Глава 9 Придя домой, я первым делом... что? Правильно, выпила рюмку коньяку. «Становится доброй традицией, – мрачно сказала я себе. – Если дальше пойдет в том же духе, ты, наверно, сопьешься». Что делать! Коньячок был чем-то вроде скорой помощи. Потом я переоделась, приняла душ и снова устроилась все в том же любимом кресле. Я была бы не прочь, скажем, почитать, но об этом нечего было и думать: строчки расплывались перед глазами, в голову лезли посторонние мысли, и не было ни малейшей возможности сосредоточиться. Меня не оставляло ощущение, что я должна все тщательно обдумать и что-то решить. На этот раз мои мысли приняли несколько иное направление, чем раньше. Я временно оставила в покое «шантаж» и стала думать о том, как мне выбраться из этого дурацкого положения. Как ни странно, до сих пор я ни разу всерьез не задавалась вопросом: кто убийца? Я с самого начала сказала себе спасительное слово «разборка» и на том успокоилась. Слово «разборка» сразу выстраивало стену между мной и событием, которое оно обозначало: это было что-то из жизни шоу-бизнеса, мафии, бешеных денег – словом, всего того, что не имело и не могло иметь ко мне никакого отношения. Сегодняшний разговор со следователем, несмотря на его местами нелепый, почти игровой характер, заставил меня взглянуть на вещи по-иному. Наша с ним первая беседа меня, конечно, тоже расстроила, но тогда мне все еще казалось, что подозрения в мой адрес вот-вот рассеются как дым. Откуда бралась эта дурацкая уверенность – бог весть. Подозрения, как видим, не рассеялись, а укрепились. На этот раз у меня не осталось никакой надежды. Больше того, у меня появилось пренеприятное чувство, что это болото будет засасывать меня все глубже и глубже. Это меня совершенно не устраивало. Внезапно я с ледяной ясностью поняла, что мне необходимо узнать, кто это сделал на самом деле. Это был единственный радикальный способ вернуться к нормальной жизни. Единственный – и совершенно нереальный. Что же, спрашивается, делать? Мне необходимо было с кем-то посоветоваться... я даже знала, с кем. Только теперь я осознала, до какой степени мне все эти дни не хватало сестры. Мы с ней близнецы, но разнояйцевые и потому совершенно непохожие – ни внешне, ни внутренне. Она, в отличие от меня, не рыжая, а темно-каштановая, почти черная, с темно-карими глазами, смуглая, яркая, похожая на испанку. Когда у нее есть настроение «выглядеть», она бывает совершенно неотразима – ни дать ни взять Кармен. Когда настроения нет – тоже очень ничего. И характеры у нас совершенно разные. Еще когда мы были маленькие, мама говорила: «Маринка у меня – танк, а Иринка – лопух». Так оно и есть. Маринка – сильная, решительная, всегда умеет настоять на своем. Я – слабохарактерная, мягкая, вечно иду на поводу у других. Разумеется, мы нередко цапаемся, хотя, по сути, отлично дополняем друг друга. Вообще нам хорошо живется втроем – вполне возможно, тут и кроется главная причина того явления, которое заставляет маму все время беспокоиться. Явление же состоит в том, что мы с сестрой, несмотря на постоянное присутствие кавалеров, упорно не выходим замуж. Я, впрочем, уже почти сломалась... После школы мы обе поступили на филфак МГУ и выбрали для изучения, кроме двух «нормальных» европейских языков, еще и экзотический венгерский. После университета я довольно быстро пошла работать редактором и, кроме того, стала переводить художественную литературу, а сестра моя поступила совершенно иначе. Она немного подумала и объявила, что до сих пор ошибалась и только теперь поняла, в чем ее настоящее призвание. И поступила, к полному изумлению всех родных и близких, на юрфак. В принципе она собиралась стать адвокатом, однако после четвертого курса ее послали на практику в следственные органы, и тут стали происходить странные вещи. Сначала я думала, что она просто хвастается. У большинства историй, которые она рассказывала, был очень похожий финал. Примерно такой: все сидели и ломали головы, тут пришла я и сразу заметила... После чего в раскрытии преступления удавалось достичь существенного прогресса. Мы с мамой не воспринимали ее рассказов всерьез. Я говорила – хвастается, мама – самоутверждается. Так мы и не верили ей до тех самых пор, пока у нас в доме не стали появляться серьезные, представительные дяди, вежливо интересовавшиеся, нельзя ли поговорить с Мариной Григорьевной. Обращались они с ней крайне уважительно и выглядели при этом немного смущенными. Как выяснилось, у моей сестрицы обнаружились замечательные аналитические способности, или, по ее собственному определению, в ней «прорезались Шерлок и Майкрофт Холмсы, вместе взятые». Практика давно кончилась, а солидные мужчины все продолжали приходить за советом. «Вот и прекрасно, – сказала я себе, вспомнив Маринкину фразу про братьев Холмсов. – А я буду при ней Ватсоном, или Гастингсом при Пуаро, или кем там еще, лишь бы она помогла мне выпутаться!» Беда, однако, состояла в том, что Маринки не было в городе. Неделю назад она укатила с компанией в Прибалтику и обещала вернуться, как Карлсон, «приблизительно». С другой стороны, по моим подсчетам, «приблизительно» должно было наступить на этой неделе. Хорошо бы, я не ошиблась! Я мысленно представила себе, как буду излагать ей всю эту историю, и стала составлять в уме план рассказа, чтобы, не дай бог, не упустить какую-нибудь важную деталь. В это время зазвонил телефон. Утром, уходя на рандеву к Соболевскому, я включила автоответчик, и сейчас решила послушать, кто это, а потом уж решить: подходить или нет. Мне ужасно не хотелось вылезать из кресла, а главное – прерывать воображаемую беседу с сестрой. – Добрый день, Ира, – сказал мужской голос, показавшийся мне совершенно незнакомым. – Это Антон. Очень вас прошу, если вам нетрудно, позвоните мне. Мой телефон... – он продиктовал номер своего телефона и повесил трубку. – Что за Антон? – сказала я вслух. – Не знаю никакого Антона. Среди моих знакомых нет ни одного Антона. И тут меня осенило – как же нет? Есть! Конечно, знакомый он относительный: я видела его всего раза два или три, но все-таки и не совсем незнакомый. Я имела в виду Никитиного импресарио. Это наверняка был он, только голос у него был не наглый, как обычно, а растерянный и просительный, а потому узнать его было непросто. Я совершенно не представляла, что ему может быть от меня нужно. Вставал вопрос: звонить или не звонить? Звонить не хотелось – ничего хорошего он мне не скажет, наверняка очередная пакость. С другой стороны, что же мне теперь – прятаться? «Сам в тоске, голова в песке», – вспомнила я и тут же решила позвонить. Я еще раз прокрутила запись на автоответчике, переписала телефон на бумажку и, чтобы не передумать, немедленно позвонила. Услышав мой голос, Антон рассыпался в благодарностях. Решительно, пережитое потрясение изменило его характер в лучшую сторону. – У меня к вам просьба, Ирочка, – сказал он. – Вы ведь знаете венгерский язык? – Более или менее, – ответила я. – А в чем дело? – Сейчас объясню. Дело в том, что я... не знаю, что делать. Может, это, конечно, просто совпадение, но они оба пропали. Оба разом – и венгр, и еврей. «Повредился в уме», – подумала я, начисто забыв, что уже слышала от Никиты о «еврее» и как раз в сочетании с Антоном. – Не понимаю ни слова. – Сейчас, сейчас... Никита говорил вам, что собирается на гастроли? На той неделе приехали два агента – из Венгрии и из Израиля – все окончательно утрясать. А теперь их нет – исчезли. – Все равно не понимаю, Антон, что значит – исчезли? Давно вы их ищете? – С понедельника. Я должен деньги вернуть – раз такое дело... У нас тоже свои принципы. Я позвонил в гостиницу тому и другому. Никто не подходит. Звоню портье, говорят: выехали – и там, и там. Не позвонили, ничего не спросили, плюнули на деньги... Пропали – и все! – Погодите, Антон, – перебила я. – Почему – пропали? Может, они просто отбыли по домам, от греха подальше? – Понимаете, так не делают... – Все-таки я бы позвонила – вдруг они дома. У вас есть их телефоны? – Я звонил. Про то и речь. По-английски-то я могу... В Тель-Авиве говорят: «Извините, его нет, он в России». Я оставил телефон – попросил позвонить, когда вернется. Звоню в Будапешт, в офис, – никто не подходит. Наверное, телефон у него в кабинете, а его там нет. Домашний у меня тоже есть. Звоню домой, а там какая-то баба по-венгерски «гыр-гыр»... Так, понятно. Теперь я знала ответ на вопрос, который вообще-то следовало задать с самого начала: при чем здесь я? Было ясно, что сейчас последует просьба. И точно: – Ирочка, – сказал он жалобно, – позвоните, спросите, где он. Может, дома знают. Только как-нибудь поосторожнее, чтобы не напугать. Деньги я вам верну. – Ладно, – сказала я. – Диктуйте номер. И потом, как его зовут-то хоть, вашего венгра? – Лендел. Ласло Лендел. Или Лендел Ласло... У этих ваших венгров ведь, кажется, все наоборот. Сперва – фамилия, потом – имя... – Наоборот, – подтвердила я. – Не беспокойтесь, я разберусь. – Спасибо огромное! – с чувством проговорил он. – Не за что. На этом разговор нужно было кончать, не задавая дополнительных вопросов, потому что во многая мудрости много печали. Но я все-таки не удержалась. К. тому же теперь я собирала материал для сестры. – Антон, можно один вопрос... Вы что, думаете – они в этом как-то замешаны? – Я, Ира, с субботы вообще не думаю, а только за голову хватаюсь. Из-за этих гастролей драчка была. Кому, значит, Европу завоевывать. («Израиль – не Европа, – машинально отметила я про себя. – Для него, по-видимому, «Европа» означает «заграница».) Агния – знаете такую? – просто на стенку лезла. («Должок за Никитой», – вспомнила я.) У этих двоих Никита без разговоров шел первым номером. Вот я и думаю: может, их тоже, заодно с ним?.. А в то, что этот, из Израиля, Никиту шлепнул, я не верю. Нормальный мужик, хоть мы с ним и не поладили. Хотел, чтобы Никита к ним приехал... И потом – пропали-то оба! – Понятно, – сказала я. – То есть ничего не понятно. Я позвоню. Если что-нибудь узнаю, перезвоню вам. Я честно собиралась позвонить в Будапешт сразу после разговора с Антоном, но в этот момент у кого-то за стеной часы пробили семь. Семь часов... Что-то такое должно было быть сегодня в семь... Ну конечно! Выступление какого-то юридического начальника. Первый этап моей «новой жизни» в качестве подозреваемой завершился. Я больше не пыталась убедить себя в том, что все это не имеет ко мне ни малейшего отношения, и не пыталась спрятаться от информации. Напротив, теперь я хотела иметь ее как можно больше. Предыдущая тактика себя не оправдала, посмотрим, как будет с новой. «Позвоню потом», – сказала я себе и решительно включила телевизор. – Сейчас вы увидите интервью, которое дал тележурналисту Михаилу Слободскому заместитель генерального прокурора России Анатолий Чекалин, – сказала дикторша. «Выходит, это не прямой эфир?» – удивилась я. На экране появился Михаил Слободской, толстый, усатый и обаятельный ведущий информационно-аналитической программы «Неделя». Напротив него, за столом, по форме напоминавшим сплющенный посередине овал, сидел гладко выбритый импозантный мужчина в штатском. Лицо у него было скорее приятное, несмотря на профессионально-неуловимое выражение. – Анатолий Иванович, – начал Слободской, – большое спасибо за то, что вы согласились прийти к нам. Вот уже несколько дней мы, теле- и просто журналисты, пытаемся добиться хотя бы какой-нибудь информации о том, как идет следствие по делу об убийстве Никиты Добрынина, но тщетно. Мы надеемся, что ваше выступление прорвет информационную блокаду. Заместитель прокурора молча улыбнулся. Слободской задал первый вопрос: – Скажите, пожалуйста, Анатолий Иванович, что вы думаете по поводу листовки с ультиматумом, найденной рядом с телом убитого? Чекалин покачал головой. – Видите ли, Михаил Алексеевич, это типичный пример неправильной постановки вопроса. Какая вам, простите, разница, что я об этом думаю? Вопрос не в том, верю я или не верю в существование тайных заговоров, а в том, какую роль играет эта листовка в процессе расследования. Вы понимаете меня? Кстати, даже в тех случаях, когда ответственность за преступление берет на себя какая-нибудь известная и реально существующая террористическая организация, вопрос о том, правда это или нет, все равно остается открытым. Между прочим, сегодня на Петровку позвонил человек, представившийся членом секты «Аум Синрикё», и сказал, что Добрынина убил он. – О господи! – вздохнул Слободской. – Сумасшедший? – Скорее всего. Так вот, о листовке. Какую роль она играет в структуре этого преступления? Не из-за нее ли преступник вошел в квартиру? Тут мы подходим к ключевому вопросу: зачем он туда вошел? – Простите, я не понимаю, – перебил Слободской. – Вошел, чтобы убить... – Я сейчас говорю не о цели, а о способах ее достижения, – пояснил зампрокурора. – Лично меня тут, честно говоря, многое смущает. В этой истории есть элемент абсурда, а для следствия это всегда большая помеха. С одной стороны, ряд деталей указывает на то, что действовал профессионал. Тип оружия, наличие глушителя, отсутствие отпечатков, оружие брошено на месте преступления – все вполне грамотно. С другой стороны, более традиционный вариант – подстеречь жертву на лестнице, в подъезде, в темной подворотне: Добрынин часто ходил без охраны. Входя в квартиру, убийца создавал себе дополнительные сложности. Зачем? Я поймала себя на том, что слушаю, раскрыв рот и напрочь забыв о том, что речь идет о реальных и к тому же непосредственно задевающих меня событиях. Было похоже на увлекательный детектив. По-видимому, Слободской испытывал нечто подобное: в глазах у него зажегся огонек азарта, и он предположил, как бы включившись в игру: – А не могло быть так, что убийство было вариантом на крайний случай? Допустим, он хотел чего-то от Никиты добиться, а не добившись, решил прибегнуть к крайнему средству. Или еще... Может, ему нужно было сначала что-то у Никиты узнать? Или что-нибудь забрать из квартиры? Он говорил лихорадочно быстро, совершенно выйдя из обычной роли степенного, рассудительного и немного ироничного ведущего. Чекалин слушал его, явно забавляясь. «Хитрый дядька!» – промелькнуло у меня в голове. – Погодите выдвигать версии, это еще не все, – заявил Чекалин. – Вот вам еще одна странность – маска. И это уже решительно невозможно понять. У Добрынина в квартире стоял компьютерный пропускник. Это значит, он мог видеть всякого звонящего в дверь на экране. Наконец, в двери есть глазок. Теперь представьте себе: Добрынин видит человека в маске и преспокойно открывает ему дверь. Абсурд? Абсурд! Другой вариант: человек вошел без маски, потом надел ее и выстрелил. Зачем он ее надел? Абсурд? Абсурд! – Н-да, – процедил Слободской. – Действительно... – Вернемся к листовке, – продолжал Чекалин. – Она отпечатана на принтере, отпечатков пальцев нет – опять-таки все грамотно. Скотч, которым она приклеена к стене, брошен тут же. Каждое лишнее действие, которое совершает преступник на месте преступления, увеличивает степень риска. Если он счел необходимым задержаться и наклеить листовку, значит, это было для него чрезвычайно важно. А вот что за этим стоит: действия тайной организации, маскировка или провокация – это нам как раз и предстоит выяснить. – Ваша версия? – Пока не могу сказать ничего определенного. Я для того и стараюсь показать вам, как все непросто, чтобы вы поняли: торопить нас нельзя. – И все-таки, каковы, с вашей точки зрения, наиболее вероятные мотивы убийства? – Да сколько угодно! Это могло быть связано с деньгами, с бизнесом, с конкуренцией, с рекламой – словом, с деловой сферой. Это могла быть ревность – у Добрынина была бурная и непростая личная жизнь. Это мог сделать маньяк-поклонник – бывает и такое. И так далее... Не говоря уж о листовке, которая предлагает свою версию, но – заметьте! – наличие листовки отнюдь не опровергает перечисленных вариантов. Кто угодно мог использовать ее для отвода глаз. Даже среди маньяков иногда попадаются на удивление расчетливые люди. – Скажите, правильно ли я понимаю, что этот журналист, тренер Добрынина, обнаруживший труп, – вне подозрений? – Абсолютно. Эксперты определили время убийства – между двумя и тремя часами дня. На это время у него – стопроцентное алиби. Некоторое время они беседовали о том, какие силы задействованы в расследовании, попутно то и дело съезжая на проблемы правоохранительных органов в целом. Потом Слободской сказал: – Большое спасибо, Анатолий Иванович. Теперь – самый последний вопрос. Я уже говорил, что до разговора с вами мы не могли добиться от работников правоохранительных органов никакой информации. Свой отказ разговаривать с нами они мотивировали тайной следствия. Почему вы согласились прийти к нам и почему говорили так откровенно? – Н-ну, видите ли... – протянул зампрокурора. – Тайну следствия, конечно, никто не отменял, но ведь я, по сути дела, не сказал вам ничего такого, чего бы вы не знали или до чего не могли бы додуматься сами. Я просто предложил вам подумать вместе со мной, так сказать, поупражняться... Кроме того, я уже третий день слышу о грядущем журналистском расследовании – так уж лучше я сам сообщу все, что вам можно знать! – Еще раз большое спасибо за беседу, Анатолий Иванович, – сказал Слободской. – Хотя не могу отделаться от ощущения, что вы обвели меня вокруг пальца. – Не за что, – невинно ответил Чекалин. «Силен мужик! – подумала я. – Конечно, обвел – и еще как! Заставил поиграть в детектива, поанализировать известные факты и оставил у всех чувство глубокого удовлетворения. Здорово!» Если чекалинские ребусы позволили мне временно отрешиться от реальности, то следующая передача немедленно и безжалостно окунула меня в нее с головой. – Сегодня в ряде мест состоялись митинги, связанные со смертью Никиты Добрынина, – сообщила дикторша без обычной улыбки. – К сожалению, кое-где не обошлось без эксцессов.