– У меня все песни, которые на танцах исполняют, есть. – Здорово! – восхитился Андрей. – Но откуда? Я в «Мелодию» на Калининском часто захожу. «Клен» достал, а вот ни «Иволгу», ни «Замок из песка» найти не могу. – Я заказ делала. Перевела деньги и по почте пластинки получила. Но надоели мне все эти «Иволги». – Ты что? Они мне никогда не надоедят. Они замолчали и стали слушать еще одну любимую Андреем песню: Помню, помню мальчик я босой, В лодке колыхался над волнами. Девочка с распущенной косой Мои губы трогала губами… – Давай свет погасим, – предложил Андрей. – Или хотя бы шторы задернем. – Зачем? – Чтобы через занавески наши силуэты с улицы видны не были. – Ты что, за моим силуэтом наблюдал, что ли? Андрей промолчал. – Ладно, свет выруби, но шторы не трогай. Он нажал на выключатель. Обернувшись, увидел в лунном свете, пробивающемся сквозь занавески, что Таня полулежит на кровати, подложив между стеной и спиной подушку. – Садись, в ногах правды нет. – Она хлопнула по одеялу рядом с собой. Андрей шагнул к кровати. Его колени коснулись Таниных инстинктивно соединившихся коленок. Он надавил на них, почувствовал сопротивление, стал давить еще сильнее. Она не хотела сдаваться, Андрей же подумал, что обязательно должен одержать эту маленькую победу. – Больно, дурак. – Ее колени наконец-то разжались, и Андрей уперся своими в матрас. Таня отвернулась сердито. – Ой, извини, пожалуйста, я не хотел. – Он выиграл мини-сражение, но теперь, чувствуя вину за причиненную или пусть даже не причиненную боль, готов был сдать позиции и вымаливать прощение. Только бы Танино лицо не было хмурым, а ее взгляд – отчужденным, только бы она перестала сердиться, только бы посмотрела на него и улыбнулась. Он сел на пол у кровати, медленно приблизил губы к обтянутой джинсами коленке и бережно ее поцеловал. Таня удивленно посмотрела на него сверху и, хмыкнув, приподнялась и поджала ноги под себя, после чего снова отвернулась, теперь уже к окну. Что-то говорило Андрею, что он должен не быть мямлей, а, наоборот, действовать решительней и, может быть, гораздо настойчивей. Но в то же время что-то и удерживало его, каждый позыв к действиям пресекался сразу возникавшим чувством неловкости, боязни быть тут же осмеянным и поставленным на место. Среди друзей он всегда был самым отчаянным первопроходцем – надо ли было, подражая «неуловимым мстителям», перепрыгнуть с крыши на крышу вагонов едущего поезда или первым наброситься с кулаками на старшеклассника. Сейчас же смелости как не бывало. С чувством, словно он с огромной высоты бросается головой в незнакомый омут, Андрей поднялся с пола и сел на кровать рядом с девушкой. Она не пошевелилась. Тогда Андрей склонился над Таней, и губы его на этот раз коснулись ее холодного уха. Она повернулась к нему изумленно-ироническая, хотела сказать что-то, но он, побоявшись услышать ненужные слова, обхватил рукой ее голову, зарывшись пальцами в мягких шелковых волосах, притянул к себе и, не дав опомниться, впился губами в рот. Язык надавил на сомкнутые сначала губы, словно червячок протиснулся между ними, разжал зубы, соприкоснулся с ее языком, и тот вдруг ожил, задвигался быстро-быстро, удивив Андрея, заставив поддаться, ослабеть, но и тут же снова ринуться в контратаку… – Ты научился целоваться? – удивилась Таня, когда он наконец-то отпустил ее. – Или в прошлый раз притворялся? – Это разве так важно сейчас? – вспомнил он слышанную в каком-то кинофильме фразу. И снова поцелуй. Долгий, влажно-сладкий, бесконечно приятный. Поцелуи, поцелуи, поцелуи. И вот уже рука его легла на ее грудь, пальцы потихоньку одну за другой расстегнули пуговицы на рубашке… Таня, не ожидавшая от скромного досель воздыхателя такого натиска, растерялась сначала, но, когда пальцы Андрея оказались под бюстгальтером и дотронулись до соска, она с силой сжала его руку и, отстраняя ее, сказала, попытавшись придать голосу строгость: – Ну-ка, прекрати обезьянничать, Олежка! Имя единственного до сих пор ее мужчины вырвалось по привычке, как-то само собой. Андрей вздрогнул как ужаленный, но: «Она оговорилась. Всего-навсего оговорилась», – успокоил себя. И снова его губы нашли ее губы, а пальцы пробрались под рубашку за спину и после нескольких безуспешных попыток расстегнули застежки на бюстгальтере. Он еще никогда не видел так близко обнаженную девичью грудь, не гладил ее, не целовал. «Вот оно – счастье! – думал Андрей. – Разве может быть в жизни что-нибудь лучше этого?!» Тверденький сосок хотелось сжимать в губах до бесконечности долго, и Андрей ни за что не отказался бы так и посасывать его не отрываясь, если бы не услышал приказывающий шепот: – Ну, кончай же, Олежка! Он чуть не укусил ее со злости. «Господи, ну разве можно называть человека, который тебя так любит, чужим именем! – хотелось сказать. – Разве можно быть такой жестокой! Милая моя Танечка, пожалуйста, не ошибайся так больше!» Но Андрей не сказал ничего такого, а лишь с укором посмотрел в ее глаза. А Таня, словно угадав его чувства, вдруг посмотрела на воздыхателя виновато-покорно и теперь уже сама поцеловала его, отчего Андрей сразу все простил и забыл и снова стал самым счастливым человеком на свете. Он пьянел от ее поцелуев, от каждого прикосновения к ее губам, ее шее, ее груди. Он дрожал от счастья, гладя ее живот, вопреки ее не слишком сильному сопротивлению, расстегивая молнию на ее брюках. Он пребывал в состоянии небывалого, никогда не испытываемого раньше восторга, пока вдруг вновь не услышал ее сердитый шепот: – Что ж у тебя ручонки-то такие шаловливые, Олеженька?! ДЕСАНТ Электричка, отошедшая от платформы Троицкая, набрала скорость и устремилась к предпоследней станции своего назначения – Истре. Однако, как бы быстро она ни ехала, Гере Солдатову все равно казалось, что электричка ползет, причем ползет преступно медленно. – Не успе-е-ем, не успе-е-ем, – проблеял он раз пятнадцатый. Гера снова проигрывал и тянул время, надеясь, что партия не закончится до следующей остановки, где ему с друзьями следовало выходить. Он ронял карты, то и дело перепроверял, правильно ли ведется подсчет очков, и надолго задумывался над очередным ходом, словно расписывал по-крупному пульку с серьезными незнакомыми партнерами, а не играл с друзьями в примитивнейшее сорок девять. В пыльную и душную, переполненную дачниками электричку Гера и вместе с ним Шурик, Митлз и Адмирал втиснулись на платформе Тушинская. Они собрались в Истру на субботу и воскресенье и везли с собой объемистые сумки с бутылками, шашлыком и прочей закуской, а Гера вдобавок тащил еще и большой, сделанный на заказ торт. В воскресенье должен был состояться грандиозный пикник. Такие пикники друзья называли «отдыхом на любимом месте». Но если на завтра предполагалось от души повеселиться, то сегодняшний вечер обещал быть не скучным, правда, в другом плане – москвичи собирались устроить разборки с истринскими обидчиками Шурика. Шурик приехал в Москву и, побывав в поликлинике и узнав, что никаких переломов у него нет, стал по очереди обзванивать друзей и рассказывать им о своих злоключениях. Он не смог найти Джона и Пропа, на которых очень рассчитывал, зато дома оказались Митлз и Гера Солдатов. Но самым главным, о чем Шурик узнал к большой своей радости, было то, что из армии в отпуск на десять дней пришел его сосед по лестничной площадке Адмирал. Сколько Шурик себя помнил, Адмирал всегда выступал его покровителем и защитником. Уже в классе восьмом сосед начал заниматься в подпольной секции карате, потом ушел служить, и ни куда-нибудь, а в десантные войска, и вот теперь как нельзя кстати получил отпуск «за отличие в боевой и политической». Шурик рассказал ему о своих приключениях в Истре, на что Адмирал недолго думая пообещал «разобраться с этими козлами по-взрослому». Первую половину пути в электричке было не протолкнуться. После Дедовска народу стало поменьше, и четверке друзей наконец-то удалось занять сидячие места, чтобы перекинуться в картишки. С первой же раздачи Гере просто фатально начало не везти. Он проиграл два раза, за что все в наказание били ему картами по мизинцу. И если Шурик отбивал слабенько, то Адмирал и Митлз постарались на славу. Уже сейчас Гере казалось, будто оба его мизинца были словно прищемлены дверью, и боялся даже себе представить, как выдержит еще одни майлы. Словно по закону подлости, за весь кон на руки ему не пришло ни одной хорошей карты и, как и следовало ожидать, после очередного хода у Геры получился перебор. В это время электричка остановилась. Парни, наспех собрав карты, похватав сумки, чуть не позабыв торт, выскочили на платформу и тут же, на глазах у людей, торопящихся на автобусы, приступили к экзекуции. По уговору каждый должен был отбить по пальцу десять раз десятью картами. Закрыв глаза и заранее стиснув зубы, Гера выставил вперед обе руки, оттопырив мизинец на правой – на ней он пока еще не так сильно горел, и держа торт в левой, как бы призывая друзей быть не столь жестокими при виде сладкого лакомства. Но уже после третьего удара Митлза он закричал на всю платформу, отчего проходящие мимо испуганно оглянулись – не убивают ли кого, и тут же прибавили шагу, предпочитая не связываться с развлекающейся молодежью. – Нечего-нечего, Зольдат, – успокаивал Митлз, примериваясь для очередного удара. – Как-то у нас на работе одному слесарю Диме восемь человек отбили, а там мастера играют, не то что мы с Адмиралом. Так тот пришел на следующий день на практику на завод и говорит: «У меня ногти с мизинцев слезли, работать не могу». Ну, его мастер вместо работы в магазин за бутылкой послал, а пока Дима бегал, мы с ребятами на его ящичке замок сняли и дужки стальной проволокой перекрутили – посмотреть: на самом ли деле он не сможет те же пассатижи в руках держать. И что бы, вы думали, сделал наш Дима? Пока мы вкалывали, сходил в сварочный цех, выпросил у мужиков аппарат, проволоку спокойненько разрезал, а у всех наших ящичков дужки приварил! И у мастера, кстати, тоже. Во пошутил! Мы его с тех пор зовем Дима-сварщик. Пока Митлз неторопливо рассказывал и неторопливо, но с силой опускал карты на дрожащий мизинец, Гера крепился из последних сил и молчал. Вновь он начал кричать, когда по пальцу принялся хлестать Адмирал. Тот хоть и вкладывал в удары полсилы, но и этого для Геры было предостаточно. При счете десять он размахнулся тортом и чуть со всего маха не обрушил его на голову своего мучителя. Однако Адмирал вовремя увернулся, и торт остался целехонек. – Бунт в десантных войсках! – закричал Митлз. – Какой-то Зольдат поднял руку на Адмирала! Предлагаю начать майлы сначала. – Да ладно, что мы, садисты, что ли? – возразил Шурик, беря в руки карты. По ставшему красно-синим мизинцу он не бил, а гладил, но все равно выглядел в глазах Геры настоящим палачом. Когда майлы закончились, Гере казалось, что под ноготь загнали здоровенную занозищу и что даже легкое дуновение ветра будет отзываться в пальце нестерпимой болью… Не прошло и двадцати минут, как «московские десантники» – так стали называть себя парни – прибыли на дачу к Шурику и Монаху, где их встретил улыбающийся Андрей. Гера поздоровался с ним не как все, а завел правую руку за спину и демонстративно отвесил ему поклон. – Представляешь, Монах, эти зверюги, вместо того чтобы сохранить личный состав в полной, так сказать, боеспособности, то есть боеготовности, перед сегодняшним вечерним сражением, о котором нам поведал Александр, совершенно вывели меня из строя, отрубив, можно сказать, целых два пальца на моих несчастных рученьках, – выпалил он одним духом. – Ничего, – похлопал его по плечу Митлз, – терпи, Зольдат, – таким, как наш Адмирал, станешь. А пока и за санитара сойдешь или за подносчика патронов. – Может быть, вы объясните мне все-таки, что за боевые действия намечаются в моей любимой Истре? – обратился Андрей к брату. – В твоей записке ничего не понятно. Кто тебя избил, за что? – Ты с Лексием говорил? – Ага, говорил, как же, – нахмурился Андрей. – Увидел меня рядом с Настькой, подумал черт знает что и чуть не прибил. – Что значит – чуть не прибил? – А что ты от Насти хотел? – одновременно спросили Адмирал и Гера. – Да ничего я от нее не хотел, – отмахнулся Андрей. – Просто поцеловал ее по-родственному… в щечку, а тут Лексий откуда ни возьмись и с кулаками на меня… – Ну и?.. – поторопил Шурик.