Часть 3 из 6 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Всеволод Святославич привёл трубчевцевскую дружину только на исходе вторых суток после договорённого срока. Дружинники Всеволода, весело здороваясь со знакомцами, повели поить коней, а князь, тоже спешившись, поспешил навстречу старшему брату, поднявшемуся навстречу ему с кошмы.
Досада на Всеволодово опоздание растаяла в радостном братском чувстве. Братья обнялись, и Игорь, отстранив от себя на мгновение Всеволода, всмотрелся в его обветренное смуглое лицо.
– Ну, ругай меня, ругай, брат и воевода! – заговорил быстро Всеволод. – Виноват я перед тобою. Неруса так некстати разлилась, что пришлось объезжать Большой лес.
Игорю было безразлично, действительно ли брат опоздал по этой причине. Главное, что Всеволод уже на месте, и они теперь немедленно, как только кони у трубчевцев будут напоены, вторгнутся вглубь степных владений Кзы. Он сказал об этом брату. Потом они согласно посетовали, что не могут достойно отпраздновать встречу. Игорь уже ответил на вопрос Всеволода о здоровье жены своей Евфросинии Ярославны (а что, мол, ей сделается?) и выбирал слова, чтобы самому побезразличнее спросить, как живётся-можется весёлой красавице Глебовне, молодой его невестке, когда подъехал Рагуил и напомнил, что пора оправлять в степь, вперёд в направлении похода, разведчиков, чтобы привезли языка. Для этого дела готов у него десяток самых смышленых ковуев. А встречу им назначить на Сальнице.
Степняки, прижившиеся под Черниговом, достали из чересседельных сумок половецкие малахаи, сменили ими свои высокие кривые смушковые шапки – и стали неотличимы от половцев, во всяком случае, пока не заговорят или пока не можно будет разглядеть узоры на их кожухах. На то и был расчёт, чтобы подобраться к будущему языку поближе, а там уже и арканы в ход пойдут. Старший ковуй пошептался ещё с Ольстином, в конце разговора они, одинаково оскалившись, хлопнули друг друга по железным плечам. Затем ковуи наскоро помолились своим идолам, извлечённым с почтительными поклонами из сумок, и растаяли, наконец, в сумерках.
– Уж не посетуй, брат, – снова обнял князь Игорь брата, и облачко пыли поднялось над грубым дорожным плащом Всеволода. – Даю тебе только час на отдых. Сам понимаешь, время теперь – золото. Чтобы не пришлось вам догонять наши отдохнувшие дружины, поедете впереди, сразу за мною и Рагуилом.
Всеволод кивнул согласно, взлетел на коня (будто не трясся в седле целый день!) и поехал распоряжаться.
Через два дня Рагуил вывел войско к речушке Сальнице, на правом берегу которой к нему должны присоединиться разведчики.
– Они уже здесь! – воскликнул дальнозоркий старец. – Завидели нас, садятся на коней.
Князь Игорь пришпорил усталого Игруна, Рагуил и Ольстин поскакали следом. Дорогой Игорь пересчитал: десять всадников с десятью заводными. Пленника нигде не видно. Или лежит, связанный, в траве?
Старший из посланных за языком ковуев, уже в племенной своей шапке и с серебряной гривной на шее, выехал навстречу князю Игорю и поклонился. Ольстин Олексич, недовольно поджав губы, заставил жеребца развернуться за спиною ковуя и встал рядом с ним.
– Что скажешь… э-э-э, славный батыр Алпар? И почему не показываешь своего пленного? – спросил ласково князь Игорь.
Ковуй поцокал языком. Потом наклонил голову и заговорил, медленно, но правильно выбирая русские слова:
– Не можно было взять пленный. Нет язык! Нет чабаны! Все стада отогнать в Великий степь. Далеко. Видел я только ратных. Ездят с доспехом.
Сказанное разведчиком было до того неприятно Игорю, после соединения с братом снова уверовавшего в лёгкий успех похода, что он не захотел сразу эти слова обдумывать. А подумал, что ковуй похож, пожалуй, на Всеволода. Скулы такие же, раскосые глаза прорезаны так же на плоском тёмном лице, и похоже кривит узкогубый рот, когда недоволен. А почему бы им и не походить друг на друга? Кровь половецких бабок у братца Всеволода гуляет ближе к смуглой его коже, а у него, белокожего Игоря, ближе к сердцу. Всеволод же сердился на степняков, обвиняя их в том, что слишком похож на них. В отрочестве его не утешали и заверения отца их покойного, что великий князь киевский Андрей Боголюбский едва ли не более косоглаз и кривоног, а вон какую славу и честь имеет! Впрочем, и варяжская кровь рано дала себя знать… Ольстин что-то ему сказал, Ольстин, из-за которого и заварилась вся каша!
– Княже! – повторил хмурый Ольстин Олексич. – Алпар просит разрешения дать тебе совет.
Князь Игорь насупился, однако кивнул. Можно подумать, что ему от этого кумысника совет нужен! Языка бы лучше привез, тогда можно было бы проверить весьма неприятные вести. Игорь ещё раз кивнул и заставил себя улыбнуться:
– Говори, Алпар-батыр.
– Не наше есть время, княже. Надо или ехать вперёд борзо, или домой ехать борзо.
– Спасибо тебе, Алпар. Иди отдохни, батыр, сколько успеешь, – опять улыбнулся Игорь, и когда, Алпар, пятясь, исчез в сумерках, попросил Ольстина узнать у остальных разведчиков, что видел каждый из них.
Тут прискакали Владимир с племянником Святославом, весёлые и, как показалось Игорю, хмельные. Молодые князья принялись тормошить Всеволода, рассказывая байку о том, как конь Святослава попал ногою в нору суслика, упал вместе со всадником, однако ногу ухитрился не сломать. Игорь тем временем отозвал в сторонку старого Рагуила. Ему больше не на кого было тут положиться.
– Решать надо сейчас, княже, – зашептал Рагуил, испуская из беззубого рта запахи вяленой рыбы. – Что толку допрашивать разведчиков порознь? Косоглазые наши друзья по пути трижды могли сговориться.
– И что ты посоветуешь?
– Алпар прав в том, что время не наше. Я советую возвратиться, пока нас не заставили принять бой. Мы ведь сюда не удаль свою показать пришли, а чтобы пограбить кочевья, пока донские половцы в походе, – разве не так? К чему же нам биться с ратными, губя своих дружинников? Удачно отступив, мы не потеряем ничего, кроме истраченных припасов, княже. А став на рубеже, прикроем от половцев Путивлыцину.
– О Перун всемогущий, да разве в припасах дело? А позор мой?
– В простом народе говорят: утёк не славен, да пожиточен.
– Вот-вот, мужику слава без надобности, да только я новгород-северский князь. Спасибо, Рагуиле.
Покусывая губы, смотрел не видя Игорь на красную полоску, оставшуюся от заката, когда подъехал, наконец, Ольстин Олексич.
– И что же, боярин?
– Все прочие согласно подтверждают слова Алпара. Половцы ездят с доспехом. Видели издалека две орды, копий каждая в полета: направлялись в полуночную сторону, собственно, в нашу. Значков не рассмотрели. Вежи и стада над Донцом будто корова языком слизала.
– Теперь кой толк мне выслушивать твои советы, боярин? – проворчал князь сквозь зубы. – Подвёл ты меня крепко… Впрочем, советуй, если не терпится тебе.
– Разве это я тебя подвёл, княже? – Ольстин Олексич пожал могучими плечами, и кольчуга на нем скрипнула-звякнула. – Я ведь только выполнял приказы – князя моего Ярослава Всеволодовича и твои. И тебе ли не знать, как быстро всё меняется в степи и на степной границе? Невозможно все возможные осложнения предусмотреть перед походом и заранее все дырки заткнуть. Нельзя ни на что полагаться, кроме как на себя самого. Если позволишь дать тебе сейчас совет…
– Куда денусь? Советуй, советчик.
– По мне, княже, так лучше возвратиться. Если нам повезёт, перехватим те две малые орды, как станут возвращаться с полоном, – вот тебе и оправдание похода. А нет – сохранишь свои дружины, и то неплохо.
– Скажи честно, ты думаешь, что Кончак меня обманул?
– Пока никто ничего знать не может. А вдруг они, половецкие князья, затянули со сбором войск? Вдруг ещё не выступили? А положа руку на сердце… Разве ты на месте Колчака не изменил бы русскому союзнику, надави на тебя свои, половцы?
– Ладно, боярин, я подумаю. Иди. Впрочем, пошли сразу на совет. Эй, Рагуил Добрынич!
Костров в походе не разжигали, чтобы не обнаружить себя, и родичей своих князь Игорь нашел скорее по голосам. Разглядел, что Всеволод сидит на его раскладной скамеечке, заменяющей Игорю в походе княжеский «стол», а молодые князья – на кошме, где ему самому нет уж места. Ничего, насидится ещё этой ночью в седле… Он прочистил горло.
– Братие и бояре! Объявляю военный совет!
На совете бояре повторили свой совет отступить, а Всеволод и молодые князья высказались за продолжение похода. Игорь помолчал, без толку прокручивая в голове и без того понятное: Владимир и Святослав неопытны, а могучий телом Всеволод не столь крепок умом, как десницею. Как брат с дружиною справляется, показал в очередной раз, неизвестно почему опоздав на два дня. Брат хорош только под крепким началом, и особенно, не дай того на сей раз Бог, в обороне. В бою вскипает в братце-тугодуме варяжская кровь и просыпается неведомый Рюриков предок, неукротимый берсерк: может часами ворочать мечом, как безумный, ни на что не глядя, – откуда и силы берутся? Почему и прозвище получил – Буй-Тур. Напрасно им гордится, ведь едва ли почётно прозвище. Сам лихо бьётся, настоящий хоробр, а вот дружине Всеволод овой кто иной вынужден порядок давать. Потому и выходит, что решение придётся принять одному ему, Игореви.
– Братия и дружина! За те два дня стоянки половецкие лазутчики почти наверняка нашли уже нас, а если и не обнаружили тогда, заметят теперь, когда пойдём открытой степью. Ночёвки не будет! Мы выступаем немедленно! Тут бояре согласно советуют отвести полки к северскому рубежу. Может, и правы они. Да только если мы, не бившись с ворогом, возвратимся, то будет нам позор пуще смерти! Только вперёд – и как нам Бог даст! Поведёт нас через ночь Рагуил Добрынич. Всем ехать в доспехе. Кого увижу без доспеха, лишу доли в добыче, а дома накажу. Теперь помолимся, братие и бояре.
Вставая с колен, Игорь Святославович почувствовал облегчение. Так всегда на войне: принял решение – выполняй! Приказали тебе – делай! И голову труди только заботой о том, как получше, со славой выполнить приказ, – даже если ты его сам себе отдал. Осознание того, что по его слову берега крошечной Сальницы наполнятся через короткое время бодрым живым шумом выступающего со стоянки войска, доставило князю несколько весьма приятных мгновений.
Глава 4
Умственные мучения Севки-князька
Случившееся средь бела дня нападение тёмных сил на великого Хорса, светило-бога, сильно смутило и растревожило князя Всеволода Ростиславовича, а в киевском просторечии – Севку-князька. Усердный читатель летописей, он знал, конечно, что такая беда порою случается на небесах, однако за пятидесятилетнюю его жизнь ещё не бывало, чтобы солнце погибало так надолго, да к тому же привиделось ему, что светлого и пресветлого Хорса обвивал в те страшные минуты огромный чёрный Змей. Давно уже воспаривший разумом своим над суевериями тупого народа, Всеволод не признался бы и самому себе, что на его теперешнее состояние так повлияли не только внезапные средь белого дня сумерки и истошный крик, поднявшийся над киевской Горой, где стоял его двор, но и неслыханной доселе оглушительной громкости набат. Понятно было, что в набат с перепугу ударил звонарь Десятинной, ведь первым знаменитый «Гречин-крикун» Святой Богородицы загремел, однако подхватили его колокола и била всех сорока сороков столичных церквей.
Затмение застало Всеволода дома, за столом. Он вскочил со скамьи, когда горницу накрыла темнота, а набат ударил в его уши уже во дворе. Тут и в сердце закололо, пришлось прислониться к стене. Вот уже и Хоре победил чёрного Змея, вот уже светит он, благословенный, как ни в чем не бывало, а сердце не отпускает. Теперь уже и стоять стало ему тяжело, и сел он прямо на землю, не заботясь о том, что сам много раз справлял здесь, прямо под стеною, малую нужду.
Всеволод не сомневался, что затмение не сулит ничего доброго Русской земле и ему самому. Он был убеждён, что его личная судьба неотрывно связана с судьбою Русской земли и с судьбой Киева, в котором он прожил безвыездно последние тридцать лет. Ему самому здесь приходилось год от году хуже, и Киев беднел и хирел прямо на глазах – а значит, и с Русской землёю дело обстояло не лучше.
Его же личные беды проистекают от прискорбного противоречия, и в душевном пороке этом никого, кроме его самого и, возможно, покойной матери, заглядевшейся, как была им тяжела, с излишней пылкостью на какого-нибудь красивого, да пустого скомороха, обвинить невозможно. Рождённый князем, он терпеть не мог княжеского времяпровождения, и нож острый было бы для него скакать под отчим стягом, высунув язык, из одного конца Руси в другой, а в перерывах этой вечной скачки подставлять голову под чужие мечи, грудь – под копья и стрелы, самому убивать, если удастся, грабить и развратничать, а пуще всего пьянствовать и обжираться, пьянствовать и обжираться на бесчисленных княжеских съездах, свадьбах и похоронах.
Вначале печаловался Всеволод, что Бог наказал его позорной трусостью, потом привык думать, что сознательно избегает военных опасностей, дабы сохранить подольше свою жизнь – жизнь будущего великого певца, подобного древнему Бояну. Покойный отец, в те годы всевластный в Смоленской земле, дал было волость, да вскоре и отобрал – добро ещё, что не проклял. А если не желал Всеволод ходить в походы, если уклонялся от воинской службы очередному великому князю, то и получить следующую волость он мог только чудом. Такое чудо и случилось во время решающей битвы Изяслава Мстиславовича с суздальским князем Юрием Владимировичем за великое киевское княжение. Тогда прибился юный Всеволод к троюродному деду своему престарелому и доброму Вячеславу Владимировичу, старшему из братьев Мономаховичей, а тот додумался послать его в помощь славному Изяславу – отвертеться князьку-приживалу не удалось. В той битве на болотистых берегах Руты набрался Всеволод под завязку страху – и воинских впечатлений – на всю свою жизнь, а поскольку именно ему посчастливилось найти на поле брани раненого победителя Изяслава, щедрый великий князь дал ему волость – маленький и глухой удел. Однако умер великий Изяслав через несколько лет, и волость уплыла из рук Всеволодовых, немного оставив в них серебра. Пришлось вернуться ко двору старца Вячеслава, и надеялся он тогда, что добряк не забудет его, бедствующего родича, в своём завещании. Дядюшка и не забыл бы, наверное, да только не довелось старику вымолвить последнюю свою волю: с дружиной славно повеселившись, отправился он спать, под руки ведомый, а утром так и не проснулся. Отец Всеволодов, тогда великий князь киевский, прискакал в Киев, прервав поход на Чернигов, и на Ярославовом дворе разделил добро и сокровища дяди между монастырями, церквями и нищими, да и нелюбимому, позорящему его сыну, тому же нищему бобылю, дал, скрипнув зубами, небольшую долю. Тогда и завелся у Всеволода в Киеве, на Копыревом конце, свой двор, здесь он, то кой-каким добром обрастая и красивыми рабынями, а то снова беднея, и прожил все эти годы. Вместе с Киевом пережил он страшный разгром пятнадцать лет тому назад, когда сыновья Андрея Боголюбского с Ольговичами и половцами ворвались в Киев, проломав подгнившие стены в местах, указанных им, как говорили, киевскими боярами, а среди них и прежним, при Изяславе, тысяцким Петром Бориславичем. Доказательством предательства стало для горожан то диво дивное, что дворы бояр-изменников не пострадали. Ведь тогда впервые половцам удалось проникнуть вместе с суздальцами и северцами за городские стены и разграбить не окольные монастыри и сёла, а неприкосновенные для них раньше Гору и Подол. Если Десятинная и София были ограблены, а Десятинная ещё и подожжена, что уж вспоминать о домах обычных горожан! Самому Всеволоду удалось спастись, вовремя явившись к победителям на Ярославов двор. Поскольку он с Изяславовых времен не участвовал в усобицах, Андреевичи его приняли сурово, но оставили на свободе. Однако взять с собою он догадался только одну рабыню, к которой испытывал тогда сердечную склонность. Вернувшись на свой двор через неделю, они нашли там пепелище и трупы домочадцев, а среди них останки растерзанной Марютки, одной из двух рабынь-рукодельниц, кормивших своими кружевами да вышивками весь дом, вторая, Скорина, исчезла: уведена, наверное, в полон. Так Всеволод разделил страшную беду Киева и вместе с большинством киевлян был обречён на нищету.
Что же до Русской земли, то уже этот разгром Киева свидетельствовал о её тяжкой болезни. Было, впрочем, много и других признаков упадка, не каждому очевидных. Ведь для простого обывателя скверные перемены незаметны, потому что вертится он волчком в рутине повседневности, иное дело – разумный читатель летописи. Тот теперь только вздыхать может по той тёмной поре, когда русское войско плавало на челноках под Царьград и грабило берега ещё более далекого Хвалынского моря, а Святослав Игоревич завоёвывал Болгарию. Ведь Олег Вещий в знак победы даже прибил свой щит на вратах Царьграда! Конечно же, греки не преминули отодрать Олегов щит от ворот Константинополя, как только челноки победителей скрылись за мысом, а их пьяные песни перестали терзать изысканный греческий слух. Зато какое славное всё-таки было деяние, достойное героев древнего Омируса!
И те времена теперь кажутся ему баснословными, в кои Владимир и его сыновья ходили в Чехию и Моравию, вооружённой рукой помогали королю-родственнику наводить порядок в Польше. Теперь ведь, напротив, венгерские и польские войска приходят на Русь, ввязываются в княжеские усобицы. И если Изяслав Мстиславович сумел удержать тех же союзных ему венгров от грабежей на Руси, то теперь они всё смелее вмешиваются в борьбу между князьями и боярами в Галицкой земле. И чем теперь это Галицкое княжество, а равно с ним Полоцкое или Суздальское, или Господин Великий Новгород, чем они отличаются от иноземных государств-соседей, от той же Польши или Венгрии? Там точно так же сидят родственники великого князя киевского, и точно так же они самостоятельны и от Киева независимы. Когда-то женили русские князья сыновей на английских королевнах и греческих принцессах, а дочерей отдавали за варяжских конунгов и французских королей. Теперь не метит так высоко Рюриково племя – где уж ему! Теперь для русских князей и смуглая половчанка сойдёт за иноземную принцессу.
А власть великого князя киевского? Разве не сузилась она, не ссохлась, будто кожаная перчатка, попавшая под дождь? Вот один из старших князей, победив всех противников, встал на костях, а затем утёр кровавый пот, приехал в Киев и сел в золотое кресло на Ярославовом дворе. Что же досталось ему под начало как новому великому князю? Да только разорённый Киев, малое пространство земель под городом, где даже Белгород, Вышгород и Овруч, некогда пригородные крепости, выделены теперь в самостоятельные уделы, – и всё. Да ещё великая честь, конечно… И призрачное старшинство над родом Рюриковичей, и уважение от «чёрных клобуков». А теперь вот уж лет десять, как на Русской земле два великих князя: один в Киеве сидит, а другой в Вышгороде, – и ничего, все привыкли…
Но если страна слабеет, то найдётся, в конце концов, для неё новый хозяин, чужой, иноземный, поневоле жестокий к покорённому народу властелин. А когда придут на Русскую землю такие завоеватели, тогда теперешняя жизнь, бедная и убогая, но под своими, нашей же веры и обычаев, князьями, покажется райской. Вот только не знал Всеволод, откуда он придёт, суровый, не знающий жалости завоеватель. Не с полудня, не из Царьграда: там греческому цезарю не до нас, ибо сам судорожно пытается удержать свои земли. И не с Востока: половцы, сильнейшие в Великой степи, точно так же разобщены, как и русичи. На Запад – вот куда с недавних пор со страхом посылал Севка-князёк свой испуганный внутренний взор. И были у него для того свои причины.
Пару лет тому назад его вызвал к себе брат Рюрик, незадолго перед тем победивший Ольговичей и пришедших с ними половцев, а в результате поделивший власть великого князя с главою Ольговичей Святославом Всеволодовичем. Странно было Всеволоду оказаться в том самом роскошном тереме, где так неплохо жилось ему в домочадцах у добряка двоюродного деда Вячеслава Владимировича. Брат его младший, Рюрик, встретивший его, сидя на скамье в гриднице, в ответ на приветствие не пожелал даже подняться навстречу старшему брату, нет чтобы обнять его. Этот уж добряком не был, а про себя Всеволод называл его не иначе, как рубакой.
– Ну, здравствуй, коль не шутишь, брат, – промолвил тогда после долгого молчанья Рюрик. – Как же тебе верить, что не шутишь? Ты ведь теперь скоморох у нас: песни про надутого Святослава складываешь, на пиру у него поёшь, а потом ещё и плату требуешь!
Памятуя, что слово серебро, а молчанье золото, Всеволод молча поклонился.
– Вон и седым волосом на висках оброс, и сгорбился, а всё не образумишься! – продолжал Рюрик, разглядывая брата с обидевшим того любопытством. – Паршивая ты овца в нашем роду, брат, – а ведь род наш великокняжеский! Деда твоего святого и великого Мстислава Владимировича не стыдно ли тебе? Да ладно, известно, что ты в нашем стаде паршивая овца, а с паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок. Есть у нас со князь-Святославом к тебе дело, для державы нашей полезное, да и ты, нищеброд, на нём отчасти поживишься.
– Если соглашусь, брат, не забывай, – буркнул Всеволод.
– Куда денешься? А дело вот какое. Уже вторую неделю в Киеве околачивается посол от немецкого цезаря Фридрика Рыжебородого. Привез грамоту с большим крестом, зовёт нас цезарь в крестовый поход на Иерусалим, снова освобождать от безбожных агарян, от салтана арапского Гроб Господень. Куда нам с князь-Святославом? Дай Бог со своими язычниками управиться! Хотя, говорит, галицкий Ярослав уже согласился. Если, мол, сам не поедет, то пошлёт с дружиной сына Олега, ну того, внебрачного, что от сожженной Анастасии. Так посол сей, Карлус, говорит. Я не очень верю, чтобы друг мой Ярослав согласился отправить дружину в такую даль, если у него в Галиче бояре всё время бунтуют. Посол же Карлус не уезжает – отчего, спрашивается? Любопытно, говорит, ему у нас осмотреться. Ну, понятно мне, почему на самом деле. Посол – тот же разведчик, да только он о нас проведывает, а мы у него ничего не вызнали пока. Это не дело!
– А чем я вам помогу?
– Сие Святослав придумал, горе-соправитель мой. Я даю тебе немецкую одежду из своей казны, кошель с кунами, тебе подбреют бороду по немецкой моде и волосы подстригут. Только вижу, что раньше придётся моим слугам баню протопить…
– Чем я виноват? Пешком пришлось к тебе идти из Киева, брат…
– Ага, понял. Значит, займу ещё коня. И слугу дам своего. И вечером же поедем к Святославу на пир. Представлю тебя немецкому послу как своего брата, а удел твой, мол, далеко, под Минском. Ты ему любопытен будешь как брат мой, великого князя, и ещё тем, что в немецкой одежде. Скажешь ему, что любишь всё немецкое, ну, ещё выпьешь с ним… Потом пригласи на завтра в Рай, чтобы угостить немца уже наедине. А что выспросишь, перескажешь нам со Святославом. Неужто откажешься?
– Так ведь Рай, что на левом берегу, великим князем Юрием устроенный, разорён давно…
– Осталось там где повеселиться, брат. Чтобы с глазу на глаз переговорить, роскошь не нужна. Сам только не напивайся и не болтай лишнего.
– Болтай, не болтай… Да я по-немецки всего два слова знаю.
– А он, сей немец, сам говорит по-славянски. Чудно эдак, однако понять можно.