— Слыхал? — сказала женщина, обращаясь к Пабло, почти злорадно. — Вот тебе твои разговоры о безопасности. Пабло посмотрел на нее задумчиво и почесал подбородок. — А ты слыхала? — сказал он. — Вот тебе твои мосты. — Какие мосты? — весело спросил Фернандо. — Тупица, — сказала ему женщина. — Медный лоб. Tonto[16]. Налей себе еще кофе и постарайся припомнить остальные новости. — Не злись, Пилар, — сказал Фернандо спокойно и весело. — Из-за слухов не стоит тревожиться. Я сказал тебе и этому товарищу все, что мог вспомнить. — Ты верно ничего больше не помнишь? — спросил Роберт Джордан. — Верно, — с важностью отвечал Фернандо. — Хорошо еще, что я и столько запомнил, потому что, раз уж я знаю, что все это пустые слухи, я и не стараюсь обращать на них внимание. — Значит, там еще что-то говорили? — Да, очень возможно. Только я не обращал внимания. Вот уж год, как все, о чем ни говорят, — пустые слухи. Роберт Джордан услышал, как стоявшая позади него Мария прыснула со смеху: — Расскажи нам еще про какие-нибудь слухи, Фернандито, — сказала она, и плечи у нее опять затряслись. — Даже если бы вспомнил, и то не стал бы рассказывать, — сказал Фернандо. — Не к лицу человеку обращать внимание на слухи. — И вот такие будут спасать Республику! — сказала женщина. — Нет, ты ее спасешь, взрывая мосты, — ответил ей Пабло. — Идите, — сказал Роберт Джордан Рафаэлю и Ансельмо. — Если вы уже поели. — Мы идем, — сказал старик, и они оба встали. Чья-то рука легла Роберту Джордану на плечо. Это была Мария. — Ешь, — сказала она, не снимая руки. — Ешь побольше, чтобы твой желудок легче переваривал слухи. — От этих слухов у меня аппетит пропал. — Нет. Так не должно быть. Поешь, пока не дошли до нас новые слухи. — Она поставила перед ним миску. — Не подшучивай надо мной, — сказал Фернандо. — Я ведь тебе друг, Мария. — Я над тобой не подшучиваю, Фернандо. Это я с ним шучу, чтоб он ел, а то останется голодным. — Нам всем есть пора, — сказал Фернандо. — Пилар, что такое случилось, что нам не подают? — Ничего, друг, — сказала жена Пабло и положила ему в миску тушеного мяса. — Ешь. Хоть это ты умеешь. Ешь, ешь! — Очень вкусное мясо, Пилар, — сказал Фернандо, не теряя своей важности. — Спасибо, — сказала женщина. — Спасибо и еще раз спасибо. — Ты злишься на меня? — спросил Фернандо. — Нет. Ешь. Почему ты не ешь? — Я ем, — сказал Фернандо. — Спасибо. Роберт Джордан увидел, что у Марии опять затряслись плечи и она отвернулась в сторону. Фернандо ел методично, с лица его не сходило важное и горделивое выражение; этой важности не нарушал даже вид огромной ложки, которой он орудовал, и струйки соуса, бежавшие по его подбородку. — Так тебе нравится мясо? — спросила его жена Пабло. — Да, Пилар, — сказал он с полным ртом. — Оно такое, как всегда. Рука Марии легла на локоть Роберта Джордана, и он почувствовал, что у нее даже пальцы дрожат от удовольствия. — Верно, потому оно тебе и нравится? — спросила у Фернандо женщина. — Да, — продолжала она. — Ну конечно. Мясо, как всегда, como siempre. На севере дела плохи, как всегда. Наступление готовится, как всегда. Солдаты идут гнать нас отсюда, как всегда. Тебя бы памятником поставить на площади и написать: как всегда. — Да ведь это же только слухи, Пилар. — Испания, — с горечью сказала жена Пабло. Потом повернулась к Роберту Джордану: — Есть такие люди в другой какой-нибудь стране? — Нет другой такой страны, как Испания, — вежливо сказал Роберт Джордан. — Ты прав, — сказал Фернандо. — Во всем свете нет другой такой страны. — А ты бывал в других странах? — спросила его женщина. — Нет, — сказал Фернандо. — Не бывал и не хочу. — Слыхал? — сказала женщина Роберту Джордану. — Фернандито, — сказала Мария, — расскажи нам, как ты ездил в Валенсию. — Не понравилась мне Валенсия. — Почему? — спросила Мария и опять сжала локоть Роберта Джордана. — Почему же она тебе не понравилась? — Люди там невоспитанные и говорят так, что их не поймешь. Только и знают, что орут друг другу: che?[17] — А они тебя понимали? — спросила Мария. — Понимали, только притворялись, что не понимают, — сказал Фернандо. — Что же ты там делал, в Валенсии? — А я сразу и уехал, даже моря не посмотрел, — сказал Фернандо. — Люди мне там не понравились. — Вон с моих глаз, ты, старая дева, — сказала ему жена Пабло. — Вон, а то меня сейчас стошнит от тебя. В Валенсии я провела самые прекрасные дни моей жизни. Vamos[18], Валенсия! Не говорите мне о Валенсии. — А что ты там делала? — спросила Мария. Жена Пабло уселась за стол и поставила перед собой кружку кофе, хлеб и миску с мясом. — Que?[19] Ты спроси, что мы там делали? Я ездила туда с Финито, у него был контракт на три боя во время ярмарки. В жизни я не видела столько народу. В жизни не видела таких переполненных кафе. Часами надо было дожидаться столика, а в трамвай и вовсе не сядешь. День и ночь там все кипело ключом, в Валенсии. — А что же ты там делала? — спросила Мария. — Мало ли что, — сказала женщина. — Мы ходили на пляж, и лежали в воде, и смотрели, как быки вытаскивают из моря большие парусные лодки. Быков загоняют в море на большую глубину и там впрягают в лодки; и они спешат назад, на берег, сначала вплавь, а потом, как почуют дно под ногами, так чуть не бегом бегут. Утро, и маленькие волны бьются о берег, и десять пар быков тянут из моря лодку под всеми парусами. Вот это и есть Валенсия. — Что же ты еще делала, когда не смотрела на быков? — Мы завтракали в павильонах на пляже. Пирожки с жареной и мелкорубленой рыбой, и перцем, красным и зеленым, и маленькими орешками, похожими на зерна риса. Тесто нежное и рассыпчатое, а рыба так и тает во рту. Креветки только что из воды, политые лимонным соком. Розовые и сладкие и такие крупные — раза четыре куснешь. Мы много их ели. А еще мы ели paella из риса со всякой морской мелочью — рачками, моллюсками, ракушками, маленькими угрями. Угрей мы еще ели отдельно, жаренных в масле, их не надо было даже разжевывать. И пили мы при этом белое вино, холодное, легкое и очень вкусное, по тридцать сантимо бутылка. А на закуску — дыня. Там ведь родина дынь. — Кастильские дыни лучше, — сказал Фернандо. — Que va, — сказала жена Пабло. — Кастильские дыни — это только срам один. Если хочешь знать вкус дыни, возьми валенсийскую. Как вспомню эти дыни, длинные, точно рука от кисти до плеча, зеленые, точно море, и сочные, и хрустящие под ножом, а на вкус — слаще, чем летнее утро. А как вспомню этих угрей — крошечные, нежные, сложенные горкой на тарелке. Или пиво, которое мы пили с самого полудня из кружек с добрый кувшин величиной, такое холодное, что стекло всегда запотевало. — А что ты делала, когда не пила и не ела? — Мы любили друг друга в комнате, где на окнах висели шторы из тонких деревянных планок, а верхняя рама балконной двери откидывалась на петлях, и в комнату задувал легкий ветер. Мы любили друг друга в этой комнате, где даже днем было темно от опущенных штор и, пахло цветами, потому что внизу был цветочный рынок, и еще пахло жженым порохом от шутих, которые то и дело взрывались во все время ярмарки. По всему городу тянулась traca — целая сеть фейерверочных петард, они все были соединены друг с другом и зажигались от трамвайных искр, и тогда по всем улицам стоял такой треск и грохот, что трудно даже представить себе. Мы любили друг друга, а потом опять посылали за пивом; служанка принесет запотевшие от холода кружки, а я приму их от нее в дверях и приложу холодное стекло к спине Финито, а тот спит и не слышит, как принесли пиво, и сквозь сон говорит: «Ну-у, Пилар. Ну-у, женщина, дай поспать». А я говорю: «Нет, ты проснись и выпей, посмотри, какое оно холодное», — и он выпьет, не раскрывая глаз, и опять заснет, а я сижу, прислонившись к подушке в ногах кровати, и смотрю, как он спит, смуглый и черноволосый, и молодой, и такой спокойный во сне, и одна выпиваю все пиво, слушая, как играет оркестр, проходящий по улице. А ты что? — сказала она Пабло. — Разве ты можешь это понимать? — У нас с тобой тоже есть что вспомнить, — ответил Пабло. — Да, — сказала женщина. — Да, конечно. В свое время ты был даже больше мужчиной, чем Финито. Но мы с тобой никогда не ездили в Валенсию. Никогда мы не ложились в постель под звуки оркестра, проходящего по улицам Валенсии. — Мы не могли, — сказал ей Пабло. — У нас не было случая поехать в Валенсию. Ты сама это знаешь, только не хочешь подумать об этом. А зато с Финито тебе ни разу не случалось пустить под откос поезд. — Да, — сказала женщина. — Только это нам теперь и осталось. Поезд. Да. Поезд, это верно. Против этого ничего не скажешь. При всей лени, никчемности и слюнтяйстве. При всей теперешней трусости. Я не хочу быть несправедливой. Но против Валенсии тоже ничего не скажешь. Слышите, что я говорю? — Мне она не понравилась, — невозмутимо сказал Фернандо. — Мне не понравилась Валенсия. — А еще говорят, мулы упрямы, — сказала женщина. — Убирай посуду, Мария. Пора идти. И тут они услышали шум возвращающихся самолетов.