— А как бы ты хотел? — её голос был тоньше ниточки. Арин думал о неправильности потерь, о том, как в детстве ему хотелось шагнуть навстречу им и рухнуть с головой, чтобы после винить себя не только за то, что он не смог сделать, когда солдаты вторглись к ним в дом, но и за свое бездонное горе. Он должен видеть зияние дыр в своей жизни. Чтобы избегать их. Ступай осторожно, Арин, почему у тебя не получается быть аккуратным? Мама, папа, сестра. Что можно сказать о том, кто ежедневно погружается в своё горе и живёт на самом его дне и не хочет выходить на свет? Он вспомнил, как начал ненавидеть себя. Формирование своего гнева. Арин думал о том, что определенные слова могут одновременно иметь значение собственное и противоположное. Торопиться не спеша, громкая тишина. Он думал о том, как печаль находит места, где ты всё ещё един. Твоё прошлое и настоящее. Любовь и ненависть. Она вставляет в трещину долото и с любопытством ждёт, что будет дальше. Ему хотелось высказаться, но он не решался. Он боялся сказать что-то не так. Он боялся, что его гнев к её отцу сможет исказить то, что он хотел выразить. И к тому же, ни с того ни с сего, он больше не был уверен, стоит ли отвечать на её вопрос… а вдруг он своим ответом, навеянным потерями, толкнет девушку к воспоминаниям о ее собственных потерях, и она станет похожей на него. Арин уставился на тёмный контур её лица. Вопрос Кестрел завладел всем его существом. И не отпускал, пока он не смог видеть в темноте. Или ему так показалось. Он знал, почему она сжимает челюсти, почему впивается ногтями в ладони. Арин знал её. — Мне кажется, ты отчаянно стараешься быть сильной. Но ты не обязана. — Он бы хотел, чтобы я была сильной. Её слова так разозлили Арина, что ему пришлось прикусить язык из опасения наговорить лишнего. — Я пытаюсь сказать тебе кое-что, с тех самых пор, как догнала вас, — сказала Кестрел. А он избегал её, давая всевозможными способами понять, что ей нужно уехать. Ему стало стыдно. Апельсиновые корки выпали у него из рук в грязь. — Мне очень жаль. Я был невыносим. — Всего лишь напуган. И это без участия пауков. Это было так похоже на неё: привнести лёгкость, даже когда невыносимо тяжело. — Пожалуйста, расскажи мне, — попросил он. — Я помню гораздо больше о последнем дне в императорском дворце, чем озвучила ранее, когда присоединилась к твоей армии. Мне казалось, что расскажи я больше, это ранило бы тебя. — Всё равно расскажи. — Ты пришёл ко мне в музыкальную комнату. — Да. — Он помнил: как его ладонь легла на дверь музыкальной комнаты. Дверь открылась, она увидела его, и вся побелела. — Отец слышал весь наш разговор. Он подслушивал из тайной комнаты, специально построенной для шпионажа. Она скрыта за полками. До него начало доходить. Перед его мысленным взором пронеслись события того дня. Ему стало дурно. Жест её тонкой руки, дрожь тела, настоятельная просьба держаться от неё подальше, когда он появился на пороге музыкальной комнаты. Но он бросился сломя голову вперед. А она просила его уйти. Но он лишь подходил ближе. — Я пыталась предупредить тебя, сказать, что он там, — сказала Кестрел, — но ничего не вышло. Она потянулась за ручкой и бумагой. Записка… теперь он понял. Она хотела написать то, что не могла сказать вслух. Он вырвал перо из её рук и бросил на пол. «Так вот, значит, как себя чувствуют те, кому живот вспарывают ножом», — подумал он. Кестрел заговорила быстрее, голос её дрожал. — Он не собирался за мной шпионить, только хотел послушать, как я играю. Нам было сложно разговаривать друг с другом. Нам проще было разделить секрет. Он приходил и слушал, притворяясь, что его на самом деле там нет. Но я была счастлива, что он меня слышит. А потом дверь открылась. Я почувствовала… Я помню, что почувствовала. Я не имела в виду того, что наговорила тебе. Я обидела тебя. Прости. — Не говори так. Не извиняйся. Это я тебя подвел. — Я никогда не доверяла тебе настолько, чтобы предоставить тебе возможность подвести меня или наоборот. Прости меня. Я была жестокой. Не только, чтобы защитить тебя от моего отца. Я хотела защитить и себя. Мне невыносима была мысль, что он всё узнает. Но, что было бы, расскажи я обо всем откровенно, попытайся признаться, что он скрывается в потайной комнате? Я могла бы просто рассказать тебе. Я бы призналась в содеянном и позволила ему об этом услышать. Да, я согласилась выйти замуж за принца, чтобы ты получил независимость. Да, я шпионила для Тенсена. Да, я любила тебя. — Наступила тишина. В отдалении мельтешили светлячки. — Почему я не призналась тогда? Как бы всё сложилось, если бы я всё рассказала? «А сейчас? — сгорал от желания спросить он. — Сейчас ты любишь меня?» Он почувствовал её неуверенность. Арин почувствовал разрушительную силу вопроса, словно он уже задал его и получил ответ. Кестрел продолжала говорить, будто не слышала его. — Ты важен мне, — сказала она и коснулась его лица. Важен. Слово надулось, словно мыльный пузырь и лопнуло. Больше, чем он думал. Но меньше, чем ему хотелось. Но это: её прикосновение к нему. Как заклокотала его кровь. Он замер. Никаких больше ошибок. Он не мог позволить себе ни одной. Он ничего не сделает. А может?.. Нет. Она обнаружила, что веки Арина сомкнуты, провела по его носу, вдоль губ, щекоча подушечки пальцев щетиной. Его кожа начала грезить. Потом пульс. И плоть. Его пробрало до самых костей. Кестрел сместилась на траву. В воздухе стояли запахи зелени и апельсина. Этот аромат был и на её коже. Он почувствовал его, когда её губы легко коснулись его губ, а их носы столкнулись из-за неловкости их движений. Ему так захотелось увидеть её, когда Кестрел в ответ на это выдохнула смешок, поэтому, несмотря на данные себе обещания, о том, чего с него хватит, а чего нет (вкус цитруса на её языке), н забылся окончательно и бесповоротно. Он накрыл тело Кестрел своим. Их тела примяли траву. Тяжёлый воздух разбавил лёгкий ветерок, омыв ему спину свежестью. Она потянула вверх его рубаху, и он упал на локти. Рукоять кинжала Кестрел впилась ему в живот. Арин оставался на месте, ладони девушки теплой водой текли по его коже. Он боялся издать малейший звук. Ему хотелось заглушить даже бурление крови, которая от поцелуев неистово стучала в висках. Кто-то развел костерок. Арин, вздрогнув, отстранился. Теперь он мог лучше разглядеть её лицо. Медленно открывающиеся и закрывающиеся веки, припухшие губы, и немой вопрос. Он когда-то воображал, как это будет, или нечто подобное. Достаточно близко, решил он, но потом внезапно испугался: если раньше она приходила к нему в покои, потому что хотела вспомнить, может быть, на этот раз, зная все, что знает она, он для нее был просто способом забыть. Арин заставил себя подняться. Он услышал шорох. Девушка села, подтянула в груди колени и обняла их. Он упорно не смотрел в её сторону. Арин натянул на себя рубаху, но при этом очень странно себя почувствовал — будто та была не его размера. Воздух между ними стал прохладным и липким. Он убрал влажные волосы со лба. Его руки, такие уверенные в своих действиях еще несколько мгновений назад, теперь не находили себе места. — Ты расскажешь мне о том дне, когда мы встретились? — спросила Кестрел. Это было неожиданно. — Не лучший день. — Я хочу знать всё, с тех пор и до сих. — Но раньше ты не хотела, — сказал Арин, чувствуя себя все еще неуверенно. — Я тебе доверяю. Ты не солжешь мне. И он начал рассказ, поначалу нерешительно, но чем дольше Арин говорил, тем увереннее себя чувствовал. Вскоре костерок в отдалении погас, и ночь полностью отдалась своим же созданиям: пению насекомых, едва слышному взмаху крыльев летучих мышей, ветерку, гуляющему по цветочным полям прохладной земли. Пока Арин рассказывал, ему казалось, что только эту историю ему и хотелось бы рассказывать всегда. Он ничего не утаил от неё. Каким-то образом они вновь оказались в лежачем положении, бок о бок. Густая трава служила им подстилкой. Они всё говорили и говорили. Луна над ними была очень большой, но такой уютной. В этой темноте на все вопросы нашлись ответы. Порой, Кестрел сама вспоминала описания Арина и тогда казалось, будто он смотрит в зеркало и видит вместо своего отражения её. Они проговорили очень долго. Глава 22 Когда они приблизились к первой деревне на окраине поместья Эрилит, Кестрел размышляла над вопросом: почему она не знает, что чувствует к нему? Разве в этом так сложно разобраться. Она уже достаточно знала, вспомнила из своего прошлого, чтобы понять силу эмоции, которую прятала. И всё же у нее было такое чувство, будто связь между ней и прошлым может оборваться. Ей не давало покоя одно воспоминание: как отец оттолкнул её, и как она ползала по полу, умоляя его. Конь Арина запнулся и запрокинул голову. Юноша что-то пробормотал животному, почти напевно; даже в этой его грубости ясно была слышна музыкальность, а потом искоса сквозь солнечный свет бросил взгляд на Кестрел. Каштановые волосы рассыпались по рассечённому шрамом лбу Арина. Прошлой ночью они почти не спали. Но Кестрел совершенно не чувствовала сонливости, особенно теперь, когда Арин смотрел на неё. Выражение его лица было непроницаемым. В его движениях присутствовала какая-то медлительность и Кестрел всё больше и больше нервничала, гадая, отчего такая перемена — от сожаления? И сожаление ли это, а если это и оно, то о чём он сожалеет? О том, чего они не сделали прошлой ночью или о том, что поведали друг другу не все тайны? Кое-что из сказанного им всё ещё смущало её. Например, его роль в пожаре на восточных землях, который убил её друга Ронана. Но если Арин и не желал смерти другу Кестрел, даже узнав о случившемся, она почувствовала, что ему не было жаль его — он переживал за неё. Ему было жаль, что он ей причинил страдания. Это сбивало с толку. Мешало вспоминать. Она даже толком не знала, что забыла. Друг, настоящий человек, Ронан, воспоминание о котором появилось только для того, чтобы тут же исчезнуть. Но она вспомнила, как оплакивала его. И она оплакала его вновь. Кестрел неотрывно смотрела в глаза Арину. Она не отвела взгляда, когда он слегка расслабился в седле. Его тело чуть раскачивалось из стороны в сторону в такт шагам лошади. Она толком не знала, что хотела ему сейчас сказать. Его голос обладал даром призывать её воспоминания из небытия. Даже, когда он безмолвствовал, она чувствовала себя как никогда ясно мыслящей, благодаря его грубоватому, размеренному, приятному баритону. Даже удивительно, как это у него получалось водить её за нос в те первые месяцы в доме отца. С таким-то голосом. Казалось, это просто невозможно. Он изучал её. И это казалось невозможным: в выражение его лица закралось нечто, похожее на интерес. Удивление. С оттенком веселья. Арин протянул руку, преодолев узкое пространство между ними. Он коротко коснулся носа девушки своим пыльным пальцем: — У тебя веснушки на солнце, — сказал он и улыбнулся. И она неожиданно ощутила свет и радость, словно это мгновение было заключено в золотой кубок. А может быть, любить — это легко и просто, подумалось ей. Может быть, её прошлое было не таким уж важным, как ей представлялось, размышляла девушка.