Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 1 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Пролог, или о том, как в небе над Киевом ангел Господний Евпсихий повстречался с музой Весна лета от сотворения мира 6694-го, от Рождества же Христова 1185-го выдалась тёплой, и к концу апреля, по-народному цветня, от снегов на Русской земле осталось одно воспоминание, вылезла везде молодая трава, расцвели яблони, а люди и животные впали в весеннее буйство. Вот и ангел Господен Евпсихий, подлетая на рассвете предпоследнего апрельского вторника к жалкому киевскому двору князя без волости Всеволода Ростиславовича, а во святом крещении Евпсихия, то и дело шарахался от крыш, если под ними особо необузданные киевляне и киевлянки, из тех, которым ночи мало, предавались однообразным, утомительным, однако безусловно весьма для них увлекательным парным телесным упражнениям. Радостно взмахнул крыльями Евпсихий, когда аура над светлицей князя Всеволода оказалась свободной от плотских эманации, однако не успел он воздать по сему случаю благодарственную хвалу Господеви. Ибо виртуальный сигнал «Враг рядом!» во всю мочь прозвучал в ушах ангела, а в тонкие, сердечком вырезанные ноздри ударил слева густой смрад богомерзкого язычества. Резко, едва не вывихнув длинную шею, повернул Евпсихий голову и успел разглядеть светящуюся в плотном утреннем воздухе эфирную дорожку, а над нею блеснуло в мгновенном движении нечто продолговатое, изящных форм, соразмерностью своей вызывающих в душе сладкие, однако смутные чувствования. Потребовалось несколько мгновений, чтобы припомнить мгновенно промелькнувшие детали видения и осознать, что же именно вознеслось с ним рядом. И тут ангел едва не свалился на посеревшую, из мелких дощечек выложенную гонтовую крышу. Муза, то была муза! Кому же ещё могла принадлежать эта чистейшая белая туника, этот девственный затылочек под высоко подобранными в узел поднятыми волосами, эта тонкая белая нога в золотой сандалии, как бы гребущая по небу? Что он сказал, «девственный»? Да ведь про муз говорят, что от Зевса рожали и от Аполлона будто… Однако, мало ли успевают насплетничать о девушке, если она бессмертна?.. Тот же Зевс, он ведь, вроде, им отец… Вот только какая из муз? Как будто арфу к животику прижимала… Тогда которая из двух – Эрато или Полигимния? И стоило только этой дилемме возникнуть в голове ангела, как в ушах его сладостным шепотком прошелестело: «Полигимния». Впрочем, едва ли имя имеет значение… Ведь ангелу в первую очередь необходимо было разобраться в собственных чувствах, в только что испытанном им самим, для чего пришлось спланировать и присесть, сложив крылья, на конёк, неприятно влажный от росы. Как ярко вспыхнула в нём враждебность к языческому божеству! И сколь быстро погасла, когда он распознал Полигимнию… Ну, это можно ещё понять: ведь есть же разница между изысканной, хрупкой музой и зырянским божком Еном, обмазанным жиром и кровью, – или это идола Енова зыряне обмазывают жертвенными жиром и кровью? А что так быстро испарилась вражда, так это всё общение с людьми виновато, не иначе: уж очень они, ангелы, очеловечились, общаясь без конца с суетливым родом людским. И подумал тут ангел, что хоть и пониже у него чин, чем у близ Господа служащих Ему серафимов, херувимов и престолов, не хотел бы он оказаться на их месте. Нет, это, конечно же, великая честь, представлять собою часть седалища Господня, однако Евпсихий не стал бы меняться долею ни с кем из пресвятых престолов, если бы (чего представить невозможно!) вдруг представилась бы такая возможность. И окажись он на месте шестикрылого серафима, скучновато ему теперь показалось бы без конца парить у седалища Господня, неустанно и неумолчно, как токующий глупый тетерев, распевая: «Свят, свят, свят Иегова воинств, вся земля полна славы Его!» И с херувимом, охранником Господним, тоже шестикрылым, однако исполненным очей, не поменялся бы Евпсихий службою: у того, конечно, воинская, почётная должность, да только кто осмелится напасть на самого Господа? Служить господним «вестником» (ибо греческое слово «ангелос» именно вестника и означает), конечно же, тоже почётно, однако не в пример веселее: сколько новых стран и народов ещё успеет увидеть Господний вестник, пока не снесёт всё сущее на Земле неумолимый Страшный Суд! И даже вот таким, застрявшим на одном поручении на без малого тысячу двести лет, нравилось быть ангелу Евпсихию, хоть и казалось ему несправедливым, что столь надолго отринут он от лица Господня и, песчинка в сонмище ангелов, едва ли не забыт Им. А утешение находил Евпсихий в том, во-первых, что Господь всеведущий и никогда ничего не забывает, помнит, следовательно, и о его скромной особе. А во-вторых, как и всякий служивый, придерживался ангел неславной, но жизненной заповеди: «От начальства держись подальше: заставит работать». А работы ему и без того хватало, ведь люди, наречённые при рождении Евпсихиями, оказались, ведь как на грех, в большинстве своём к жизни не приспособленными, слабосильными и пугливыми, в общем же, робкими неудачниками. Вот и этот князь так называемый, мирским варварским именем именуемый Всеволодом Ростиславовичем, не многим лучше тёзок своих, почти сплошь пьяниц-ремесленников, подкаблучников-поселян да бродяжек подзаборных. Впрочем, ангел отвлёк свои мысли от князя-неудачи, навестить коего незримо летел этим ранним утром, ибо захотелось ему додумать о себе. Не часто он себе это позволял, слишком много оказалось у него подопечных, несчастных земных Евпсихиев. Так вот, в отличие от херувима и серафима, а того пуще, от престола, он, ангел, намеренно сотворен в образе человеческом и приобрел тем самым с неизбежностью нечто от природы человеческой. Это как в музыке: песни литургии обращены к Богу, вот и содержат в себе нечто божественное. Именно музыка если не близка, то отражает божественное, точнее, его воздушную и внешнюю, опять-таки наиболее близкую грубому человеку и понятную ему стихию. А вот слова – до чего же всё-таки они грубы… Вот как сей «синхрофазотрон», к примеру. Вроде тоже греческое слово, а спроси грека, что оно значит, вытаращится как баран на новые ворота. Ах, уж это дарованная тебе частица всеведения Божьего… Знаешь и о том, о чём не хочется тебе знать, всплывают в голове слова, значения которых и постигнуть трудно. Синхрофазотрон… Совместное появление светил на троне? Чушь. А пристало же… Впрочем, не все же слова столь грубы, и ангелу удалось подобрать наиболее деликатные, чтобы обозначить дилемму, которая его сейчас, собственно, и мучила. И спросил тогда себя ангел с не свойственной ему прямотой: «Да кто я такой – мальчик или девочка?» Судя по тому, как меня только что передернуло… Ох, наверное, всё-таки мальчик… Ну конечно же, мальчик – если назван был Евпсихием, а не Евпсихией. Будь он Евпсихией, заглядывался бы не на прельстительную музу, а на мужественного воина архангела Георгия, вот на кого… И привиделось ангелу нечто вовсе уже несообразное: полёты рядышком с милым существом, рука в руке, над цветущими весенним первоцветом лугами, глупые диалоги вроде эдакого: «Испытываешь ли ты ко мне склонность, как я к тебе, Полигиния?» – «А мне кажется, милый, что я летала рядом с тобою всю свою жизнь». Встряхнул ангел золотоволосой головою, стряхивая наваждение, и вернулся к своим обязанностям. Следовало ведь выяснить, отчего это Полигимния залетела так далеко на северо-восток от Олимпа. Ещё понятно было бы её путешествие в Прованс, где люди добрые не могут заснуть по ночам, до того распелись сладкоголосые трубадуры, но что потеряла она в бревенчатом Киеве? И чего хотела от подопечного Евпсихихиева, князя-неудачи Всеволода Ростиславовича? Хоть и не протапливали вчера в горнице Всеволодовой, узкое волоковое окошко было приотворено, и Евпсихий протиснулся через него без труда. А протискиваясь, со смущением осознал греховную интимность этого своего деяния: ведь узкое пространство окна только что заполняло собою соблазнительное тело призрачной музы и словно бы оставило запахи её волос и хитона. Лучина в светце давно догорела, и горницу наполняла мутная рассветная серость. Князь легко похрапывал, уронив поседевшую голову на стол, рядом с опасно сдвинутыми на самый край гуслями и разбросанными в беспорядке письменными принадлежностями. Очевидно, он заснул ещё до того, как киевские колокола созвали полчаса тому назад благочестивых горожан на заутреню. Ангел вздохнул. Князь Всеволод Ростиславович совершил ещё один малый грех: не застегнул книгу, так и оставленную на столе раскрытою. Впрочем… Прищурился Евпсихий, прочитал чуть слышно: «НЕ БУРЯ СОКОЛЫ 3АНЕСЕ ЧРЕЗ ПОЛЯ ШИРОКАЯ, ГАЛИЦИ СТАДЫ БЕЖАТЬ К ДОНУ ВЕЛИКОМУ…» Это какая же книга Святого Писания? Иисуса Навина, что ли? Да нет там, кажется, такого… А дальше: «ТРУБЫ ТРУБЯТЬ В ЧЕРНИГОВЕ, СТОЯТЬ СТЯЗИ В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ». Да это и не библейская книга вовсе, а самодельное русское сочинение. А к тому же и светское! Наверное, оно и не грех вовсе, если светскую книгу, никому не нужную, не закрыть после чтения и не застегнуть застежки. Ага! Сон сморил князя так быстро, что он не только книгу не привёл в порядок после чтения, но и диптих, который держал на колене, выпустил из ослабевшей руки. Ангел опустился на давно не метёный пол и, на сей раз чуть ли не роясь носом в пыли, разобрал процарапанные на воске прыгающие строчки: «А ТВОИ, КНЯЖЕ, ЧЕРНИГОВЦЫ СУТЬ ХОРОБРЫ СЛАВНЫ: ПОД ТРУБАМИ ПОВИТЫ, ПОД ШЕЛОМАМИ ВОЗЛЕЛЕЯНЫ, С КОНЦА КОПЬЯ ВСКОРМЛЕНЫ, ПУТИ ИМ ВЕДОМЫ, ЯРУГЫ ИМ ИЗВЕСТНЫ, ЛУКИ У НИХ НАПРЯЖЕНЫ, ТУЛЫ ОТВОРЕНЫ, МЕЧИ ИЗОСТРЕНЫ; САМИ СКАЧЮТЬ, КАК СЕРЫЕ ВОЛКИ В ПОЛЕ…» – Тьфу! – выдохнул ангел Евпсихий, отвращение испытывая и с трудом сдерживая желание чихнуть, взмыл под низкий потолок, отдышался немного и снова спустился к диптиху. На сей раз разобрал он в самом низу правого деревянного корытца, заполненного воском, ещё несколько бессвязных слов: «ИБО ИЩУТ СЕБЕ»; «ДОБЫЧИ ИЩУТ»; «А КНЯЗЬ ИХ»… Последние сомнения отпали: князь Всеволод Ростиславович развлекался, кропая виршики в старинном русском вкусе. Что ж, коль зудит тебе пачкать пергамен, то почему же, попостившись и исповедавшись предварительно, не сотворить пару акафистов, не восславить святого какого-нибудь или Богоматерь? И тут с добрым чувством вспомнил ангел одну немецкую монахиню, знакомством с которой неведомо для неё наслаждался больше трёхсот лет тому назад. В те времена, когда здешние князья ещё в дремучих затылках чесали, размышляя, не окреститься ли им, а если всё-таки поддадутся они на уговоры захожих греческих попов, то не станут ли собственные дружинники над ними смеяться, в далекой Германской земле, полтысячелетия как принявшей христианство, уже высились каменные монастыри, а в них засели суровые воители и воительницы с мирскими грехами. Черницу ту, крещёную Евпсихией, нарекли в иноческом чину Евтерпой, она же упорно называла себя отечественным именем Хросвиты Гандерсгеймской (язык сломаешь!). Расторопная и проворная, однако фигурой квадратная и с носиком наподобие пуговки, она ещё в раннем отрочестве сурово осудила свою внешность, ангела Евпсихия вполне устраивавшую. Убедив себя, что замужество ей не светит, знатная отроковица отправилась в монастырь в Гандерсгейме, где аббатисой была её дальняя родственница, а королю Оттону родная племянница, своенравная Герберга. Посоветовавшись с Гербергой, и решилась Хросвита предложить себя жениху, который ни одной девице в помолвке не отказывавает, а именно Иисусу Сладчайшему. С тех пор и полюбил ангел витать под высоким потолком каменной кельи, в коей юная черница неутомимо покрывала чёрными буковками куски выделанной козлиной шкуры. С высоты ему виден был только её белый, высокий и выпуклый лобик, однако если осторожненько снизойти пониже, можно было разглядеть милое личико, уродливость коего таяла в огне творческого горения. Ибо Хросвита, в мирском своем отрочестве начитавшись комедий римского язычника Теренция, в монастыре, как только освоилась, принялась усердно пересказывать христианские жития в форме пьес, при этом старалась выбирать для переложения такие мартирии, в которых прекрасные девственницы-христианки побеждали грубых и похотливых язычников. Всецело одобряя содержание писаний юной черницы, ангел Евпсихий ничего не имел и против основного пафоса её творчества. Конечно же, он прекрасно знал, что на самом деле с юными девственницами происходит как раз нечто противоположное описанному черницей, однако и то понимал, что литература отражает жизнь отнюдь не зеркально. Кроме того, не было никаких сомнений, что самой Хросвите, как и, впрочем, и ему, потеря девственности не угрожает. Черницу, кроме обстоятельств, о коих упоминать было бы бестактно, оберегали высокие каменные стены и её искренняя вера в святость и спасительность безбрачия, о причинах же нерушимости собственной девственности ангел не задумывался, предпочитая, как только сей предмет приходил ему на ум, воскликнуть: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!» Тем временем настоятельница монастыря Герберга, уверовав в писательский дар Хросвиты, не пожалела казны на закупку наилучших телячьих шкур и засадила неграмотных монахинь Гандерсгеймской обители вычищать и выглаживать их пемзой, а всех грамотных – переписывать творения товарки. Так рукописи с пьесами Хросвиты начали растекаться по германским епископатам и каноникатам, а сама она приобрела в отечестве известность несколько скандальную. В ту пору случалось ангелу Евпсихию, зависая над домами саксонских книжников, подслушивать и толки о том, что Хросвита-де плохо знает латынь, на которой пишет с лихостью невежды, а потому не всегда правильно понимает значения употребляемых ею слов. Очень тогда хотелось Евпсихию встрять в разговор, чтобы вопросить: «А кто нынче вообще знает латынь?» Даже потомки коренных римлян, смешавшись с вандалами, вестготами и прочими готами, разговаривают теперь на языке, который классическим латинским никак не назовёшь! Спору нет, Хросвита была в меру невежественна: не разглядев метрическую структуру стихотворных комедий Теренция (а ведь и все остальные учёные немцы её не замечают!), она свои подражания изящному римскому драматургу слагала кондовой прозой, по новейшей тогда варварской моде украшая ей звучными и в звонкости своей вульгарными рифмами. Ангел сосредоточил взор на поредевшей на затылке шевелюре князя Всеволода – и снова вздохнул. Не хотелось ему вспоминать о последних годах Хросвиты, когда характер у неё вконец испортился, зато самомнение скакнуло до небес. Ну, нельзя бессмертному позволять себе прикипать душой к смертным, кои стареют у тебя на глазах, а после исчезают с лица земли! Слава Богу, к этому князю-неудаче он не очень-то привязался, хоть мужик и получше других будет. Честен, этого у него не отнимешь, к убийству и разбою военному душа у него не лежит, и с женским полом совестлив. Было у него недолгое время, когда и молоденькими рабынями владел, однако волочился князь Всеволод за ними со всегдашней робостью, засыпая бедными своими подарками. Бедняга всегда надеялся, что воздастся ему по трудам его, что облагодетельствованная рабыня в ответ сама ответит на его чувство, – однако выходило очень по-разному… А вот законной супругой так и не решился, бедолага, обзавестись. И молодец. Ангел вздохнул. Мученики, страдания принимая за веру и за Господа своего, обретают воздаяние, заслуживают венцы райские. Но чем измерить бессмысленность страданий, на которые обрекает человека неудачный брак? Ангел Евтихий ещё раз скользнул взглядом по замусоренному столу и тихонько прикрыл крышку чернильницы, чтобы не высыхало трудно добываемое людьми чернило, эта драгоценная кровь столь необходимых им книг. Теперь в тесном волоковом окне уже не пахло волосами Полигимнии. Ну, разве что чуть-чуть. Глава 1 Выступление новгород-северцев в поход
Съезжая с последнего холмика на Путивльском шляху, с которого ещё можно было бы, оглянувшись, увидеть покидаемый Новгород-Северский, князь Игорь Святославович не оглянулся. Нечего там ему сейчас рассматривать: неприступный детинец на высоком холме над Десной, окольный город и посады у подножья холма, с детства знакомые князю до последней землянки, до последнего городского дурачка, до последней смрадной лужи на площади, за долгую зиму окончательно ему осточертели. Да, супруга его любезная Евфросиния Ярославна всё ещё торчит, небось, на въездной веже детинца да машет изящно своим шёлковым платочком. Да, стоит, да, машет платочком, только ей виден ещё, наверное, он во главе дружины, под стягом своим, а вот он, если и обернулся бы, вряд ли рассмотрел бы свою супругу. Выпил ведь, по русскому обычаю, на посошок, а после выпивки с глазами всегда хуже. И не хочется ему сейчас её рассматривать, Фросинку. Даже издалека. Пятнадцать лет супружества (нет, уже шестнадцать, вон старшему их, Владимиру, исполнилось пятнадцать) – это не шутка. Это шестнадцать зим, проведенных совместно в стенах терема, из коих только и можно вырваться, что на княжеский съезд, свадьбу или похороны (в двух последних случаях, опять-таки, вместе с женой), да ещё на охоту. Ну, вот разве ещё на охоту, чтобы потом оттянуться вволю в кругу старших дружинников в одном из загородных дворов – Игореве сельце, Бояро-Лежачах или в самом любимом, Мельтекове. Самом любимом, потому что от стольного города далее всех. Далее всех, а всё едино горничные, наушницы княгинины выведают, подслушают, посплетничают, а жена всё запоминает. А ты не можешь ведь на загородном дворе всю зиму просидеть, приходится, в конце концов, в город возвращаться. Встретит тебя жёнушка, как положено, с чарочкой на расшитом рушнике, а потом улучит минуту – и пошло-поехало: ты-де, Игорь Святославович, беспробудно на загородном дворе пьянствовал, у тебя-де там наложница живёт, ты-де ни меня, супружницы твоей законной, ни отца своего духовного не стыдишься, гореть тебе, Игорь Святославович, в аду, дождёшься ты, что как-нибудь, пока прохлаждаешься ты в своё удовольствие, заберу я младших детей да и увезу к батюшке, деду их, в Галич – вот тогда стыда-позора не оберёшься! И бесполезно объяснять, что так ведь все князья живут, кроме разве изгоев вроде Севки-князька и бегунов вроде её братца Владимирки, такой ведь обычай княжеский: ведь если не воюет князь, не судит подданных, не решает общие дела государственные на княжеский съездах, то отдыхает он, веселится – когда на охоте с добрыми соколами и кречетами, когда с дружиной над медами стоялыми, когда с наложницей чернобровой. А что в рай не попадет из-за таких пустяков – та не ей, бабе, об этом судить, на то есть духовник, отец Пахомий, это его забота, чтобы он, князь, на том свете («Господи помилуй!») оказался там, где князю положено. Ведь это только так, для народного множества, говорится, что на том свете может оказаться князь (прости меня, Господи) рядом с каким-нибудь своим холопом. Ведь не может быть иначе устроено на небе, нежели на земле. Взять хотя бы его родственников, святых князей. Ну, со святыми Борисом и Глебом история давняя, там и чудеса Господни явлены были (тут князь Игорь Святославович перекрестился), а вот прямого предка его князя Владимира Красное Солнышко русские князья до сих пор не могут объявить святым, хотя сколько гривен на это уже потрачено! Единственное общерусское начинание, в коем все князья едины, и сам он, Игорь, не пожалел отцовского и свого серебра, когда нынешний митрополит Никифор, грек пронырливый, зато, вроде, деловой, пообещал решить наконец вопрос о причислении к лику святых великого князя Владимира Святославовича, для русских давно уже равноапостольного. Говаривал грек, что в Царьграде у него-де общие с патриархом дружки. Дай-то Бог! Ну, а ему, Игорю Святославовичу, рано думать о царствии небесном, ведь только тридцать семь ему стукнуло, жить ему ещё и править, судить и воевать, с соколами тешиться да баб любить. Конечно же, князь может в битве голову сложить, погибнуть от несчастья на охоте или от внезапной болезни, да только он, Игорь, в отца своего незабвенного пошёл, тучен выдался, а следственно, здоров и крепок. Хотя за зиму и он набрал, следует признаться, лишнего жирка. Вон жалуются бояре, что кони в конюшнях застоялись, зело, мол, перекормлены – как бы не загнать, да и под ним самим любимый его Игрун такое брюхо наел, что у хозяина сейчас ноги растопыркой, будто на бочке верхом…. Ничего, друг мой Игрун, в походе порастрясёмся! Тоже мне беда – кони растолстели! Значит, надольше хватит прихваченного с собою овса. Впрочем, овса прихватили с собою в самый раз, как и съестных припасов, не говоря уже о запасах стрел и сулиц, древков для копий, коней заводных и сумных. Князь Игорь Святославович не в первый раз сегодня подумал о том, что этот поход наилучшим образом устроен и продуман из всех, в которых ему довелось участвовать. Доброе это и замысловатое устроение не его, конечно, заслуга, а тысяцкого, старого Рагуила Добрынича – однако, кто, как не он сам, пригласил этого немощного, но мудрого старца в свою дружину? Всё рассчитано и всё послами да гонцами согласовано – и когда сыну Владимиру ждать его под Путивлем с путивльской дружиной, и когда брату Всеволоду из Трубчевска выступать, а племяннику Святославу Ольговичу из Рыльска, а боярину Ольстину Олексичу с ковуями из Чернигова, и где, в каком урочище на реке Оскол, и в какой день им соединиться, чтобы с ходу продолжить уже совместный поход в Половецкую степь. Да ещё и так сумел Рагуил подгадать, что сами они из Новгородка выступили как раз сегодня, на день именин его, Игоря, а крещёным именем Георгия, 23 апреля. А вот и повод сделать ещё пару глотков! Ведь не за пиршественным столом проводит он свои именины, а в кованном боевом седле. Игорь Святославович придержал Игруна и оказался стремя в стремя с Рагуилом. Тысяцкий, не торопясь, поднял на него выцветшие глаза: – Слушаю, княже. – Поведи полк ты, Рагуиле. А я отдохну немного. – Конечно! До Путивля дорога безопасна. Тысяцкий усмехнулся в седую бороду, тронул поводьями своего смирного половецкого конька, чтобы поехать теперь рядом со знаменосцем, под Игоревым стягом. Князь нащупал на поясе и отстегнул флягу иноземной работы. Открутил крышечку, повисшую на цепочке, и приложился к горлышку. Добрый старый мёд привычно ожёг и взбодрил князя, он отдышался и перед тем, как снова приложиться, любовно осмотрел флягу. Серебряная, несла она на себе выпуклое изображение красотки, двумя руками удерживающей горлышко. С неясной улыбкой оборачивалась девица к зрителю, и князь привычно погладил большим пальцем по её крутой попке. Славный немецкий мастер отливал флягу, ни разу не пожалел Игорь о купах, выложенных за неё заезжему купцу. Да, есть же хитрецы на свете! Другой такой хитрец, на сей раз не немец, говорят, а грек цареградский, устроил в киевском Большом тереме для великого князя Рюрика Ростиславовича птицу Сирин в рост человека и почти как живую: силою стальных пружин и кузнечных самодвижных мехов поднимается та птица Сирин на лапы, крылья расправляет, ими машет и поёт сладко. Может быть, не так уж и сладко та неживая птица Сирин поет, скорее, квакает, однако мудрость мастера, сумевшего заставить её пружины вступать в действие в определённом порядке, поразила Игоря Святославовича, когда заставил он приставленного к игрушке холопа объяснить её устройство. Нынче тысяцкий Рагуил рассчитал движение северских дружин из разных городов и соединение их в одном месте на границе Великой степи почти так же хитроумно, как мастер, сотворивший ту птицу Сирин, измыслил взаимодействие её пружин. Вот только успех похода зависит не от этой хитрости старого Рагуила, точнее, не только и не столько от неё. Победа или поражение на войне зависят от стольких причин, что предсказать исход любого похода, как бы тщательно он ни готовился, в сущности невозможно. Да и что считать успехом в данном случае? Спроси рядовых дружинников, и услышишь: северское войско идёт, чтобы внезапным ударом захватить половецкие вежи и с добычею быстро отойти под защиту своих городов. Для них взятая добыча и будет успехом. Старшие дружинники, те глядят дальше. Ответили бы: время для похода, мол, выбрал ты не случайно, верное известие получив, что половцы весной идут в большой поход на Русскую землю, то есть на Переяславль и Киев, а их вежи с жёнами детьми и богатствами останутся в степи беззащитными и станут для северских полков лёгкой добычей. Вот Рагуил с боярами и разумеют, что у их князя хорошо сработала дальняя разведка. И только самому Игорю, да ещё Ольстину Олексичу, боярину двоюродного брата его Ярослава Всеволодовича Черниговского, большую часть зимы проведшему в посольствах от своего князя и от Игоря Святославовича к половецким ханам, известна хранимая в строгой тайне основная и главная цель нынешнего похода. Ведь могучий Кончак Отракович, объединивший половецкие орды на юге вплоть до крымских крепостей и Тмуторокани, доверительно сообщил Ярославу и Игорю о замысле совместного весеннего похода половцев на Русскую землю только затем, чтобы друг его и сват Игорь ударил в тыл его соперника, хана донских половцев Кзы Бурчеевича. Спору нет, половцы-кипчаки сильно укрепились в последние десятилетия в бескрайней Великой степи, вплоть до того, что и называть её начали теперь Кипчакской, по-ихнему Дешт-и-Кыпчак. Если на Востоке под ними оказались немерянные земли аж до Бухары и Самарканда, то это не могло не отозваться и на степных границах Руси. Хорошо ещё, что у половцев никогда не было и сейчас нет единого великого хана (или, не дай того Бог, царя!), а владетельных кипчакских ханов в Великой степи не меньше, наверное, чем князей на Руси. Но время от времени какой-нибудь хан-батыр собирает вокруг себя родственные орды, к нему присоединяются увлечённые им ханы-соседи – и тогда, если не на греческие окраины или на Кавказ нацелится, жди беды. Со времен наступления на Киев печенегов, когда решающая битва произошла на месте, где теперь София Киевская, не раздавалось в Половецкой степи хвастливых речей вроде тех, которые позволил себе в прошлом году тот же Кончак: он-де не только сёла разграбит и мужиков в плен уведёт, но и разорит русские города. Русские города, те же Киев и Переяславль. До того дошёл раздор на Руси между князьями, что и Русской землей называют теперь только Киевщину с Переяславщиной. Половцев, конечно же, следует сдерживать, однако делать это можно по-разному. Род Ольговичей, потомков знаменитого Олега Святославовича, давно уже засевший в Чернигове и Новгороде-Северском, всегда дружил с половцами и в междоусобицах привык использовал их как вспомогательные войска, для чего противники их Мономаховичи и поносные слова придумали: мол, «приводят Ольговичи половцев на Русь». Игорь Святославович усмехнулся. Ну, и приводим, а вы приводили поляков и венгров. И у вас ведь свои узкоглазые союзники имеются – потомки тех же печенегов, торки, берендеи и самое могучее среди них племя, «чёрные клобуки», по имени которых называют теперь и всех этих степняков, осевших вот уже два столетия под самым Киевом, на Перепетовом поле. Мы с половцами вместе в поход сходим, да и отпустим их назад в Степь, а вы от своих домашних кочевников никуда теперь не денетесь, и вот уже они вместе с киевскими боярами решают, кому садиться в Киеве великим князем… Игорь Святославович был убежден, что ему повезло, когда они с Кончаком подружились, и полагал, что и Кончак тоже чрезвычайно доволен своей дружбой с новгород-северским князем. Между собою довелось воевать им, кажется, всего только раз, и было это давно, больше десяти лет тому назад, ещё перед убийством в далёком Владимире-на-Клязьме могучего Андрея Боголюбского. Игорю Святославовичу тогда удалось отнять добычу у части войска Кончака, грабившего села возле Переяславля, и этой добычей наделив затем в Киеве князей Ростиславичей и киевских бояр, он благополучно унёс ноги из враждебной тогда для него Русской земли. Однако был то единственный такой случай, а после воевали в русских усобицах всегда на одной стороне. Особенно же подружились Игорь Святославович и Кончак Атракович в последней большой войне за великое киевское княжение, вспыхнувшей три года назад. Оба поддерживали тогда двоюродного брата Игорева, Святослава Всеволодича, вошедшего уже в Киев, и в хитросплетениях усобицы подставились под ночной внезапный удар полков соперника Святославова, Рюрика Ростиславовича с чёрными клобуками. Дружина Игоря и полчища Кончака были рассеяны, посечены и пленены на берегах Чертория, и только ночной мрак позволил Кончаку и Игорю запрыгнуть в одну ладью и уплыть, избежав позорного и разорительного пленения. Да почему бы им и не дружить? Обе бабушки Игоревы были половчанки, дочери ханов Осолука и Аепы, а Кончак крестил своего старшего сына, наречённого Юрием, – в честь Игоря, крестного отца, в крещении Георгия, только народный выговор имени друга, Юрий, понравился Кончаку больше. Оба они – мужики в самом соку: Игорю тридцать семь, Кончак, правда, постарше. Оба любят мужские забавы – охоту, войну, девок. Договорились они и детей поженить: Игорь обещал взять за старшего сына, Владимира, дочь Кончака, Свободу, а если по половецким обычаям, то уже и засватал её. Разумеется, и будущую невестку ему показали: красива девица, ничего не скажешь! Половчанки вообще красотою славятся на весь Восток. И послушная вроде, хотя… Жизнь, в общем, покажет. Игорь был убежден, что Кончак подружился с ним не только из собственных государственных соображений, ему самому нравился всегда этот властный и богатый хан, потому нравился, что похож на него, хотя и постарше будет, своей осанкою, повадкою и, конечно же, храбростью. И родовитостью, если по половецким меркам, тоже равен. И не сомневался новгород-северский князь, что его половецкий друг и сват питает к нему самому такие же добрые чувства. Что беспокоило сейчас Игоря Святославича, так это весьма неловкое (и это ещё мягко сказано!) положение, коим он поставил себя этим походом относительно двоюродного брата своего, великого князя Киевского Святослава Всеволодича, правившего сообща со своим бывшим врагом, Рюриком Ростиславовичем. Князь Святослав измлада союзничал с половцами, как и всякий Ольгович, однако одним из условий, на которых киевские бояре позволили ему сесть на золотой престол в тереме на Горе, было требование поклясться, что он не будет больше приводить половцев на Русскую землю. Вот «брат и отец» Святослав и не заметил, как превратился в яростного врага Половецкой земли, любимца киевских бояр и простонародья, кое мнит его своим защитником от степняков. Великий князь Святослав успел уже собрать три общерусских похода на половцев, и от участия в двух из них Игорю Святославовичу удалось уклониться. А когда два года назад он не смог отговориться и вынужденно согласился возглавить такой поход, дело кончилось крупной неприятностью. Его непримиримый враг, переяславский князь Владимир Глебович, гордый внук Юрия Долгорукого, в самом начале похода потребовал, чтобы предводитель поставил его дружину в головной полк. Потому, видишь ли, что «русские князья по обычаю-де всегда ездят впереди» – как будто сам Игорь не русский князь! А головной полк, если побеждён противник, захватывает львиную долю добычи – так что же, надо было отдать её Владимиру? Игорь и не позволил ему выехать вперед. Князь Владимир разозлился и увёл свою дружину из общего стана, а вскоре выяснилось, что он поскакал к северским рубежам и разграбил несколько городков под Новгородом-Северским. Как только Игорь получил весть об этом, развернул он уже вышедшие в поход полки: киевлян, чёрных клобуков и союзных князей отправил по домам, а своею дружиною, не медля, ударил по Переяславскому княжеству. Удалось с ходу захватить город Римов. Никакой пощады подданным коварного Владимира! Взять на щит! Пытавшиеся обороняться и старцы, негодные для плена, были посечены, равно как и старухи, с пригодным женским полом известно как поступили, всё стоящее разграблено, оставшиеся в живых жители уведены в плен. Вот чем закончился общерусский поход на половцев! И надо же, «брат и отец» Святослав вдруг объявился в Новгороде-Северском буквально за два дня до выхода в поход Игоревой дружины. Объяснил за ужином, что готовит новый большой поход на половцев в начале лета, а заехал по пути в Вятичскую землю, где надеется набрать для этого похода новые дружины. Говорил старик, что на сей раз Игорь не может отказаться от участия в этом большом, поистине общерусском походе, потому что предупреждён. Радушный хозяин оказался в положении хуже некуда. Конечно же, надо было признаться, что собирается в свой, собственный поход, однако о договоре с Кончаком и полученных от него сведениях следовало в любом случае промолчать. Признайся он – и Святослав просто приказал бы ему оставаться дома и выступить позже, вместе со всеми князьями. И даже не в том дело, что подвёл бы тогда Кончака (косоглазого обмануть грех небольшой!), а в том, что пострадали бы его достоинство и честь как Новгородсеверского князя. Ведь так сложилось, что он сейчас малый великий князь, с подвластными князьями – путивльским, трубчевским, рыльским, курским. А если отменить поход – и это после всех обменов послами, согласований и утрясываний, да ещё когда из Курска уже вышла дружина, а из Чернигова – боярин Олстин Олексич с ковуями? Нет, тогда погибнет его слава, потускнеет честь! И власть тогда его закачается, а первым попытается вырвать её из рук младший брат Всеволод, недаром прозванный Буй-Туром – и свиреп, и решителен, и достаточно, что греха таить, узколоб для того, чтобы очертя голову подняться на старшего брата. Игорь Святославович скривился. Как ни крути, а ведь он, просто промолчав тогда, оказался в положении подростка, скрывающего свою шалость от взрослых. Однако ведь всё равно узнают и всё равно выпорют – не тебя самого, княжича, так дядьку твоего, чтобы на тебя злобился и ворчал. Нет, не испугался он тогда – растерялся, так будет правильнее сказать. Однако, деваться некуда, придётся теперь замиряться с киевскими соправителями. Вот так вся будущая добыча и уйдет в Киев, Святославу, да в Белгород, Рюрику… Зачем же тогда и воинские труды поднимать? Справа от дороги, слава Богу, подсохшей, для коней не тяжёлой, поднимаются дымки. Там Игорево Сельцо, заветная его загородная усадьба. Любава стоит сейчас, небось, у печи, длинным рукавом от тонкого носика дым отгоняет, смотрит, правильно ли у рабыни-поварихи Зюлейки варится каша на завтрак. Помолилась ли за него Любава, как обещала при расставании? Или притворяется она, играет только с хозяином, и для неё его объятия – одна докука? Игорь Святославович хлебнул ещё раз из фляги и, отвлекаясь от неприятных мыслей, подумал немножко о Любаве – не столько подумал (о чём там думать?), так, повспоминал… Однако вскоре перед ним опять выплыло усталое после целодневной скачки из Чернигова, морщинами покрытое лицо дяди Святослава, который и за обильно накрытым для знатного гостя столом продолжал долдонить о своих державных заботах. Ведь хорошо уже ему за шестьдесят, пора бы и угомониться, уступить старшинство в роду иным родичам, полным сил. Вот хотя бы и брату своему родному Ярославу, что сидит в Чернигове. Вот оно! Ведь Святослав ехал через Чернигов – и Ярослав ничего не сказал ему о переговорах с Кончаком и о тайном Игоревом походе! Вот на это и упирать теперь! Он, Игорь, тут был князем подчинённым, он не имел права ничего сказать, если старший над ним Ольгович промолчал, – и посол был его, Ярослава, и замысел, мол, его! Гнева Святославова и злобы его соправителя всё одно не избежать, так хоть какая-то теперь появилась возможность оправдаться… Игорь Святославович ухмыльнулся, выпрямился в седле, подбоченился и выкрикнул в согнутую спину Рагуила: – Что заскучали, хоробры? Рагуил, песню! Спина боярина под плащом вздрогнула, Рагуил тут же натянул поводья, выехал на обочину и, напряжённо разевая щербатый рот, проорал: – Кашлюка, запевай! «Во поле во чистом…» Глава 2 Хотен Незамайкович ищет убийц Знаменитый, давно в хитрых своих трудах поседевший киевский сыщик Хотен незаметно втянул в себя воздух. Да, в его богато обставленной горнице сегодня возник необычный и не сказать чтобы приятный запашок. Струился он, несомненно, от молодого человека, робко присевшего на край резной гостевой скамьи. Приоделся юноша для важного разговора, надел лучшую шубу и шапку покойного отца, вот и смешались запахи молодого разгорячённого тела и старческой унылой кислятины. Шубу можно было бы освежить снегом, да только где тот снег теперь? Вот и жди теперь следующей зимы… Хотя с каких это пор он думает о заботах, пристойных разве что домоправительнице Прилепе? И почему уже во время первой встречи испытал он, Хотен, доброе чувство к этому совершенно чужому для него юноше? Мало ли щеночков человеческой породы, милых и глуповатых, стучат высокими каблуками по бревенчатым киевским мостовым? Боярин киевский откашлялся и важно заговорил:
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!