— Ты с ним поговорил? — спросил Эван. Я покачал головой: — Еще нет. — Ты должен был сказать мне, что он знает о нашей сделке с Холли, — слишком громко произнес Эван. Кейт была дома, и я не хотел, чтобы она услышала разговор на повышенных тонах и встревожилась. — Да, я все ему рассказал, — ответил я, стараясь, чтобы это не прозвучало так, будто я оправдываюсь, но тут же именно это и сделал, добавив: — Он же мой сын. До сегодняшнего дня меня не волновало, что думает обо мне мой юрист. Не то чтобы мне было плевать, просто я верил, что он будет беспристрастно выполнять свою работу. Но что-то изменилось. Он перестал быть хладнокровным и отстраненным. Горе Холли Кендрик стало для него чем-то личным, и он даже не пытался это скрыть. — Я не мог не рассказать ему, — настаивал я. — Не хотел, чтобы он спросил про свой трастовый фонд на глазах у матери. Из всех моих постыдных поступков утаить все это от Кейт было самым жалким. Мы ведь должны быть едины, наши помыслы и ценности в тесной связке. А я предал ее, и это самое отвратительное из всей паутины лжи. — То есть он знает про видео, — сказал Эван, и я кивнул. Я долго думал, рассказывать ли Логану об этом, но в конце концов решил, что он должен знать — у Холли и Саванны есть против нас оружие. А значит, деньги сына потеряны навсегда. — Я сказал ему, что камера у нас, но у девочки наверняка есть копии записи, — пояснил я, вспоминая тот день, когда изложил ему свой план, как осчастливить и усмирить Холли с Саванной новым домом и безлимитной кредиткой. — Значит, он охотится за видео, — заявил Эван. — Он подобрался поближе к Саванне, чтобы узнать, где запись и как Саванна планирует с ней поступить. Мне не понравилось, что он делает из Логана какого-то злобного гения — может, девушка ему на самом деле понравилась. — И каким образом он получит от нее запись? — спросил я, надеясь оспорить теорию Эвана. Если он хочет в чем-то обвинить моего сына, пусть сначала хорошенько подумает. Но он лишь пожал плечами. — Он же твой сын. Ты и скажи. По его голосу я не мог понять, злится ли он на меня за то, что я втянул его в этот кошмар, или я просто накручиваю себя, потому что у меня нечиста совесть. — Я с ним поговорю, — пообещал я в надежде закончить этот разговор. Мы уже несколько минут стояли у моего дома. Кейт удивится, почему мы не входим. — Он выследил и обольстил эту девушку, хотя ты открытым текстом велел ему держаться от ее семьи подальше, — сказал Эван. — Мы должны узнать, что он задумал. Немедленно. — Ладно, — ответил я, вытаскивая телефон, и набрал номер сына. Включился автоответчик. — Его телефон выключен, — объявил я. — Позвоню позже. Но Эван так легко не сдался. — А вдруг он там? — спросил он. Мне потребовалась секунда, чтобы сообразить, о чем он. — В смысле, в ее доме? Он поднял бровь. Мои руки и шея покрылись мурашками. Вряд ли сын стал бы подливать масла в огонь, но я понял, что Эван не успокоится, пока мы не найдем Логана и все не выясним. — Хорошо, поехали, — сказал я. Я понятия не имел, что задумал мой сын и на что он способен. Садясь в машину Эвана, я попытался загнать поглубже гнетущий страх, разраставшийся в животе. Саванна Три месяца назад Меня отговаривали приходить, говорили, что после аварии отца невозможно узнать. Но я хотела попрощаться, а завтра его тело должны были забрать, поэтому остался только сегодняшний день. Мама уже сказала, что похорон не будет. Она не хотела плакать перед людьми, которых едва знает. Наверное, пришли бы морские пехотинцы, они обычно приходят на похороны своих товарищей, и маме не хотелось смотреть на их суровые лица и мрачные приветствия. Похоронная контора заберет и кремирует тело, и на этом все. Директор похоронного бюро объяснил, что кремация займет неделю. Казалось бы, предать тело огню — это быстро и просто, но, видимо, человеческие кости горят долго. Мама подписала формуляр, где выразила согласие с тем, что, хотя между кремациями печь и подметают, собрать весь пепел невозможно, и к останкам моего папы может примешаться пепел других людей. Мне не очень-то хотелось приносить домой останки чьей-то любимой тети, но они сказали, что тут ничего не поделаешь. Я надеялась, что человек, которого сожгут после папы, будет из хорошей семьи, и если они получат частичку моего отца, то он хотя бы не будет окружен придурками. После того как мама подписала все документы, нам дали каталог и попросили выбрать урну. Даже простые керамические стоили баснословно дорого. Четыреста долларов за вазу с крышкой?! Я могла бы купить отличную банку и в магазине «Все по доллару», но мама сказала, что так не делают, и я предоставила выбор ей. К некоторым урнам прилагались две одинаковые мини-урны, но в них пепел не клали, потому что «душа, разделенная на два сосуда, не найдет путь к Господу», как сказал похоронный агент. Это звучало довольно бессмысленно после рассказа о частичках тел, остающихся в печи, но я не хотела устраивать скандал и промолчала. Мама сказала, что не хочет видеть папино тело, это уже не папа, и я отправилась в морг одна. Я позвонила в больницу, и милая дама с замысловатой должностью послала санитара в бледно-зеленой форме встретить меня и проводить туда, где лежал папа. Мы встретились в вестибюле крыла неотложной помощи и молча прошли к лифту, который открывался специальным ключом. Когда мой провожатый вставил ключ, я заметила, что на панели только одна кнопка. На ней не было стрелки, но я предположила, что мы поедем вниз. Я посмотрела достаточно дрянных сериалов и знала, что морг всегда в подвале. Широкая кабина лифта была обрамлена металлическими панелями с зигзагообразным узором, напоминающим рисунок огромных шин. Санитар поколебался, прежде чем нажать на кнопку. — Ты уверена? — спросил он. Я не была уверена, но кивнула. Это же мой папа. Чего мне бояться? Он уже не накричит на меня за то, что я сделала. Наконец-то я смогу во всем ему признаться. Лифт задрожал и поехал, и я прижала пальцы ног к подошве туфель, чтобы устоять. Дверь открылась в широкий, ярко освещенный коридор, и я пошла за санитаром. Мы свернули за угол, миновали доску с таблицей, в которой были аккуратно написаны чьи-то имена. На веревке висел стирающийся маркер, и я чуть не засмеялась над очевидной метафорой — как легко стереть человеческую жизнь. Мой провожатый остановился перед дверью с маленьким окошком и оглянулся, посмотрев на меня. — Не торопись, — сказал он и открыл дверь. Зал был узкий, со стерильно-белыми стенами и плиточным полом. У одной стены стояли два стула, а перед ними — каталка, на которой лежал отец. Он был накрыт плотной белой простыней. Мой большой, сильный и непобедимый отец вдруг показался мне таким маленьким. Санитар вошел первым, а я за ним. Я заметила, что на нем тонкие желтые печатки, и задумалась — неужели они были на нем все время, а я не обратила внимания? Или они лежали у него в кармане, и он вытащил их по пути? — Я откину простыню? — спросил он, и я кивнула. Когда он взял простыню двумя пальцами, по моему позвоночнику пробежала жаркая волна. Простыня была очень толстая, больше напоминала скатерть, то ли они использовали особые простыни для посетителей, то ли все простыни в морге такие. Когда санитар молча откинул ткань, она легла мягким изгибом, как волна прибоя. Я собралась с духом, чтобы увидеть папино лицо, но оно было закрыто чем-то вроде салфетки. Она лежала почти плоско, не приподнимаясь в том месте, где должен быть нос, и я старалась не думать о том, почему исчезли четкие линии, которые я унаследовала. Санитар взялся за нижний уголок салфетки, приоткрыв кусочек папиного подбородка, а затем убрал руку и сделал шаг назад. Он ничего не сказал, но я поняла, что он не будет мешать, если я решу убрать салфетку, и, к своему удивлению, почувствовала прилив благодарности за то, что он стоит на страже. Я посмотрела на две полоски обнаженной папиной кожи — гладкого плеча и скульптурного подбородка. Они были такими белыми, прямо меловыми, и я поняла, что без крови тело — лишь пустая оболочка. Все, что делало этот бесформенный белый сосуд моим отцом, исчезло — его мысли, убеждения, его тепло. Это тело было лишь временным папиным убежищем, которое он обжил с помощью упражнений в качалке, стрижек и глупых улыбок, но теперь оно утратило свое назначение. Так где же мой папа? Куда он ушел? Каким образом столько мыслей и мудрости могут превратиться в ничто? Я пришла сюда поговорить с ним, но поняла, что мне нечего сказать этой груде костей и гниющих органов. Тело моего папы, прямо как эта комната — пустое и бездушное, не за что ухватиться. В своих молитвах я уже сказала ему все, что должна была, и теперь не могла повторить это перед стоящим рядом санитаром. Я плохо поступила, призналась я. Предала все, чему ты меня учил, а ведь ты воспитывал меня порядочным человеком. Но я знаю, как работает система, как богачи подкупают копов, судей и присяжных. Кого-то все равно купили бы. Так почему бы не нас? Если б он мог ответить, то сказал бы, что есть нечто важнее денег. Например, достоинство, честность и честь. И конечно, он был бы прав. Чтобы двигаться дальше, учитывая заключенное соглашение, я должна отпустить отца. Не эту окоченевшую массу на столе передо мной. Я должна отказаться от его принципов. — Прости, папочка, — прошептала я мертвому телу. Боль сковала горло, но я проглотила образовавшийся ком. Я сделала медленный, глубокий вдох, чтобы набраться решимости, и шагнула назад. — Я закончила, — объявила я. Санитар кивнул и накрыл тело простыней. Вот так я попрощалась с папой. Глава 34 Он сказал, что любит меня. Никто еще не говорил, что любит меня, не считая мамы и папы, и поначалу я ему не поверила. Но он повторял снова и снова, как будто для него это было чем-то само собой разумеющимся, и на третий или четвертый раз я поняла, что он правда так думает, и сказала ему то же самое. Признаюсь честно, мне хотелось верить, что он меня любит. Потому что я его любила. Любила его запах, любила, как от его смеха чувствую себя легкой словно перышко, любила, когда он держал меня за руку. Я была счастлива рядом с ним и тосковала в разлуке. Когда в школе мы читали «Ромео и Джульетту», они казались мне влюбленными дурачками, но теперь я поняла, что можно и правда желать умереть за другого человека. Вот что я чувствовала к Логану. И теперь была уверена, что он чувствует то же самое ко мне. Вот почему я все ему рассказала. Мне хотелось быть Джульеттой, которую он будет любить, что бы она ни сделала, кем бы ни была раньше. Мне хотелось доказать самой себе, что у нас все по-настоящему, а значит, не должно быть секретов друг от друга. Родители иногда спорили, кто последним забрал ключи от машины или как заплатить за мои уроки танцев, но у них никогда не было тайн друг от друга. Папа всегда говорил, что от нечестности любовь умирает. Если не можешь открыть кому-то свою подлинную суть, ты зря теряешь время, так он однажды сказал мне. Я не считала, что зря теряю время с Логаном, но хотела быть в этой уверенной. Хотела знать о нем все. И была готова к тому, чтобы он узнал все обо мне. Все началось с видеозаписи. Если б я отдала ее полиции, а не Эвану, все было бы по-другому. Я не жила бы в этом огромном доме и не училась бы в новой школе. Не носила бы сумку «Луи Виттон», у меня не было бы собственной ванной или друзей с обеспеченным будущим. И я не встретила бы Логана. Наши отношения не будут настоящими, пока он не узнает, как я здесь оказалась. Поэтому я должна была рассказать ему все. А видеозапись — ключ к этому всему. Поначалу я удивилась, что он хочет ее посмотреть. Но потом, конечно же, все встало на свои места. Он любил меня, несмотря ни на что. И понимал — если я не посмотрю это видео, то никогда не узнаю, что случилось в тот день. Он хотел помочь мне закрыть пробел. Хотел посмотреть запись вместе со мной, чтобы мне не было так страшно и одиноко. Именно так поступают, когда кого-то любят — ты будешь рядом с любимым человеком даже в самое трудное время. Вот почему он хотел сделать это ради меня.