и называлась: Шахтерская. Дом стоял на краю глубокого, так ему тогда казалось, оврага, за которым располагался обширный огород. Когда убирали урожай картошки, он с детворой из соседних домов выстраивали из толстых стеблей подсолнечника шикарные шалаши, которые превращались то в партизанские землянки, то в воинские блиндажи, а то просто в жилой дом – в зависимости от «контингента» играющих. А однажды, когда Женя после очередных «штабных» игр выглянул из калитки на улицу, то с огромным удивлением обнаружил, что на пустыре прямо через дорогу от дома взметнулась вверх высоченная ограда из плотно сбитых свежевыструганных досок, опутанных к тому же колючей проволокой. Когда он осторожненько попытался было подобраться к этому интересному сооружению, то был крепко схвачен за воротник и, несмотря на рёв и слезы, сопровождаемый несильными, но обидными шлепками доставлен в дом. Там с ним была проведена профилактическая беседа, из которой он узнал, что за оградой лагерь для японских военнопленных и что ему строго-настрого запрещалось не то что подходить, но и смотреть в ту сторону, а не то он мог оказаться или съеденным, или увезенным, почему-то в мешке, в Японию. Он, конечно, не хотел ни того, ни другого, но все равно через штакетник в заборе наблюдал иногда, как распахивались лагерные ворота, выпуская колонну японцев, одетых в зеленую военную форму, в обмотках на ногах и в смешных никогда не виденных фуражках с длинными козырьками, похожими на нынешние бейсболки. Японцев разводили по строительным объектам, и Жене казалось, что значительная часть шахтерского поселка была выстроена их руками. А крыши, крытые тончайшими деревянными пластинами – щепой, простояли без ремонта и течи не один десяток лет. Однажды теплым и ясным по-летнему днем, которыми так богата приморская осень, Женя скатился на дно оврага, где стоял колодец и замер от неожиданности. Четверо или пятеро японских военнопленных, оживленно переговариваясь, мыли водой из ведра, держа на вытянутых руках что-то длинное и блестящее, похожее на саблю, отливающую серебром. На мальчика они совсем не обращали внимания. Постояв минуту с разинутым ртом, он вскарабкался наверх и помчался домой выяснять, что это они делают. Отчим преспокойненько так объяснил, что японцы поймали змею, сняли с нее кожу и сейчас приготовят ее и съедят. – Змею? – возмущенно возопил Женя. – А что тут такого? – последовал ответ. – Очень вкусно! – видимо, пошутил отчим. В общем, в ту ночь Женя заснул не скоро. Позднее появились так называемые «расконвоированные» японцы. Некоторые из них даже ходили по дворам и меняли на еду свои личные вещи. К Жене тоже подошел как-то японский военнопленный и на пальцах стал объяснять, что хочет обменять стакан, в котором чуть ли не доверху плашмя лежали карманные часы, на стакан риса. Он побежал к матери, и она передала ему продукты (рис, картошку и хлеб) и запретила брать часы, эту «штамповку», которая уже и время-то не показывает. Он так и сделал, а потом жалел, что не удалось поиграть с часами, посмотреть, что там у них, у «штамповки» внутри. Низкий поклон японца и его сузившиеся до зажмуривания глаза с проступившей между век слезинкой он запомнил надолго. Детство пролетало быстро, учение давалось Жене легко, он очень много читал. Читал без разбора все, что попадалось на глаза. Однажды в возрасте лет двенадцати ему попался в руки большой том прекрасно изданного романа Александра Степанова «Порт-Артур». Книга была издана в 1954 году к 50-летию начала Русско-японской войны, а удостоена Сталинской премии еще в 1946 году. Она поражала и размером, и оформлением. Портреты главных героев были выполнены на мелованной бумаге и переложены папиросной бумагой. Крупный шрифт позволял читать даже при скудном освещении ручного фонарика – Женя часто пользовался этим запрещенным приемом. Книгу он буквально «проглотил» дня за три. Имена прапорщика Звонарева, поручика Борейко, Вари Белой, адмирала Макарова, генералов Кондратенко, Белого, Стесселя запомнились ему на всю жизнь. Может быть, тогда он и «заболел» морем. В книге, а была она библиотечной, он обнаружил вложенную между страниц и забытую кем-то старую почтовую открытку, на которой был изображен момент гибели броненосца «Петропавловск». С тех пор Женя стал собирать открытки. Много позже он узнал, что эта область коллекционирования называется фалеристикой. …Кто из мальчишек в детсадовском возрасте не носил матроску? У Жени лет в шесть была белая рубашка с «морским» воротником, и он тогда, конечно, не знал, что этот воротник называется «гюйсом» и что означают три белых полоски на синем фоне. Летом приехал дед из Вязьмы, чтобы помочь отчиму в строительстве надворных построек. Строительство шло быстрыми темпами. Вечерами отчим с дедом, как правило, выпивали, засиживаясь иногда допоздна. Однажды вечером, когда матери не было дома, Женя нарядился в морскую форму, натянул бескозырку и важно вышел к мужской компании. Откуда у него появилась бескозырка, так и не удалось вспомнить, как ни пытался, но бескозырка была – это точно. Мужики уже были изрядно «поддатые», восхитились формой и бравым видом юного морячка и поднесли рюмочку. Сколько он выпил, Женя не помнил, но веселья хватило надолго. К тому времени он уже знал песню «Раскинулось море широко…» и с блеском, как ему казалось, исполнил ее без всякого аккомпанемента. Под конец песни взобрался на табуретку и при словах «… Жене передай мой последний привет, а сыну мою бескозырку» сорвал с головы бескозырку и протянул ее деду. Тот, вконец растроганный, прослезился и опять подлил ему водки. Кончилось все очень плохо. Женю долго откачивали, поили марганцовкой и еще чем-то противным, дня два он провалялся в постели. Мать устроила «поильцам» вселенский скандал, обвиняя их во всех смертных грехах, в безмозглости и в «выживании из ума». Интересно, что впоследствии, даже в зрелом возрасте Женя как-то равнодушно относился к спиртному, терпеливо снося все подначки и издёвки. Второй раз матросскую форму Евгению пришлось надеть уже студентом второго курса института. Летом, по направлению райкома ВЛКСМ, он работал старшим пионервожатым в лагере «Учитель» в пригороде Владивостока Садгороде, тогда он назывался просто «26-й километр». В День Военно-морского флота он проводил пионерскую линейку и был в матросской форме, что произвело на подопечных огромное впечатление. Евгений заранее договорился с политуправлением флота, в лагерь прислали матросов из ансамбля песни и пляски, которые дали превосходный концерт. Вечером все вышли с ними на берег Амурского залива, искупались, пели песни. Кто знал, что через некоторое время одни из них станут заслуженными артистами республики, а Шалин и Столяров получат звание «Народного артиста». …К концу года, в котором Женя так неудачно солировал в морской форме и единственный раз в жизни был по-настоящему пьяным, его ожидал сюрприз. Одна из сестер матери была замужем за военным летчиком, судя по фотографиям того времени, это был красавец мужчина в летной фуражке с внушительной кокардой, с медалями на груди и в галифе необъятных размеров. Евгений всегда удивлялся, как эти «уши» по бокам брюк не загибаются, все-таки из ткани сделаны? Погоны украшали лычки в виде буквы «Т». На расспросы взрослые отвечали, что это соответствует званию старшина. Женя недоумевал и вступал с ними в спор: если старшина, то и на погонах должна быть не буква «Т», а буква «С». К тому времени он уже не только знал алфавит, но и бегло читал, иногда и настоящие «взрослые» книги. Впоследствии он узнал, что его дядька был портным и служил в батальоне аэродромного обслуживания. Так вот, сюрприз состоял в том, что к Новому году пришла посылка из Ленинграда, в которой прибыла сшитая на Женю военная форма, причем полный комплект. Правда, вместо фуражки, была пилотка со звездой, но это не так важно. Зато там оказались настоящие хромовые сапожки, галифе и гимнастерка с взаправдашними капитанскими погонами. Военные медики носили тогда такие узенькие погончики, вот на гимнастерку их и приладили. Потом купили деревянный автомат с трещоткой. В общем, офицер получился еще тот.