— Это очень интересное дело, — сказал Ансельмо, и, услышав, как он произнес это, просто, искренне и без малейшей рисовки, не преуменьшая опасности, как сделал бы англичанин, и не бравируя ею на романский лад, Роберт Джордан порадовался, что у него такой помощник, и хотя он уже осмотрел мост и все продумал и упростил задачу, отказавшись от плана захватить оба поста, а тогда уже взрывать мост как обычно, — внутренне он противился приказу Гольца и тому, чем был вызван такой приказ. Он пожалел потому, что подумал, чем это может кончиться для него и чем это может кончиться для старика. Ничего хорошего не сулит этот приказ тем, кому придется его выполнять. Стыдно так думать, сказал он себе, разве ты какой-нибудь особенный, разве есть вообще особенные люди, с которыми ничего не должно случаться? И ты ничто, и старик ничто. Вы только орудия, которые должны делать свое дело. Дан приказ, приказ необходимый, и не тобой он выдуман, и есть мост, и этот мост может оказаться стержнем, вокруг которого повернется судьба человечества. И все, что происходит в эту войну, может оказаться таким стержнем. У тебя есть одна задача, и ее ты должен выполнить. Ха, как бы не так, одна задача, подумал он. Если бы дело было только в ней, все было бы просто. Довольно ныть, болтливое ничтожество, сказал он себе. Подумай о чем-нибудь другом. И он стал думать о девушке Марии, у которой и кожа, и волосы, и глаза одинакового золотисто-каштанового оттенка, только волосы чуть потемнее, но они будут казаться более светлыми, когда кожа сильнее загорит на солнце, ее гладкая кожа, смуглота которой как будто просвечивает сквозь бледно-золотистый верхний покров. Наверно, кожа у нее очень гладкая и все тело гладкое, а движения неловкие, как будто что-то такое есть в ней или с ней, что ее смущает, и ей кажется, что это всем видно, хотя на самом деле этого не видно, это только у нее в мыслях. И она покраснела, когда он смотрел на нее; вот так она сидела, обхватив руками колени, ворот рубашки распахнут, и груди круглятся, натягивая серую ткань, и когда он подумал о ней, ему сдавило горло и стало трудно шагать, и они шли молча, пока старик не сказал: — Вот теперь пройти через эту расселину, а там и лагерь. Когда они подошли к расселине, раздался окрик: «Стой! Кто идет?» Они услышали, как щелкнул отодвигаемый затвор, и рукоятка глухо стукнула о ложу. — Товарищи, — сказал Ансельмо. — Что еще за товарищи? — Товарищи Пабло, — ответил ему старик. — Что ты, не знаешь нас? — Знаю, — сказал голос. — Но у меня есть приказ. Пароль знаете? — Нет. Мы идем снизу. — Тоже знаю, — сказал человек в темноте. — Вы идете от моста. Я все знаю. Но приказ давал не я. Вы должны сказать вторую половину пароля. — А какая первая половина? — спросил Роберт Джордан. — Забыл, — сказал человек в темноте и засмеялся. — Ладно, туда твою душу, иди в лагерь со своим дерьмовым динамитом. — Это называется партизанская дисциплина, — сказал Ансельмо. — Спусти курок у своей игрушки. — Уже, — сказал человек в темноте. — Я его спустил потихоньку двумя пальцами, большим и указательным. — Вот когда-нибудь попадет тебе в руки маузер, а у него курок без насечки, начнешь так спускать, он и выстрелит. — Это маузер и есть, — сказал человек. — Но ты не знаешь, какая у меня сила в пальцах. Я всегда так спускаю курок. — Куда он у тебя дулом смотрит? — спросил Ансельмо в темноте. — На тебя, — сказал человек. — И когда я спускал курок, тоже на тебя смотрел. Придешь в лагерь — скажи, чтоб меня сменили, потому что я, так вас и растак, зверски голоден и забыл пароль. — Как тебя зовут? — спросил Роберт Джордан. — Агустин, — сказал человек. — Меня зовут Агустин, и я дохну с тоски в этой дыре. — Мы передадим твою просьбу, — сказал Роберт Джордан и подумал, что ни на каком другом языке крестьянин не употребил бы такого слова, как aburmiento, что по-испански значит «тоска». А здесь это обычное слово в устах человека любого класса. — Слушай, — сказал Агустин и, подойдя ближе, положил руку на плечо Роберту Джордану. Потом он чиркнул кремнем об огниво, зажег трут, подул на него и, приподняв повыше, заглянул в лицо молодому человеку. — Ты похож на того, что с нами раньше был, — сказал он. — Но не совсем. Слушай. — Он опустил трут и оперся на винтовку. — Ты мне вот что скажи: это правда, насчет моста? — Что насчет моста? — Что мы должны взорвать этот самый паскудный мост и потом катиться отсюда подальше. — Не знаю. — Ты не знаешь! — сказал Агустин. — Вот здорово! А чей же это динамит? — Мой. — И ты не знаешь, для чего он? Будет сказки рассказывать! — Я знаю, для чего он, и ты тоже узнаешь, когда надо будет, — сказал Роберт Джордан. — А сейчас мы идем в лагерь. — Иди знаешь куда! — сказал Агустин. — Так тебя и растак! А хочешь, я тебе скажу одну вещь, которую тебе полезно узнать? — Хочу, — сказал Роберт Джордан. — Если только это не какая-нибудь похабщина, вроде… — И он повторил самое грубое ругательство из тех, которыми был сдобрен предыдущий разговор. Этот человек, Агустин, сквернословил непрерывно, и Роберт Джордан усомнился, может ли он произнести хоть одну фразу, не пересыпая ее ругательствами. Агустин засмеялся в темноте, когда Роберт Джордан повторил его выражение. — Такая уж у меня привычка. Может, это и некрасиво. Кто его знает. Каждый разговаривает по-своему. Так вот, слушай. Мне этого моста не жалко. Мне вообще ничего не жалко. А потом еще я тут с тоски пропадаю, в этих горах. Надо уходить — уйдем! Я на эти горы плевать хотел. Надо менять место — переменим. Но я тебе одно скажу. Динамит свой береги. — Спасибо, — сказал Роберт Джордан. — От тебя беречь? — Нет, — сказал Агустин. — От людей, у которых, так их растак, на языке меньше всякой похабщины, чем у меня. — А все-таки? — спросил Роберт Джордан. — Ты по-испански понимаешь? — сказал Агустин на этот раз серьезно. — Смотри хорошенько за своим растаким динамитом. — Спасибо. — Мне твое спасибо не нужно. А за материалом поглядывай. — Кто-нибудь его трогал? — Нет. Я бы тогда не тратил времени на пустые разговоры. — Все-таки спасибо тебе. Ну, мы пошли в лагерь! — Ладно, — сказал Агустин. — И пусть пришлют кого-нибудь, кто помнит пароль. — Мы увидимся в лагере? — А как же! И очень скоро. — Пойдем, — сказал Роберт Джордан старику. Теперь они шли краем лужайки, и вокруг стлался серый туман. По траве было мягко ступать после земли, устланной сосновыми иглами, парусиновые сандалии на веревочной подошве намокли от росы. Впереди за деревьями виднелся огонек, и Роберт Джордан знал, что там вход в пещеру. — Агустин хороший человек, — сказал Ансельмо. — Он сквернослов и балагур, но человек он дельный. — Ты его хорошо знаешь? — Да. Я его знаю давно. Я ему очень верю. — И его словам тоже? — Да, друг. Пабло теперь ненадежен, ты сам видел. — Что же делать? — Сторожить. Будем меняться. — Кто? — Ты. Я. Женщина и Агустин. Раз он сам видит опасность. — Ты этого ждал? — Нет, — сказал Ансельмо. — Я не думал, что уже так далеко зашло. Но все равно мы должны были прийти. В этих краях два хозяина — Пабло и Эль Сордо. Нужно обращаться к ним, раз одни мы не можем справиться. — А Эль Сордо как? — Хорош, — сказал Ансельмо. — Насколько тот плох, настолько этот хорош. — Ты, значит, думаешь, что Пабло совсем уж никуда? — Я весь вечер думал об этом, и мне кажется, что так. Вспомни все, что мы слышали. — Может быть, уйти, сказать, что мы раздумали взрывать этот мост, и набрать людей в других отрядах? — Нет, — сказал Ансельмо. — Он тут хозяин. Ты шагу не ступишь, чтобы он не знал. Но только ступать надо осторожно. Глава четвертая