– Я бы мог надавить на отца и узнать от него. – Мог бы. – Полагаю, что Виндзор Второй и учредил эту офшорную компанию. – Вин, ты можешь полагать все, что угодно. – Где сейчас отец? – На тренировочной площадке. – Значит, он хорошо себя чувствует. Найджел не заглатывает наживку. – Я приготовил тебе комнаты в восточном крыле. Если понадобится, мы договорились с медперсоналом и физиотерапевтом. – У него влажно блестят глаза. – Я рад, что ты выбрался из такой передряги. Но если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, однажды… – Он поворачивается и уходит. Я направляюсь к себе и разбираю привезенные вещи. Из углового окна мне видна тренировочная площадка. Она оборудована для гольфа, точнее, для короткой игры, когда броски производятся в пределах пятидесяти ярдов от лунки. Есть здесь громадный грин с несколькими лунками для упражнений в паттинге. Есть песчаная зона для отработки ударов на песке. Трава вокруг тренировочной площадки подстрижена на разную высоту, что позволяет дублировать чипы и питчи со множества направлений. Я переодеваюсь в брюки для гольфа и рубашку поло со знаменитой эмблемой гольф-клуба «Мерион»: маркером лунок, увенчанным не флажком, а плетеной корзинкой. Раскрою вам секрет, неизвестный большинству. Когда вы приходите на особо престижные площадки, посетителям там предлагают купить рубашки и разные аксессуары для гольфа. Это большой бизнес. Но если под эмблемой клуба написано его название, это означает, что вы – турист. Если надпись отсутствует, как на моей, то есть если вы видите только эмблему и никаких слов, значит обладатель рубашки является настоящим членом клуба. Классовые различия. Они существуют повсюду. В шкафу стоят туфли для гольфа. Надеваю их и выхожу туда, где отец отрабатывает питчи с расстояния тридцать ярдов. Услышав мои шаги, он оборачивается и улыбается. Мы обходимся без слов приветствия. Это гольф. Слова становятся излишними. Я беру клюшку бренда «Воки» с 60-градусным наклоном плоскости удара. Отец первым начинает нашу нескончаемую череду ближних ударов. В молодости он был чемпионом по гольфу. В двадцать один год он выиграл Кубок Паттерсона – высшую любительскую награду в Филадельфии. С возрастом он растерял немало навыков, но и сейчас великолепно чувствует площадку. Для питчей отец пользуется своей старой клюшкой фирмы «Каллауэй». Ее плоскость удара имеет наклон 52 градуса. Производя удар, отец заставляет мяч лететь низко. Мяч приземляется в самом начале грина, отклоняется от прямой линии и оказывается в двух футах от лунки. Он нашего дома до клуба «Мерион» рукой подать. Мы с отцом обычно ходили туда пешком, неся все необходимое в рюкзаках. Там мы и играли. Все лучшие воспоминания моего детства сосредоточены вокруг площадки для гольфа, и в них почти всегда присутствует отец. Идя в клуб, мы почти не разговаривали. В этом не было необходимости. Отцу и гольфу удавалось без слов преподавать мне уроки жизни. Через гольф я познал терпение, неудачи, унижения, преданность делу, поведение, достойное спортсмена, необходимость постоянных упражнений, ценность постепенного усовершенствования навыков. Я узнал цену ошибок, в том числе и умственных. Гольф дал мне некоторые представления о судьбе, когда вроде бы все делаешь правильно, но так и не достигаешь желаемого результата. Как бы вы ни любили эту игру, в ней, как в жизни, никто не уходит с поля без потерь. Наступает моя очередь. Я приноравливаюсь и отправляю мяч по высокой траектории, задав ему максимальное вращение. В гольфе такой удар обычно называют флоп-шотом. Мяч взмывает в небо и мягко приземляется, почти не катаясь по траве. Мой мяч оказывается на шесть дюймов ближе к лунке, чем отцовский. Отец улыбается: – Прекрасно. – Спасибо. – Но низкий удар имеет бóльший процент попаданий, – напоминает отец. – Флоп хорош на тренировочной площадке. А на настоящей, когда тебя подпирает время и соперники, такой удар рискован. Он не спрашивает меня о самочувствии. Но опять-таки вряд ли он знает о моих приключениях в минивэне. Думаете, Найджел ему рассказал? Очень сомневаюсь. – Ударим еще по разику? – спрашивает отец. – Конечно, – отвечаю я и затем говорю: – Возвращаясь к нашему прошлому разговору. Я спрашивал у Патриши, почему вы с дядей Олдричем отдалились друг от друга. Улыбка сползает с отцовского лица. Клюшкой он пододвигает другой мяч и выравнивает для питча. – Что она тебе рассказала? – Когда праздновали «Ее прекрасные шестнадцать», дядя повел себя как вуайерист. Отец словно нехотя кивает: – И что она тебе рассказала? Я передаю ему слова сестры. Мы продолжаем запускать мячи. Тренировочная площадка имеет шесть лунок, чтобы отцу не приходилось дважды ударять по мячу. Он в это не верит. «На игровом поле ты никогда не бьешь по мячу два раза подряд, – всегда твердил мне отец. – Так с какой стати ты будешь это делать на тренировочной площадке?» Я заканчиваю пересказ. – Итак, со слов Патриши, ты знаешь, что ко мне приходил отец Эшли Райт. – Да. – Мы с Карсоном Райтом дружим с двенадцати лет, – говорит отец. – Вместе играли в командах юниоров. – Знаю. – Он уважаемый человек. Так это или нет, я не знаю, но поддакиваю, чтобы разговор не иссяк. – Карсону было нелегко. – Что нелегко? – Прийти сюда, в наш дом. Рассказать мне всю историю. – О чем? – Твой дядя занимался не только подсматриванием. – Отец проверил положение руки, приноровился, ударил по мячу и проводил глазами его полет. – Не знаю, каким термином это обозначают сейчас. Педофилией. Изнасилованием. Неподобающими отношениями. Когда все началось, Олдричу было сорок, Эшли – пятнадцать. Если ты собираешься его оправдывать… – Не собираюсь. – Даже если бы и стал. Тогда этому часто находили оправдания. Даже в песнях это сквозило. «Тебе шестнадцать, ты прекрасна, ты моя». Или: «Девица юная, не будоражь мой разум». – Итак, Карсон Райт пришел к тебе, – напоминаю я, стараясь держать отца в русле повествования. – Да. – И что сказал? – За несколько месяцев до празднества его дочь наглоталась таблеток. Причина? Твой дядя не отвечал на ее звонки. Ей делали промывание желудка. – И тем не менее она пришла на шестнадцатилетие Патриши? – Да. – Почему? – А ты не знаешь? – (Я жду.) – Жизнь продолжалась. Что было, то было. Вот так, Вин. – Эшли замела ту историю под ковер? Отец хмурится: – Я всегда терпеть не мог эту аналогию. Эшли пережила случившееся. Похоронила в себе так глубоко, чтобы никто и никогда туда не добрался. – Вот только ее уловка не сработала. – Да, в тот вечер не сработала. – И что ты сделал после визита Карсона? – Позвал Олдрича и выложил ему все, что узнал. Ситуация приняла скверный оборот. – Дядя отрицал историю с Эшли? – Он всегда отрицал подобные вещи. – Всегда? – У него это было не впервые. Я жду. Отец поворачивается ко мне и тоже ждет. Мы с ним не раз играли в такую игру. – Скольких еще дядя осчастливил своим вниманием? – спрашиваю я. – Точного числа назвать не могу. Когда возникала проблема, мы попросту удаляли Олдрича из ее очага. Потому-то, в отличие от нас, он не остался в Хаверфорде. – А я-то думал, он выбрал Нью-Йоркский университет, чтобы выбраться из колеи семейной традиции. – Нет. Твой дядя, как и все мы, поступил в Хаверфорд. Но там произошла история с четырнадцатилетней дочерью одного профессора. Секса между ними не было, однако Олдрич фотографировал ее почти в голом виде. Пришлось пустить в ход деньги. – Ты хочешь сказать, ее отцу дали взятку. – Грубо говоря, да. Профессор получил компенсацию, а Олдрича отправили в Нью-Йорк. И это только один пример. – Можешь привести еще?