– Проходите, садитесь вот здесь. Чаю выпили? Не желаете еще? – Никак нет, спасибо. – Никита Никитич, мы с вами не в армии. И война, слава богу, кончилась. Давайте говорить человеческим языком. Я ведь тоже воевал, правда, много лет назад, с турками. И тоже потом не мог отвыкнуть от армейских оборотов. Но отвык и вам советую. – Слу… хорошо, попробую следить за языком. Надзиратель сел напротив начальства и молча стал ждать приказаний. Лыков так же молча разглядывал его. Было ясно, что человек перед ним штучный. Держался спокойно, никакого подобострастия не выказывал. С виду бывалый, что и говорить. С таким, возможно, сваришь кашу. Будет случай – проверим, решил Лыков и спросил: – Алексей Иванович объяснил суть моего дознания? Делекторский хотел сказать «так точно», но вовремя поправился: – В общих чертах. Вам велено отыскать чудотворную Казанскую икону, что украли и будто бы сожгли во время войны. – Правильно. С той поры прошло два года, но слухи, что святой образ цел и где-то спрятан, не утихают. Начальство велело разобраться. Сам я чиновник особых поручений Департамента полиции, приехал из Петербурга. Делекторский слушал, склонив голову набок, и ни о чем не спрашивал. Или нелюбопытен, или в армии приучили больше слушать и меньше говорить. – Сегодня мы должны допросить одного жулика, что сидит в земском арестном доме. Пристав Ловейко обещал сообщить мне вчера вечером, когда и как лучше это сделать. Но не сообщил. Может, вы знаете? – Да, Алексей Николаевич, – спокойно ответил околоточный. – Смотритель дома ждет вас в любое время, ему даны указания. Василий Шиллинг сегодня от работ освобожден. – А что за работы у арестантов? – удивился питерец. – Самые грязные. Они помогают городскому ассенизационному обозу вывозить нечистоты. Лыков отметил, что труднопроизносимое иностранное слово собеседник выговорил без запинки. Бывший гимназист или реалист. Лет ему, правда, уже было немало, к тридцати годам, судя по всему, подходит. Чем он занимался до войны? Как попал в полицию, куда по своей воле мало кто рвется? Но что-то удерживало сыщика от расспросов. – Арестанты чистят выгребы? И не сбегают? – Чистят и не сбегают, – с едва заметной иронией ответил Никита Никитич. – Сроки у них маленькие, зачем жизнь себе осложнять? Но озоруют сильно, дрянной народ. – Озоруют? – Коллежский советник заинтересовался. – Как? – А когда дерьмо в бочках за город везут, нарочно расплескивают, чтобы всю улицу загадить. И смеются, ревнители Автолика. Автолик, сын Гермеса и дед Одиссея, был покровителем воров в Древней Греции. Но Лыков впервые встретил околоточного надзирателя, который об этом знал… – Почему же начальство терпит? – спросил он. Делекторский пожал плечами: – Не могу знать. То есть не знаю. Но так уже давно. Газеты даже пишут, ругаются, а толку нет. Злые люди, обижены на весь свет, вот и норовят отомстить. – М-да… Ну, едем, раз вы от чая отказываетесь. Арестный дом, как мне сказали, в каких-то плетнях? – Нет, в Плетенях, – поправил гостя казанец. – Это местность такая в Закабанье, позади мыловаренного завода. Возле «Казанского подворья» всегда караулили седоков извозчики. Полицейские сели в пароконную коляску и велели отвезти их до места. Возница оказался татарин. Экипаж у него был чистый, надраенная сбруя блестела. Лыков спросил у спутника: – Татары в городе сильны? С русскими как уживаются? – Купечество богатое есть, торгуют с Туркестаном и Персией. Магометанская часть Кавказа тоже в партнерах. Но в обществе татары и русские мало пересекаются. Еще при Иване Грозном покоренное население выселили далеко за город. До сих пор там и живут, обособленными слободами. В русской Казани татары ходят как старьевщики и уличные торговцы. Наши у них не бывают никогда. На заводах обе национальности работают бок о бок. Татары трудолюбивые и непьющие, их нанимают охотнее нашего брата. В городской думе есть гласные из татар, но лезут они туда из тщеславия. Всерьез знатных магометан интересует только торговля. – Мечетей у вас много, – одобрил питерец. – Пусть молятся, не жалко. Как по мне, Бог, если и существует, он один на всех. Просто разные народы дали ему разные имена. Мысль была не новая, но слышать ее из уст околоточного было странно. И Лыков не удержался, спросил: – Вы ведь получили некоторое образование, верно? И явно человек думающий. Что привело вас в полицию? Не приказ о зауряд-прапорщиках? Весной в МВД вышел такой приказ. Только что объявили демобилизацию призванных на воинскую службу в 1903 году и попавших в самое пекло войны с японцами. И полицмейстерам предлагалось принимать на должности околоточных надзирателей тех из нижних чинов, кто замещал на фронте офицеров. Японцы порядочно перебили младший офицерский состав. И фельдфебели с унтерами заменили их на поле боя в качестве командиров взводов. Эти люди проявили храбрость, инициативу, умение командовать людьми. Готовые околоточные! Но Никита Никитич не спешил с ответом. Он внимательно и бесцеремонно, как равный равному, смотрел в глаза коллежскому советнику. Будто решал, говорить или не говорить. Наконец Делекторский произнес: – История у меня длинная и никому в общем-то не интересная. Я бывший студент медицинского факультета Казанского университета. Замешался в беспорядках, отчислили. Потом… Случилось так, что разуверился в Боге. Пошел на войну и разуверился. Там… Что я вам могу нового сказать, Алексей Николаевич? Если вы сами воевали, то все понимаете. Какой Бог может быть на войне? – Понимаю, – хмуро кивнул Лыков. – Вот. А пока я воевал, у меня тут невесту убили. На дороге подстерегли, у края города, в Жировке, позади бойни. Отняли деньги, какие при ней были, и перерезали горло. После этого они долго ехали молча. Уже когда подъезжали к Нижнему Кабану, околоточный надзиратель добавил: – И решил я мстить. Не тем, конечно, кто не погнушался зарезать молодую женщину. Их и след простыл, полиция упустила убийц. Ну так других таких же накажу! У меня с этой мразью разговор короткий. Больше за всю дорогу отставной зауряд-прапорщик не произнес ни слова. Да и Лыков помалкивал, только приглядывался. Злость в полицейской службе – чувство плохое, а ненависть тем более. Далеко на них не уедешь. Но коллежский советник и сам этим грешил. Уж больно поганый народ русские уголовные, чем больше их узнаешь, тем злее делаешься. Арестный дом оказался унылым ободранным зданием в два этажа. Смотритель представился высокому начальству: – Не имеющий чина Доленга-Грабовский к вашим услугам. Прикажете доставить арестанта Шиллинга? Он наготове. – Пусть приведут. Допрос состоялся в комнате для свиданий. Околоточный сел сбоку с ручкой и бумагой, а Лыков спрашивал. Василий Шиллинг, ражий детина с блеклой плутовской физиономией ничем не напоминал тевтона. Обычный вор квасного разлива. А по документам немец и лютеранин. – Где чудодейственная икона Казанской Божьей Матери? – сразу заговорил о главном сыщик. Арестант сделал вид, что опешил: – Да я… Да мы… – Ты мне, Васька, нервы не канифоль, – сурово оборвал вора коллежский советник. – Говорю, как есть. Дела ваши, всех, кто стащил икону, очень плохи. Очень! – Да я не крал… – Молчать!!! Молчать и слушать. Ты влип, дурак, по самые уши. Государыня императрица повелела разыскать священный образ во что бы то ни стало… – Так он же в печке сгорел. – А вот Ананий Комов показывает обратное. Тут Шиллинг действительно растерялся: – Как обратное? – А вот так. Икону сожгли только одну, менее ценную – образ Христа Спасителя. А Богоматерь продали. По словам Комова, ты был третьим в их шайке. И привел с собой четвертого, который заранее нашел покупателя. Поделили добычу вы так: чудотворный образ покупателю, а ценности с риз – вам. Когда запахло жареным, Чайкин жемчуг и золотой лом спрятал, а основное богатство – бриллианты – передал на хранение твоему дружку. На днях в Александровский централ выехал следователь. Как только он возьмет у Комова показания, тебе уже не отвертеться. Не арестный дом светит на четыре месяца, а каторга на всю десятку. Ну? Будешь говорить? Васька был поражен: – Как же так, ваше высокоблагородие? Ведь поклеп! Я чем хошь поклянусь, что не был в их шайке. – Кто поверит клятвам вора? Учти, мы все равно доищемся до правды. Но тот, кто нам поможет, получит снисхождение. А тому, кто врет и путает следствие, – конец. Не хочешь жизнь себе облегчить – твое дело. Пожалеешь, ан поздно будет. – Да спросите хоть у Федора! Не было там меня! – С Чайкиным я третьего дня в ярославской тюрьме беседовал. Он уже допрыгался – накрутил себе грехов на бессрочную каторгу. – Черт с ним, его грехи. Вы у него про меня спросите. – Спросил. Чайкин не подтвердил, врать не стану. Но так лицом дернул, что все понятно сделалось. Он тебя не назвал. Но лишь потому, что надеется когда-нибудь сбежать и получить назад свои бриллианты. – Вот, не назвал же! Лыков продолжил: – Ты для него посредник. К тому, четвертому, у которого камни. Но бежать Чайкину уже не суждено, он сдохнет на каторге. За то, что этот гнус сотворил, прощения нет. Ты, может, тоже надеешься на его смерть? Помрет Федор, а камни тебе достанутся? Дурак. После слов Комова упакуют Васю Шиллинга в рудники. И ценности все, на сто пятьдесят тысяч, присвоит тот, чье имя ты не хочешь называть. Справедливо это будет? Вор съежился, запахнул халат и вжал голову в плечи. Так он просидел минуту, потом встряхнулся: – Ваше высокоблагородие! Дайте день-другой подумать. Тут голова в ставку идет, не ошибиться бы. Алексей Николаевич предполагал такой ответ. Поэтому он смерил арестанта испытывающим взглядом, будто бы размышляя, а потом ответил: – Хорошо, думай. Завтра опять встретимся. И смотри, не разочаруй меня. Шиллинга увели. Лыков приказал смотрителю: