– Как в субботу? – удивилась я, вспомнив наш последний телефонный разговор. – В субботу он должен был его только отправить. А до этого не писал тебе целых два месяца. Это он сам сказал. – Это же был e-mail, компьютерное письмо, нормальных он мне уже сто лет не писал! – A-а, понятно. Я не думала... И что? – Он пишет, что его преследуют, угрожают, про какие-то тайные силы... – Не может быть, – тупо сказала я. Люська достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги и протянула мне: – Это распечатка. Я развернула его и, не веря своим глазам, прочитала следующее: «Привет, дорогая сестрица! Знаю, знаю, я свинья, не писал тебе тысячу лет. Не сердись. В этих письмах толку мало, вот повидаться бы – дело другое! Как вы там живете? Я рад, что Шарль собирается в августе в Москву. Что бы вам не приехать всем вместе? Я думал заехать во время гастролей к вам, увы, – не выходит, график слишком плотный. Может быть, заеду сразу после – должен же я пообщаться с племянниками! У меня все непросто. Последнее время за мной по пятам ходят странные типы, я получаю письма с угрозами. Им нужно, чтобы я перестал петь или, по крайней мере, убрал из песен все русское. За ними стоит реальная, страшная сила. Но ты не волнуйся, мы тоже не лыком шиты – как-нибудь разберемся! Целую тебя, привет Шарлю и племянникам. Брат». Весь этот текст был написан латинскими буквами – по-видимому, в Никитином компьютере не было программы перевода кириллицы в латиницу. «Это он нарочно! – пронеслось у меня в голове и тут же следом: – Что нарочно?! Нарочно подстроил собственное убийство?!» Всего этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Но вот же он, вот он, этот проклятый e-mail, я же вижу его собственными глазами! – Ничего не понимаю, – пробормотала я. Вид у меня, надо полагать, сделался совсем ошалелый, потому что Люська вдруг принялась меня успокаивать – ей, бедной, только этого не хватало! – Может, его кто-нибудь мистифицировал? – предположила она. – Ты же сама говоришь – конкуренты... Если деньги большие, то и конкуренция, наверно, серьезная. В конце концов такой спектакль мог разыграть кто угодно. – Это верно, – согласилась я. – Но, понимаешь, что странно... Не выглядел он ни напуганным, ни растерянным. Ни капельки. Может, конечно, скрывал. Да нет, не похоже. Если уж он написал тебе... – Да-да, я понимаю, – тут же подхватила она. – Я тоже об этом думала. Если он написал мне, – значит, это его очень сильно волновало. Настолько сильно, что ни о чем другом он и думать не мог. Потому что иначе это вообще абсурд: «Волнуйтесь, подробности письмом». Если бы он был в порядке, он не стал бы такого писать. Но если он был не в себе, то... – То я бы это заметила, -- закончила я за нее. – А я ничего такого не заметила, мне казалось, он был в полном порядке. Не понимаю. – Даже не знаю, – задумчиво проговорила Люська, – так ли уж мне нужно знать, кто это сделал. Никиту все равно не вернешь. Я говорила со следователем. Меня встретили в аэропорту – он и еще человек из мэрии. Этот, второй, поговорил про похороны и сразу уехал. А следователь спросил, не писал ли Никита в последнее время чего-нибудь такого... о врагах... или что он чего-то боится... И представь себе, я ничего не сказала и бумажку не отдала. Просто не смогла. Все-таки это сильный аргумент в пользу... сама понимаешь. Мне хотелось посоветоваться с тобой, я думала: вдруг ты что-нибудь знаешь. – Ничего я не знаю, Люся. И что с письмом делать – тоже не знаю. Утаиваем улику... Может, отдать? Пусть разбираются... – Нет, – внезапно решительно заявила Люська. – Не отдам! Ты веришь в масонский заговор? – Я – нет. – И я – нет. Значит, кому-то очень нужно, чтоб в это поверили. А я на это работать не намерена. Не люблю, когда меня дурачат. Dixi. Нет, не зря я с детства ею восхищалась! Когда здравый смысл вступает в конфликт с фактами, далеко не каждый способен встать на сторону здравого смысла. Чаще бывает наоборот. – Ты говоришь: пусть разбираются, – продолжала Люська. – Пока они будут разбираться, про это письмо обязательно кто-нибудь пронюхает, и начнется черт знает что. И так уже пошло... Этот, из мэрии, сказал, что они едва уломали какое-то общество – не то «Слава Отечеству», не то «Отечество славы», – они хотели устроить митинг прямо на кладбище, чуть ли не во время похорон. – Следовало ожидать, – сказала я. – Можно мне забрать эту бумажку? Покажу сестре. – Ради бога, – устало ответила Люська. – Из компьютера письмо никуда не денется, пока я его не сотру. Вот еще что, Ирочка. У меня к тебе просьба... дурацкая просьба. Где-нибудь через месяц, может, раньше, я приеду и решу, как быть с квартирой. Не могла бы ты пока взять ключи и хотя бы несколько раз зайти полить цветы? Понимаешь, они еще мамины. Мне неприятно представлять, как они там мирно засыхают. Я бы соседей попросила, но нет у меня сил с ними разговаривать. Тебе ведь недалеко. Или возьми их к себе – это еще лучше. Нельзя сказать, что эта просьба меня обрадовала. Мне совсем не хотелось идти в ту квартиру. Но отказать Люське я, конечно же, не могла. – Давай, – сказала я. – Только... разве она не опечатана? – Нет. Печати сняли еще вчера, к моему приезду, – следователь сказал. Но я все равно отказалась туда ехать. – Фамилия следователя – Соболевский? – зачем-то поинтересовалась я. – Нет, кажется, Петрушенко. А что? – Да ничего. Значит, другой. Со мной ведь тоже беседовали. – О господи! – вздохнула Люська. – Ну хорошо, спасибо тебе заранее. Она взглянула на часы и встала. – Пора. Народ подтягивался к кладбищу постепенно. Когда мы шли туда, вокруг было относительно пусто, только у входа стояли кучками бородатые молодые люди мрачного вида. Все было тихо – не то граждане вняли просьбам городских властей, не то городские власти сумели задержать поток граждан на соседних улицах. На глаза мне попались несколько человек с телекамерами, но они не последовали за нами, а остались стоять на улице. Когда мы выходили, снаружи уже была огромная толпа, люди продолжали стекаться со всех сторон, и дорогу нам расчищала конная милиция. Во время похорон мне, разумеется, было не до размышлений. В голове вертелся туманный калейдоскоп, и в этом калейдоскопе мелькали знакомые и незнакомые лица, всего, наверное, человек двадцать. Среди прочих мелькнуло лицо Алены Субботиной, я машинально кивнула ей, но она посмотрела сквозь меня и отвернулась. Я плохо помню эти похороны... А на обратном пути снова начался этот лихорадочный бег по кругу – в бесплодных попытках за что-нибудь уцепиться и что-нибудь понять. После разговора с Люськой одной загадкой стало больше. Теперь мне не давали покоя не только «шантаж», но и Никитино письмо. Совершенно нелепое, если вдуматься, письмо. Не пишут таких писем близким людям, особенно находящимся на большом расстоянии. Ну что, в самом деле, за демагогия: «Не волнуйся»! Если не хочешь волновать, не пиши таких писем. Можно подумать, в Никиту вселился бес, который водил его рукой и заставлял писать невесть что. Не лучшая версия. Чем больше я старалась рассуждать логически и анализировать, тем чаще ловила себя на том, что просто твержу про себя, как сорока, что-нибудь вроде: «Как же так?» В конце концов у меня разболелась голова. Добравшись до дома, я рухнула на кровать и проспала до самого вечера. Около семи я проснулась и с наслаждением втянула носом воздух. Из кухни доносился изумительный запах чего-то печеного, уютного, домашнего, бесконечно далекого от всех безобразий последних дней. На мамином языке это значило: «Жизнь продолжается!» – Ты решила меня утешить? – спросила я, выскакивая на кухню и хватая с тарелки булочку с корицей. – Ирка! Она горячая, это вредно! Положи на место! – воскликнула мама. – Не дождетесь, гражданин Гадюкин! – гордо заявила я и запихала булочку в рот. В эту минуту зазвонил телефон. Почему-то его резкий звук подействовал на нас с мамой, как набат, хотя звонить мог кто угодно из знакомых. Мы обе вздрогнули и в испуге уставились друг на друга. – Подойдешь? – спросила мама. Я обреченно кивнула. Звонил следователь Соболевский. – Ирина Григорьевна, – сказал он, – вы не могли бы зайти ко мне завтра в двенадцать? «Интересно, что бы он сделал, если бы я ответила: «Извините, не могу»? – подумала я, а вслух, само собой, сказала, как пай-девочка: «Да, конечно», – стараясь говорить спокойно, хотя, честно признаться, сердце у меня упало. Голос Соболевского не предвещал ничего хорошего. Не то чтобы он был суров, вовсе нет. Наоборот, он звучал подчеркнуто мягко и даже как будто сочувственно. Это-то и было хуже всего. Меня так и подмывало спросить, чего ему от меня надо, но я удержалась, понимая, что толку от этого не будет. Завтра – так завтра. Он объяснил, куда и как мне пройти, и на этом наша беседа закончилась. Я повертела в руке трубку, собираясь с мыслями, и вспомнила, что мне опять нужно звонить и отпрашиваться с работы. На этот раз шеф отреагировал неожиданно: он впал в неистовство. Не потому, разумеется, что не мог пережить моего отсутствия. Его взбесило другое. – Идиоты! Бездари! – бушевал он. – Почему они не могут от тебя отвязаться?! Не придумали ничего лучше – прицепиться к девчонке! Ничего не могут и не умеют, вот и ищут козла отпущения! Поорав некоторое время, он утих и отпустил меня на все четыре стороны. Я положила трубку и обернулась. Мама с нерешительным видом стояла у телевизора. – Включай, включай, – мрачно сказала я. – Теперь уж все равно. Покоя и уюта как не бывало. Мой дом решительно перестал быть моей крепостью – в нем появились дыры, пропускающие вихри из мирового пространства: телевизор и телефон. То есть телевизор и телефон в нем, разумеется, были и раньше, но тогда от них не исходила опасность, по крайней мере, я ее не ощущала... По первой программе шли новости. Начало мы пропус­тили. – После похорон, – сообщил ведущий, – на кладбище состоялся несанкционированный митинг, организованный движением «Слава Отечеству» и обществом «Возрождение». На экране появилась огромная шумная толпа. В центре, на каком-то возвышении, стоял один из тех бородатых, что толклись утром у входа, и хрипло орал в микрофон: «Мы не из тех, кто забывает! Мы отомстим!» Толпа отвечала одобрительным гулом. На экране снова возник ведущий. – Не обошлось без эксцессов, – сказал он. – Поклонники Никиты Добрынина, не разделяющие точку зрения митингующих, попробовали организовать свой собственный митинг. Произошло столкновение. Подразделению ОМОНа, дежурившему возле кладбища, пришлось вмешаться, после чего порядок был восстановлен, – правда, не без труда. Камера вновь показала кладбище, на котором творилось черт знает что. Шла настоящая драка, слышались мат и истерические женские крики. Мама в сердцах плюнула и переключила телевизор на другую программу. Нашим взорам явился ведущий программы «Начистоту» Дмитрий Крылов и его гости: известный кинорежиссер и молодой, но не менее известный политик. – Честно говоря, – сказал Крылов, – я предполагал обсуждать с вами совсем другие вопросы. Но сегодня просто невозможно говорить ни о чем другом, кроме трагической гибели Никиты Добрынина. Если вам есть что сказать по этому поводу – прошу вас. – Я думаю, по этому поводу всем есть что сказать, – начал режиссер. – Все понимают и чувствуют, что гибель такого артиста и такой личности – это национальная трагедия. Что касается обстоятельств его гибели... Обстоятельства эти чудовищны и свидетельствуют об одном: наше общество тяжело больно, вне зависимости от того, существуют в нем тайные заговоры или нет. – Вы не могли бы пояснить... – попросил ведущий. – Пожалуйста. Я не знаю, существует этот заговор или нет. Однако даже если его не существует, повторяю: даже ЕСЛИ его не существует и все это – не более чем мистификация, все равно это признак тяжелой болезни нашего общества. Ибо такие мистификации возможны и действенны лишь там, где для этого есть подходящая почва... – Я хотел бы спросить, – перебил политик, – осознает ли мой уважаемый собеседник степень провокационности своих высказываний? Как можно произносить слова «даже если его не существует», тем самым прямо допуская иную возможность! Вы знаете, сколько поступило в мэрию заявок на проведение митингов в ближайшие дни? Вы понимаете, что мы сидим на пороховой бочке, и каждый, кто подносит горящую спичку... – Не знаю, не знаю, дорогой мой, я этих спичек не зажигал, и провокации – не мой профиль, – возразил режиссер. – Я просто говорю то, что думаю. А думаю я, что всем нам необходимо подняться над нашими склоками и дрязгами, подняться над самими собой и увидеть себя со стороны... Тут мама не выдержала и снова нажала на кнопку переключателя. – ...о ходе следствия. Сегодня днем мы попытались получить информацию у работников следственных органов. Камера показала какой-то казенный дом. В коридорах мелькали лица в милицейской форме и в штатском. При виде камер и микрофонов все они делали один и тот же жест, означавший «по comments», и поспешно удалялись. – Нам удалось обменяться парой слов лишь с одним из членов следственной бригады, – сказал голос за кадром. На экране возникло лицо Соболевского. – Смотри, смотри, это мой! – сообщила я маме, тыча пальцем в экран. Она ничего не сказала, но на лице у нее явственно читался вопрос: «Чему ты радуешься?», а также беспокойство о моем душевном здоровье. Соболевский беспомощно улыбнулся и сказал: