Я осторожно стягиваю с него брюки и боксеры, дюйм за дюймом открывая взору его обнаженное тело. Он худее, чем я представляла его себе когда-то, но он не потерял свою мускулатуру, которая явно была у него до того, как он впал в депрессию. Его пресс все еще виден, едва заметные линии сбегают от его основания к поясу брюк, и я сопротивляюсь внезапному, странному желанию прикоснуться к нему там, провести по ним пальцами. Я чувствую, как он вздрагивает от моих прикосновений, когда мои руки касаются его бедер, слегка поросших темными волосами. Я ужасно осознаю, как близко его мягкий член находится к моему лицу, как он слегка подергивается, когда мои руки движутся вниз по его ногам. Он снова стонет, когда я встаю, помогая ему выбраться из заляпанной одежды и подойти к ванне. — Почему… — снова бормочет он. — Почему помогаешь мне? — Я не знаю. Потому что я не могу позволить тебе умереть, если я могу помочь, и я знаю, что это самая глупая гребаная вещь, которую я могла бы сделать, и, вероятно, мне следовало это сделать. — Я продолжаю говорить, включая воду, надеясь, что это поможет ему не заснуть. Если он потеряет сознание в ванне, я не знаю, что буду делать. — Наверное, потому что я идиотка, которая не может уйти от того, кто нуждается в помощи. Но если ты думаешь, что я останусь, как только ты окажешься здоров, ты ошибаешься. — Я даже не знаю, запомнит ли он что-нибудь из этого, но я все равно не могу удержаться, чтобы не сказать это, усталость и разочарование накатывают вместе. — Я собираюсь уберечь тебя от смерти, а потом ты отпустишь меня и дашь то, что мне нужно, чтобы вернуться к Джорджи. Таков, блядь, уговор! Пока ванна наполняется водой, которую я несколько раз проверяю, чтобы убедиться, что она чуть теплая, я осторожно разматываю его бинты, снимая марлевый тампон, прикрывающий рану на его плече. Глубокие порезы на его запястьях, сбегающие вниз по предплечьям, выглядят зловещими и красными, из них немного сочится кровь, когда я снимаю бинты. Они выглядят не лучше, и когда я смотрю на них повнимательнее, видя, как они зияют, я понимаю, что мне следовало попытаться зашить их. У него останутся ужасные шрамы. Я даже не знаю, есть ли в доме что-нибудь, что я могла бы использовать, чтобы их зашить, и сработало ли бы это. Все, что я могу сделать, это стараться быть осторожной с ними, помогая ему залезть в ванну, стараясь не толкать и не задевать его раны, чтобы они снова не начали сильно кровоточить. — Холодно, — стонет он, начиная сползать в ванну, дрожа, и я вздрагиваю. Мне хочется разрыдаться от разочарования, но, если я позволю себе заплакать, я не знаю, смогу ли остановиться. Я чувствую, что все это выйдет наружу, все слезы, которые я сдерживала с тех пор, как умер мой отец с тех пор, как мне пришлось работать бесконечные часы, чтобы прокормить нас с Джорджи, и снять квартиру. Я чувствую, что все это хлынет из меня потоком, и я никогда не остановлюсь. Я буду ничем иным, как увядшей оболочкой на полу, и тогда мы оба погибнем. — Это не так, — мягко говорю я ему. — Ты просто горишь от лихорадки. Мы должны сбить ее. Он откидывает голову назад, дрожа и явно несчастный, и у меня болит грудь. Я хочу помочь ему, а не причинить боль, но я знаю, что горячая вода сделает только хуже. Когда я поднимаю глаза мгновение спустя, после того как аккуратно уложила его в ванне, я вижу, как по его щекам катятся слезы, и тихо вздыхаю. Я протягиваю руку, прикасаюсь к одной из них, мои пальцы касаются его кожи, и я чувствую, как он вздрагивает. — Александр… — Почему? — Он поворачивает голову ко мне, навстречу моей ласке. — Тебе небезразлично. Ты… помогаешь мне. Почему? — Я же говорила тебе. — Я вздыхаю, осторожно смахивая слезы и тянусь за мочалкой. — Я не знаю. Помогать ему мыться –тоже трудоемкий процесс. Я делаю все возможное, чтобы промыть раны, стараясь сильно не мочить их и не позволяя им снова начать кровоточить, и я промываю все остальное, дюйм за дюймом. Когда я добираюсь до его бедер, я чувствую, как он вздрагивает от моего прикосновения, и я вижу, как его член снова слегка подергивается. Я бы не удивилась, если бы у него не встал член, он сильно болен, но я все равно вижу, как его тело пытается ответить на мои прикосновения, и меня обдает жаром. — Ноэль... — он стонет мое имя, низко и хрипло, и что-то сжимается глубоко в моем животе в ответ. — Пожалуйста… Я не знаю, о чем он просит, и я не думаю, что он способен полностью сформулировать это прямо сейчас. Я чувствую, как горят мои щеки, когда я мою его, ощущаю напряжение его тела, подергивание мышц, то, как он слегка выгибается навстречу моим прикосновениям. Я чувствую дрожь, пробегающую по его телу, и борюсь с желанием задержаться, нежно провести по нему руками, успокаивая его. Почему я хочу заботиться о нем? Я не думаю, что он хороший мужчина. Я думаю, независимо от того, причинил ли какой-либо вред тем другим женщинам или нет, что в нем есть что-то глубоко нарушенное. Я не знаю его истории, но я уверена, что он не такой, каким другие сочли бы его. Но то, что я чувствую к нему, это не только жалость. Я хочу домой, больше всего на свете, но я не могу отрицать, что, по крайней мере, отчасти меня удерживает здесь то, что я не хочу оставлять его ... во всяком случае, так. Когда я заканчиваю купать его, я говорю себе, что это всего лишь любопытство. Я хочу удовлетворить свою совесть, убедившись, что он будет жить, и раскрыть секреты этого дома, чтобы я могла полностью завершить эту главу, не задаваясь вопросом и не вспоминая о ней. Я не могу позволить себе зацикливаться на чем-то другом, на том, что у меня могут быть желания или чувства к Александру, которые удерживают меня здесь. Это просто не имеет смысла. Когда вода полностью остывает и появляется ощущение, что температура немного спала, я начинаю помогать ему выбраться из ванны. У стены есть табурет, и я помогаю ему сесть на него, поддерживая одной рукой и насухо вытирая полотенцем. Под раковиной есть еще медикаменты, и я использую их, чтобы снова перевязать его раны, помогая ему снова подняться на ноги и вернуться к кровати. Он снова дрожит, но я не хочу оставлять его надолго, чтобы обыскать его комнату в поисках одежды. Вместо этого я помогаю ему голышом забраться под одеяла, набрасывая на него достаточно мягких покрывал с края кровати, чтобы он не простудился. Уже перевалило за одиннадцать, когда я наливаю ему еще бульона и воды, добавляю лекарства и проскальзываю в свою комнату, чтобы переодеться в свежую пижаму. Когда я возвращаюсь в комнату, он выглядит спящим, и я забираюсь в постель рядом с ним, используя в качестве одеяла одеяло из своей комнаты. Я слишком хорошо понимаю, что он голый под одеялом, и сама не могу заставить себя забраться под него. От этой мысли по телу проходит еще одна волна жара, и я отгоняю ее, беря книгу, чтобы отвлечься от других мыслей. Книга "Отверженные", копия с французским и английским переводами под одной обложкой, толстая и увесистая. Я прижимаю книгу к коленям и продолжаю с того места, на котором остановилась, читая Александру вслух, хотя уверена, что он меня не слышит. У меня есть смутная надежда, что это каким-то образом поможет ему лучше спать. — Он упал на сиденье, она рядом с ним, — начинаю читать я низким и тихим голосом. В комнате полумрак, горит только лампа у моей кровати, и я замечаю, как снова начинает падать снег. — Больше не было слов, начинали сиять звезды. Как получилось, что птицы поют, что снег тает, что роза цветет ... Один поцелуй, и это все. Я с трудом сглатываю, думая о том, что, как мне казалось, мне снилось до того, как я проснулась той ночью, о мягком прикосновении губ Александра к моим, и о том, что я больше не уверена, что это был сон. Я протягиваю руку, нежно касаясь своих губ, задаваясь вопросом, что бы я почувствовала, если бы он действительно поцеловал меня. Хотела бы я его больше, без порывистой жестокости наших предыдущих встреч. Если бы он сдался, вместо того чтобы бороться с этим. — Она не спрашивала его, не думала, где и как ему удалось попасть в сад. Ей казалось таким естественным, что он должен быть там. Александр шевелится рядом со мной, и я протягиваю руку, осторожно касаясь его лба, когда делаю паузу. Его температура немного спадает, и я чувствую проблеск надежды, что, возможно, ему становится лучше. Я продолжаю читать вслух отрывки о встрече Козетты и Мариуса. — Они рассказали друг другу с искренней верой в свои иллюзии обо всем, что вспомнили о любви, молодости и остатках детства, которые были у них. Эти два сердца излились друг другу. — Я делаю паузу, закусывая губу. — У меня никогда не было никого подобного, — тихо говорю я. — Ни с кем я не могла бы так разговаривать, изливаться. У меня была мама совсем недолго, и она так сильно боролась. Наша жизнь всегда была такой тяжелой. А потом у меня были только мой отец и мой брат, и мне приходилось заботиться о них обоих, а потом остался только брат, и я по-прежнему заботилась о нем. Так было всегда. Я, заботящаяся о других. Никто никогда просто так не заботился обо мне. Бросая взгляд на Александра, который, кажется, все еще спит, я продолжаю читать. — Силой взгляда так злоупотребляли в любовных историях, что в нее перестали верить. Сейчас мало кто осмеливается сказать, что два существа полюбили друг друга, потому что посмотрели друг на друга. И все же именно так начинается любовь, и только так. Еще почти час я продолжаю читать, пока на меня не наваливается усталость. Я начинаю закрывать книгу, только чтобы услышать голос Александра, слабый, настолько ниоткуда, что это заставляет меня подпрыгнуть. — Он никогда не выходил на улицу без книги подмышкой, а иногда даже с двумя. — Он слегка откашливается, его слова выстраиваются в предложение впервые с тех пор, как я нашла его. — Это заставляет меня думать о тебе. Я смотрю на него, пораженная, и вижу, что его глаза приоткрыты, голубые и затуманенные, круги под ними темные и фиолетовые. Я протягиваю руку, чтобы коснуться его лба, и нахожу его липким и вспотевшим. — Я думаю, у тебя спадает температура. — Я сажусь, откладывая книгу в сторону. — Подожди, это из книги? Александр слабо улыбается. — Это произведение мое любимое. Кажется, я выучил его наизусть. — Его голос снова срывается, но он прерывисто дышит. — Страдающие из-за любви, любят еще больше. Умереть от любви – значит жить ею. — Это звучит так, как сказал бы француз. — Я стягиваю с него несколько одеял, прикасаясь к его шее и груди. Он весь в поту, и я облегченно вздыхаю. — Температура спадает. Мне нужно сменить простыни. — Я потираю лоб тыльной стороной ладони. — Я хотела уже лечь спать, но по крайней мере, это, надеюсь, означает, что ты не умрешь. — Умереть не страшно. Страшно не жить. Я свирепо смотрю на него. — Я собираюсь ударить тебя по голове этой книгой, если ты ничего не сделаешь, кроме как процитируешь ее мне сейчас. Я пытаюсь убедиться, что ты жив, хорошо? В уголках его губ снова мелькает тень улыбки, как будто он хочет улыбнуться, но не может найти в себе сил. — Oui, mademoiselle. (фр. Да, мисс). Я прищуриваюсь, глядя на него. — Я собираюсь помочь тебе встать, чтобы сменить простыни и одеяла. Просто потерпи меня, хорошо? К тому времени, как я заканчиваю, уже далеко за час ночи. Раздевание и переделка постели с мужчиной, едва способным удерживать собственный вес, это не шутка, и тот факт, что он голый, делает это намного сложнее. Прикосновения к нему кажутся слишком интимными после того, что произошло между нами, особенно теперь, когда он полностью проснулся. Я чувствую на себе тяжесть его взгляда, реакцию его тела на мои прикосновения, и к тому времени, когда он снова устраивается поудобнее под чистыми одеялами, его бинты проверены, и мы оба готовы лечь спать, я чувствую себя как физически, так и эмоционально истощенной. — Спокойной ночи, — шепчу я, лежа на подушках лицом к нему. Он выглядит таким же опустошенным, как и я, его глаза закрыты, длинные темные ресницы обрамляют щеки. Я протягиваю руку, чтобы коснуться его пальцев, зная, что прямо сейчас он не может пошевелить руками, но, клянусь, я чувствую, как его пальцы соприкасаются с моими. Низкий и спокойный, его голос доносится до меня сквозь залитую лунным светом темноту. — Обещай поцеловать меня в лоб, когда я умру, я обязательно это почувствую. — Ты не умрешь, — шепчу я в ответ. — Ты идешь на поправку. Посреди ночи я снова просыпаюсь, чувствуя перегрев. Я протягиваю руку, чтобы коснуться лба Александра, и вскрикиваю от разочарования. У него снова жар, его бинты покраснели, и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. После всего этого я больше не уверена, что смогу его спасти. 17 АЛЕКСАНДР Я понятия не имею, сколько времени на самом деле проходит между минутами, когда я вонзил стакан в предплечья и рухнул на пол, и когда я просыпаюсь от утреннего света, проникающего сквозь занавески, одеяла сброшены с меня, осталась только тонкая простыня, все мое тело устало и ноет… и болезненно возбуждено. Я помню отрывки того, что произошло, фрагменты, которые я не уверен, были ли они реальностью или сном. В основном они состоят из Ноэль, ее рук на мне, вокруг меня, кормящих меня, перевязывающих меня и купающих меня. Она ухаживает за мной, заботится обо мне, и такое чувство, что все это, должно быть, было каким-то ужасным, дразнящим сном. У нее нет причин так заботиться обо мне, поддерживать во мне жизнь. Если бы у нее была хоть капля здравого смысла, она бы сбежала, как только обнаружила мое тело. Ушла домой, как и умоляла меня позволить ей в тот первый день. Я должен был. Я не должен был оставлять ее у себя. Я должен был послать Кайто нахуй. Но если все это было сном, как я здесь оказался? Я знаю, что у меня не хватило бы сил лечь в постель самому. Когда я смотрю на свою половину кровати, я вижу беспорядок, пустая миска, которая выглядит так, как будто в ней был суп, наполовину наполненные стаканы с водой, остатки медикаментов и бутылки повсюду. Более того, я могу наслаждаться ею с другой стороны кровати, ее теплым женственным ароматом, сладостью ее кожи и цветочным мылом, которым она пользуется. Мой член пульсирует, и я стону, мое внимание с силой возвращается к моему возбуждению. После того, что, должно быть, было днями, когда мое тело было неспособно делать больше, чем просто безвольно лежать здесь, все силы, которые я восстановил, похоже, ушли прямо в мой пах. Я тверд, как железо, и натягиваю простыню, и в тот момент, когда я осознаю это, мое тело пульсирует от отчаянной потребности в освобождении. Я чувствую, как горячая струйка предварительной спермы стекает по моему стволу, увлажняя простыню, когда мои яйца напрягаются, а член снова пульсирует. На какую-то горячую, пульсирующую секунду мне кажется, что я просто потеряю контроль и кончу, обделенный, каким я был так долго. Моя рука тянется к моему члену, страстно желая погладить его. На этот раз в моей голове нет мыслей о том, чтобы отказывать себе, наказывать себя, только ради удовольствия. Последние дни и ночи были сплошными миазмами боли и обжигающего жара, во рту и горле было сухо, губы потрескались, мое тело содрогалось от боли, которая пронизывала меня до мозга костей, когда лихорадка сильно била меня. Я был уверен, что умер и попал в ад, где мне самое место. Но я не сплю, и каждый дюйм моей души молит о хоть малейшем удовольствии. Однако в тот момент, когда моя рука тянется к члену, мои пальцы тянутся, чтобы обхватить его, боли, пронзающей запястье и руку, достаточно, чтобы заставить меня вскрикнуть, из моей груди вырывается хриплый стон, когда моя рука бесполезно падает рядом со мной. На мгновение меня охватывает ужас от того, что я порезался достаточно глубоко, чтобы навсегда лишиться возможности пользоваться руками, но даже если это не так, я все равно слишком ранен, чтобы пользоваться ими сейчас. Я смеюсь. Я ничего не могу с собой поделать, звук смешивается с очередным стоном боли, когда мое тело дергается, мои пальцы бесполезно скручиваются и посылают еще один шок боли вниз по предплечью. Все эти ночи я мучил себя и невольно придумал наказание похуже, чем мог когда-либо придумать. Я невыносимо возбужденный, на грани освобождения, и я не могу пользоваться руками. Я даже не могу начать прикасаться к себе. Я слышу звук поворачивающейся дверной ручки и замираю на месте, мое сердце внезапно замирает в груди, меня заливает краска смущения. Я не хочу, чтобы Ноэль видела меня таким, беспомощным и возбужденным, если это действительно она входит в ту дверь. Но я ничего не могу с этим поделать. Я не могу дотянуться до одеяла, чтобы прикрыться, и нет ни единого шанса, что моя эрекция ослабнет. Как будто недели и больше откладываемого удовлетворения нахлынули на мой член в одночасье. Дверь открывается, и, как я и боялся, входит Ноэль. Ее волосы собраны на макушке в неряшливый блестящий черный узел, лицо бледное и усталое, под глазами багровые тени. Под мышкой у нее стопка постельных принадлежностей, кружка прижата к груди, а в другой руке она держит миску с ложкой. Сначала она не смотрит на меня, когда подходит к краю кровати, освобождая место на приставном столике и ставя кружку и миску. До моего носа доносится запах говяжьего бульона, когда она перекладывает постельное белье в руках, а затем быстро роняет его, когда замечает меня, и стопка с мягким шлепком приземляется на пол между ней и кроватью. — Ты проснулся, — тихо говорит она, в ее голосе слышится что-то похожее на шок. — Я не была уверена, что ты... — Ее взгляд скользит вниз, туда, где мой член впечатляюще выступает из-под простыни, и ее щеки краснеют, как яблоко. — Ты просыпаешься. Я… думаю, это хороший знак, эм... Она начинает заикаться, отступая к двери. — Я собиралась сменить простыни, у тебя снова поднялся жар, но я… я… я оставлю тебя в покое, чтобы ты мог… Ее лицо теперь пылает красным, и она откашливается, теперь в нескольких шагах от кровати. — Я позволю тебе позаботиться об этом.