Бася, моя жена, игравшая Мари-Октябрь, после выстрела, как полагается по тексту, сняла трубку. Но я подскочил к стоявшему поблизости машинисту и крикнул: «Немедленно занавес». Занавес опустился. Раздался гром аплодисментов. Публика не заметила, что произошло на сцене. Актеры стояли в удивлении, не понимая, почему я не дал закончить спектакль. Машинист, услышав овации, хотел, как всегда, снова поднять занавес, чтобы актеры раскланялись и поблагодарили зрителей за внимание. Я остановил его и распорядился «занавес не поднимать, пусть актеры выйдут на авансцену». Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце. Я вскочил, выбежал со сцены и закричал — кажется, кому-то из гардеробщиков или секретарю, не помню точно: «Сейчас же вызвать «скорую помощь» и милицию!» Тот, к кому я обратился, должно быть, выразил удивление, не понимая причин столь необычного распоряжения. Тогда я объяснил: «Заремба мертв. Его застрелили на сцене. Это убийство». Эти слова, мое поведение, факт, что я первый сориентировался в ситуации и даже пытался спасти Зарембу, требуя немедленного вызова «скорой помощи», догадался, что популярный актер был убит, — все это следователь истолковал как один из главных доводов моей вины. Капитан, фамилии его я не знаю, твердил: «Вы с самого начала знали, что это убийство. Вы прервали спектакль, бросились вызывать «скорую помощь» и милицию, потому что сами все подстроили. Вы зарядили пистолет не холостым, а боевым патроном и ждали последствий». Но ведь, пан прокурор, такие рассуждения не выдерживают критики. Если бы я вставил в пистолет эту пулю, то не торопился бы спасать Зарембу. Пусть себе умирает на сцене. Я делал бы вид, что ничего не заметил. А я увидел кровь на рубашке актера и прервал представление. Когда я рассмотрел рану поближе, то понял, что это не царапина от пыжа, а смертельная рана, то есть убийство. Но ведь перед спектаклем мы с реквизитором проверяли: в стволе находился холостой патрон. Дальнейшие события развивались молниеносно. Милиция оказалась на месте уже через три минуты. Почти одновременно прибыла «скорая помощь», и вслед за ней — вторая милицейская машина, с оперативной группой. Я встретил милицию у входа в театр. В двух словах объяснил, что произошло, и проводил на сцену. Заремба по-прежнему лежал без сознания на полу. Возле него хлопотал врач «скорой помощи». Насколько я помню, он сделал ему какой-то укол — очевидно, для поддержания сердечной деятельности. Моя жена все еще стояла на коленях рядом с Марианом и поддерживала его голову. Вокруг толпились актеры, рабочие сцены и осветители, суфлер, режиссер, директор и кто-то из секретарш. При виде милицейских мундиров Барбара вскочила и закричала, указывая на меня: — Вот убийца! Это он убил Мариана! Бросив это чудовищное обвинение, жена забилась в истерике. Кто-то удерживал ее, так как она хотела на меня броситься, со сцены ее увели почти насильно. Врачу пришлось дать ей успокоительное. Милиция действовала так, как полагается в подобных случаях. «Скорая» увезла Зарембу в клинику. Нам запретили покидать театр и допрашивали до поздней ночи. Лишь после двух часов всем позволили разойтись, а меня арестовали и доставили в милицию. Обвинение, выдвинутое против меня милицией, основано на четырех пунктах. Первое: я публично угрожал убить Мариана Зарембу. Я объяснил уже, что произнес эти слова в ссоре с женой, не помня себя от гнева. Им нельзя придавать никакого значения. Я никогда не думал об этом всерьез. Свидетели могут подтвердить, что в принципе я человек сдержанный, умею владеть собой. Но иногда мне изменяет самообладание, я выхожу из себя и не отдаю отчета в своих словах и поступках. В доказательство этой черты моего характера могу сослаться на два случая. Года четыре назад я поссорился с тогдашним директором «Колизея», моим близким другом Збигневом Дербичем. Я выкрикивал в его адрес различные бессмысленные угрозы и даже выскочил из директорского кабинета в поисках оружия. Разумеется, я вскоре опомнился и извинился перед директором. Он-то меня хорошо знал и от души потом смеялся. Второй скандал случился год тому назад. На этот раз я поссорился из-за какого-то пустяка с главным машинистом. Какие-то мелкие неполадки на предыдущем представлении, а в результате, слово за слово, я набросился на беднягу с кулаками, так что он обратился в бегство. Ссора произошла на сцене. Я гнался за ним до самой лестницы, ведущей к балкончику осветителя. Конечно, опомнившись, я извинился перед машинистом, и он, зная меня много лет, согласился забыть об этой истории. Если бы моя жена была объективным свидетелем, она подтвердила бы, что есть такая черта в моем характере. Правда, такие вспышки случаются со мной очень редко, не чаще, чем раз в несколько лет. Второй пункт обвинения — тот факт, что я прервал представление, велел опустить занавес и вызвать врача и милицию. Якобы, будучи преступником, я отлично знал, что произошло на сцене, и, проявляя чрезмерную «оперативность», хотел отвести от себя подозрения. Я уже опроверг эти аргументы и не считаю нужным к ним возвращаться. Третье: я подал пистолет актеру, выходящему на сцену. После уже никто не имел возможности заменить холостой патрон боевым. Подавая оружие, я обязан проверить, заряжено ли оно, и если заряжено, то чем. Я, мол, этого не сделал, так как хорошо знал, что в пистолете смертоносный заряд. Эти обвинения, на мой взгляд, несостоятельны. В целом мире помреж подает выходящим на сцену актерам нужный реквизит. Я никогда не проверял пистолет в момент передачи его актеру, потому что времени на это уже нет. Мы с реквизитором ежедневно проверяли оружие, когда готовили все необходимое для пьесы «Мари-Октябрь». Так было и перед роковым спектаклем. В пистолете был холостой патрон. Да, признаю: на сцене уже никто не смог бы заменить патрон. Но прошу заметить, что реквизитор положил пистолет на столик вместе с другими предметами. Это было за час до начала спектакля. Я ни к чему не прикасался вплоть до момента, когда, по ходу действия, взял пистолет со столика, подал актеру и дал ему знак выходить на сцену. Около столика крутились все актеры. Направлялись в гримерные, выходили на сцену, возвращались обратно. Много раз проходили мимо директор театра Станислав Голобля, постановщик спектакля Генрик Летынский. Поблизости были и суфлер, и рабочий, поднимающий занавес. Осветитель, место которого на балкончике над правой кулисой, тоже не мог миновать по дороге столик с реквизитом. Любой из актеров, режиссер, директор, суфлер, машинисты — все эти люди имели возможность взять пистолет и заменить патрон. Эта операция требует не больше пяти секунд. Их всех можно подозревать наравне со мной. Почему их не арестовали? Почему выбрали именно меня? Почему Вы, пан прокурор, дали санкцию на мой арест? Наконец, четвертый и последний аргумент: даже собственная жена обвинила меня в преступлении. Этот аргумент страшен только с виду. Надо учесть, что в последнее время наша супружеская жизнь оставляла желать лучшего. Почти ежедневно доходило до ссор и взаимных обвинений. Поводом чаще всего был Мариан Заремба. Кроме того, бросая свое необоснованное обвинение, жена была в шоковом состоянии. Это понятно. Ведь именно от ее руки погиб Мариан Заремба. Она нажала на спуск и послала пулю прямо в сердце актеру. А я подал ей оружие. Таким образом, шок Барбары совершенно понятен, она не может отвечать за свои слова и поступки. Ее слова нельзя принимать всерьез. Сотрудники милиции, стремясь как можно скорее разоблачить убийцу, пошли, к сожалению, по пути наименьшего сопротивления. Наскоро допросив всех присутствовавших в театре, они сочли, что виновным может быть только помреж, и, не задумываясь, упрятали меня за решетку. Вы, пан прокурор, оказались под влиянием их выводов. Я снова повторяю и буду повторять до конца. Даже если меня приговорят к смерти, я и под виселицей буду повторять: я невиновен. Я невиновен». Глава III МОЯ БИОГРАФИЯ «Я считаю, что ошибки, допущенные милицией в ходе следствия, а затем убеждение прокурора в моей виновности вызваны в значительной мере тем, что они не знают моей биографии. Тяжелые испытания, которые я пережил, не могли не повлиять на мой характер. Надеюсь, что результатом изучения моей биографии будет единственно правильный вывод: я не убивал Зарембу. Уже в средней школе заметили, что у ученика Ежи Павельского — великолепный голос, лирический тенор. Я всегда любил петь, но ни я, ни мои родители не думали, что с таким голосом можно стать певцом. Учителя обратили на меня внимание и горячо убеждали отца дать мне соответствующее образование. Для родителей это были весьма обременительные расходы, потому что учиться пению до войны стоило дорого. Слишком дорого для скромного чиновника в министерстве торговли и промышленности, каковым был мой отец. По происхождению я, как говорится, «из трудовой интеллигенции». Петь я начал еще до войны. О том, чтобы попасть в Варшавскую оперу, и речи быть не могло. Но меня пригласили в Познань, где мне, может, и удалось бы сделать карьеру, если бы не война. Военную кампанию я проделал в одном из артиллерийских полков. Начал под Серадзом, кончил в осажденном Модлине. В плен не попал. Оккупацию пережил в Варшаве. Немного торговал, служил в строительной конторе. Устраивался как умел, но пения не бросал. В эти годы мой голос окончательно развился. Во время войны я ничем особо не отличился. Это не значит, что был трусом. Я был просто хороший солдат, который выполняет приказ, но без чрезмерной лихости. Когда посылали в атаку, шел вперед. Когда приказывали отступать, показывал неприятелю тыл. Стрелял, стараясь попасть в цель, но и заботился, чтоб в меня не попали. Во время осады Модлина был легко ранен в руку и, кажется, представлен к «Кресту за храбрость». Награды этой не получил и после войны никогда о ней не напоминал. Когда в Варшаве началось восстание, я был на Мокотове. Явился в ближайший отряд и, как относительно молодой человек, к тому же подхорунжий, был в него зачислен. Воевал до самой капитуляции Мокотова. Мне повезло, даже ранен не был. И в плен не попал. В штатской одежде мне удалось выбраться из лагеря в Прушкове, симулируя перелом руки. Сразу после освобождения я попал в Катовицы, в Силезский оперный театр. Первая большая партия, Ионтека в «Гальке», — и первый в жизни успех. Год прослужив в Катовицах, я уехал за границу, и там началась моя карьера. Я пел во всех крупных оперных театрах Европы и в Соединенных Штатах. С самыми выдающимися певицами. Всюду мне сопутствовал успех. Джованни Павелини, такое я взял сценическое имя, подавал надежду, считал, что пойду по стопам если не великого Карузо, то по крайней мере Яна Кепуры. Тогда же я вступил в брак. Моей женой стала Барбара Морох, студентка второго курса Государственного института театрального искусства. Каждый певец должен стремиться к известности и славе прежде всего в своей стране. Триумфы в заграничных гастролях не заменяют успеха на родине. Напротив, певец, который в стране имеет имя, всегда найдет ангажемент за границей. Неудивительно, что и я, несмотря на выгодные предложения со стороны различных импресарио, стремился к популярности в Польше и каждый год старался выступить по крайней мере в одном из наших оперных театров. Во время выступления в Варшаве прославленного певца Джованни Павелини пригласили в театральный институт. Здесь, правда, готовят не певцов, а драматических актеров, но заботятся и о том, чтобы будущий актер владел голосом и умел петь на сцене, если того потребует роль. Там я впервые встретился с Барбарой. И, как школьник, влюбился с первого взгляда. Не прошло и трех недель, как она стала моей женой. Я был старше на восемнадцать лет. Но мне казалось, что девушка отвечает мне взаимностью. Хочу быть беспристрастным: не думаю, что Барбара вышла за меня из-за денег. На это было не похоже. Нынче я, опытный, много в жизни испытавший человек, вижу, что студентку-второкурсницу ослепила слава большого певца, может быть, она влюбилась в мой голос. Ей льстило, что ее выбрал мужчина, по которому столькие сходили с ума, и что она будет женой великого артиста. Говорю это без всякого хвастовства: ведь каждый крупный актер или певец пользуется успехом. Может, сыграло роль то, что все ей завидовали. Но не думаю, что на ее выбор повлияли низкие, сугубо материальные расчеты. Несколько лет я был счастлив. Мне казалось, что у меня есть любящая жена, есть слава и деньги. Я думал, что это навсегда. Единственным поводом к несогласию в первые годы супружества было упрямое и непонятное для меня желание Баси окончить институт и выступать в театре. Я хотел, чтобы она целиком посвятила себя дому: мне и двоим нашим детям. Барбара была настойчива. Она кончила институт, поступила в театр. Не сделала такой головокружительной карьеры, как я на оперной сцене, но поднималась выше и выше. Постепенно сделала себе имя, стала получать большие роли. Я не содействовал ее театральной карьере, потому что всегда был против. Скорее всего, я рассуждал правильно. Муж, если он старше по возрасту, должен жене внушать уважение. А прославленная актриса не будет чтить известного певца. Отдавая кесарю кесарево, замечу, что Барбара была и осталась очень хорошей матерью, которая любила наших детей и умела их воспитывать. Сидя в одиночной камере, где много времени для размышлений, я хорошо понимаю, что любовь к детям и была причиной того, что брак устоял перед бурями, которые пронеслись над нашим домом. А пока что жизнь шла как нельзя лучше. В семье я был счастлив. Считался одним из лучших в мире певцов. Будущее виделось мне безоблачным. Вслед за славой пришли и деньги. Хочу подчеркнуть, что деньгам я не придавал особого значения. Но не был, к сожалению, и расчетлив. Зарабатывал много, но много тратил. Мне казалось, что благополучие пришло навсегда. Скоро все кончилось. Беда случилась внезапно и неожиданно, во время гастролей в Англии. Я был в прекрасной форме и пользовался огромным успехом. Очередное выступление проходило в Ливерпуле. Стояла прекрасная, совсем не «английская» погода. И все же после представления «Тоски», когда я дважды выходил на бис, проснувшись утром в гостинице, я совсем потерял голос. Дальнейшие выступления пришлось, конечно, отменить. Местные ларингологи применяли самые разные средства, но добились лишь того, что я мог говорить вполголоса. Уже это предварительное лечение обошлось очень дорого. А затем расходы росли с быстротой молнии: Вена, Стокгольм, Париж. Лечили меня лучшие в Европе специалисты. И не бесплатно. Если б я сразу, как только произошла катастрофа, отказался от оперной карьеры и вернулся домой, то остался бы, по нашим меркам, состоятельным человеком. На одни проценты со вклада в сберкассе можно было б жить. Но мне все казалось, что я вот-вот вылечусь: вернутся голос, слава и деньги. Лечение длилось полтора года и поглотило все мои финансы. Директора оперных театров и импресарио, которые были раньше так заинтересованы в моих выступлениях, и не подумали мне помочь. Долгое лечение принесло наконец результаты. Голос возвратился. Во всяком случае, я уверял себя, что так было. А в действительности и глубина, и диапазон моего лирического тенора были уже не те. Я быстро убедился, как мимолетна слава. Условия, которые мне предлагали, были намного хуже, чем два года назад. Но торговаться не приходилось, надо было брать, что дают. Публика, раньше принимавшая меня с энтузиазмом, была теперь гораздо холоднее. Меня уже не просили исполнять некоторые арии на бис. Но я по-прежнему был оптимистом и свято верил, что блестящая форма вернется, что это вопрос времени. Вернутся восхищение и признание зрителей — и выгодные контракты с оперными театрами. Я пел восемь месяцев, почти целый сезон. Болезнь возобновилась так же внезапно, как и началась. Как раз в момент, когда мне казалось, что прежняя форма восстанавливается. В одно майское утро я проснулся и опять мог говорить только шепотом. Я снова начал бороться со злой своей судьбой. Новое лечение поглотило все, что у меня было. Голос как будто бы вернулся. Он был слабее и с хрипотцой. Через три месяца болезнь меня опять свалила с ног. На этот раз прославленный миланский ларинголог, который помог сохранить голос многим оперным знаменитостям, прямо сказал, что петь я больше не буду. У меня было какое-то вирусное воспаление голосовых связок, лекарства от которого еще не изобрели. В лучшем случае голос восстановится до такой степени, что я смогу нормально говорить. Домой я вернулся нищим. Единственным имуществом, которое осталось от прежних блестящих времен, был небольшой домик на Охоте. Там жила жена с детьми. Теперь вместо знаменитого и богатого певца в домике поселился человек, превратившийся — и морально, и физически — в развалину. Без профессии, без заработка. Даже учителем пения, как это бывает под старость со всеми оперными артистами, я стать не мог. Не всякая любовь выдержит такое испытание. Любовь моей жены его не выдержала. Но нас связывали дети. Девочка и мальчик. Им было тогда пять лет и три годика. Думаю, что только поэтому Барбара от меня не ушла. А может, просто жалела меня? Два года я ничего не делал. Просто был не в состоянии взяться за какую-нибудь работу. Как по состоянию здоровья, так и в результате психической травмы. Уж больно с высокого коня я слетел, чтобы не ушибиться. Жена выступала в театре, все с большим успехом. Звездой она не стала, но ее ценили как способную и трудолюбивую актрису. На свое жалованье и побочные заработки она содержала дом. Нам пришлось очень туго, и Барбара вкалывала с утра до ночи, чтобы связать концы с концами и чтобы дети ни в чем не нуждались. Надо отдать ей должное. Даже в это трудное время я не слышал от нее ни слова жалобы. Ни одного упрека в том, что все деньги я потратил на лечение, пользы от которого не было. Спустя два года голос начал восстанавливаться. Конечно, не певческий голос. Но я уже мог громко и внятно говорить. Немного успокоились и нервы. Теперь надо было как-то приспосабливаться к новой ситуации. Мой старый друг Збигнев Дербич стал тогда директором театра «Колизей». Профессии я не имел, а работать было надо. Не мог же я оставаться на содержании у жены. Да и не хватало ее заработка на наши нужды. Я связался с Дербичем и возобновил знакомство. После возвращения домой я ни с кем не встречался. Поначалу вообще не выходил из дома, только в маленький садик неподалеку. Я попросил Збигнева взять меня на работу в театр, хотя бы помощником машиниста. Свободных мест не было, но старый друг пристроил меня в секретариат «для выполнения отдельных поручений». Там я прослужил три года. Технической и административной стороны театра, а тем более драматического, я совершенно не знал. Я имел раньше дело с оперными театрами, у которых несколько иная структура. Понемногу я овладевал новой для меня профессией администратора. На четвертый год службы в «Колизее» меня назначили на освободившееся место помощника режиссера. Сперва временно, с испытательным сроком. Выяснилось, что с этой трудной, ответственной и чаще всего недооцениваемой работой я справляюсь неплохо. Дербич не стал искать другого помрежа и оставил место за мной. Когда Дербич ушел из «Колизея», я остался в театре. Збышек хотел меня взять администратором во Вроцлав, но я не согласился расстаться с женой и детьми. Барбара тогда выступала в Национальном театре и не собиралась уезжать из Варшавы в провинцию. Я остался в «Колизее», и мои отношения с новым директором, Станиславом Голоблей, поначалу сложились вполне нормально, если не считать того, что новый хозяин «Колизея» имел скверную привычку делать из помрежа козла отпущения в случае всяческих промахов и недосмотров. По мнению Голобли, даже если пугач не выстрелил в день показа для прессы, виноват в этом не кто иной, как помощник режиссера. Что касается отношений с женой, со стороны они выглядели прежними. А на деле мы все больше отдалялись друг от друга и с трудом находили общий язык. Связывали нас только дети. И все-таки я по-прежнему безгранично любил жену и не мог от нее уйти, хотя, как теперь вижу, это было бы лучше для нас обоих. Гордиев узел разрубают мечом. Баська тоже не решалась уйти. Она прекрасно знала, что детей я бы ей не оставил. А без них она уходить не хотела. И нельзя было разорвать заколдованный круг: мы продолжали жить вместе, не находя выхода из сложившейся ситуации. Откровенно говоря, я надеялся, что все как-нибудь образуется и я верну любовь жены. Знаю, что у нее было много романов. Она ведь намного моложе меня. А муж калека — и физически, и психически. Я закрывал глаза на ее увлечения и уверял себя, что за пределы флирта они не выходят. Предпочитал ничего не замечать, как тот мудрый французский монарх, который сказал: «Король все видит, но король молчит». И верно, Баськины симпатии быстро менялись. Я по-прежнему надеялся, что она «перебесится» и вернется. Можно меня упрекнуть в отсутствии самолюбия или даже чувства чести. Но какая уж тут честь, когда замешана любовь, а я так любил жену. Вскоре наши отношения еще больше осложнились. Голобля претендовал на то, чтобы его театр был если не лучшим в столице, то хотя бы самым посещаемым. Одним из средств, которые ведут к цели, он посчитал — и правильно — приглашение самых популярных актеров. Прежде всего тех, кто снискал известность в кино и на телевидении. Выступая в «Колизее», они пожинали плоды своей славы, и места в зале заполнялись поклонниками их красоты и таланта. Верный такой политике, Голобля пригласил несколько звезд киноэкрана, и в их числе мою жену. С успехом она выступала и на телевидении. В одном театре оказались моя жена и известный киноактер на ролях первого любовника Мариан Заремба. Знакомы они были давно. Но симпатии друг к другу ни чуточки не питали. Наоборот, Барбара часто называла его «зазнавшимся хлыщом». А тут все переменилось. Поначалу я думал, что это у жены очередной флирт. Но быстро понял, что дело куда серьезнее, во всяком случае, со стороны Барбары. Раньше она всегда соблюдала приличия. А новый роман развивался открыто, на глазах товарищей по театру. Когда я сказал, что она себя компрометирует, жена ответила, что, если мне это не по нраву, можно развестись. Попросту говоря, она влюбилась в мужчину, который был на семь лет моложе, как я в свое время влюбился в молодую девушку, студентку театрального института. И не таила своей любви. Наоборот, открыто шла на скандал, чтобы меня вынудить развестись, а его — жениться. Не знаю, что за чувство связывало Зарембу с моей женой. Была ли это любовь или одно из множества любовных увлечений. Не думаю, что он стремился развести Барбару и упрочить свои отношения с ней. Это навредило бы его популярности у несовершеннолетних поклонниц, могло даже испортить карьеру. А такие вещи у Мариана были на первом плане. Боялся он, наверное, и того, что брак с женщиной, которая много старше, сделает его посмешищем в актерском мире. Бася ему безусловно нравилась. Она была интересная, изящная женщина. Отчасти ему импонировала ее интеллигентность, умение вести себя в обществе, чего Зарембе, пожалуй, недоставало. А главное, она была не похожа на предыдущих пассий кинознаменитости. В деле есть фотографии Зарембы, который лежит на сцене в окровавленной рубашке. Их показал мне на допросе следователь. Снимки даже в малой степени не передают, насколько он был красив. Внешность его была такого типа, когда о мужчине говорят «красавчик». А иногда иначе: «душка» или «пижон». В такой красоте, я имею в виду лицо, нет ничего мужского. Если нарядить его в платье, Мариан мог бы играть роли хорошеньких женщин. Такой тип нравится преимущественно молоденьким девочкам и… пожилым дамам. Барбара действительно была намного старше Зарембы, но пожилой ее не назовешь. А кроме того, она что-то значила. В театре ее ценили, был успех на телевидении, любила публика. Это ставило ее выше прежних любовниц Зарембы. А их было порядочно. У коллег он имел репутацию Дон Жуана, для которого количество куда важнее качества.