– Папа, я испугался. – Да, знаю, малыш. Но все страхи уже позади. – Госпожа Руна ушла. Я проснулся, а ее нет. – Но я же здесь. Мила осталась стоять на пороге, вложила пистолет в кобуру. Ее успокоили слова Горана, скрючившегося возле стола. – Пойдем завтракать. Что тебе приготовить? Блинчики будешь? Мила улыбнулась. И правда, все страхи позади. – Ну иди на ручки, – продолжал Горан. Она смотрела, как он кряхтя вылезает из-под стола. Но ребенка у него на руках не было. – Знакомься, это моя подруга. Ее зовут Мила. Горан очень надеялся, что она понравится сыну. Обычно он дичится незнакомых. Томми промолчал, только указал на ее лицо. Горан пригляделся и увидел, что по щекам ее текут слезы. Неизвестно, откуда они взялись, эти слезы. На сей раз боль была не механической, а кровоточащая рана – не телесной. – Ты чего? Что случилось? – спросил Горан, по-прежнему обнимая руками воображаемое тельце. Она не знала, что отвечать. Не похоже, что Горан притворяется. Нет, он в самом деле верит, что держит на руках сына. Подошедшие полицейские недоуменно смотрели на них, готовые в любую минуту вмешаться. Мила помотала головой: не подходите. – Спускайтесь вниз. Я скоро. – Но мы не… – Спускайтесь и позвоните в Управление. Пусть пришлют спецагента Стерна. Если услышите выстрел, не беспокойтесь: это я. Оба неохотно подчинились. – В чем дело, Мила? В голосе Горана теперь звучал только страх. Казалось, он так боится узнать правду, что никакие иные чувства ему уже недоступны. – Зачем ты вызвала Стерна? Мила медленно поднесла палец к губам. Потом повернулась, вышла в коридор и двинулась туда, к запертой комнате. Одним выстрелом высадила замок и толкнула дверь. В комнате было темно и витал неистребимый запах трупного разложения. На двуспальной кровати лежали два тела. Одно побольше, другое поменьше. Два почерневших скелета с остатками кожи, свисавшими, словно клочья одежды, сплелись в последнем объятии. Вошел Горан. Принюхался. Увидел тела. – О господи! Как будто не понимая, кому принадлежат эти два тела на кровати, он повернулся лицом к коридору, чтобы не дать войти Томми. Но не увидел его. И снова поглядел на кровать. Осознание многотонной, неумолимой силой обрушилось на него. И тогда он все вспомнил. Мила застала его у окна. Он выглядывал наружу. После многодневного снегопада и вчерашнего дождя наконец выглянуло солнце. – Вот что хотел сказать нам Альберт, подбросив пятую девочку. Горан не отозвался. – Ты нарочно увел в сторону расследование против Бориса. Тебе довольно было подсказать Теренсу Моске, в каком направлении действовать: дело Уилсона Пикетта, которое он носил с собой, подсунул ему ты. Именно ты имел доступ к вещдокам по делу Горки, именно ты изъял трусики Ребекки Спрингер и подбросил их Борису во время обыска. Горан кивнул. Всякий раз, как она пробовала наполнить воздухом легкие, вдох словно пробивался через толченое стекло. – Зачем? – Голос тоже осыпался осколками в горле. – Она ушла, а потом вернулась, но вернулась не навсегда. Она хотела забрать у меня единственное, что мне осталось в жизни. А он хотел уехать вместе с ней. – Зачем? – повторила Мила, уже не сдерживая слез. – Однажды утром я проснулся и услышал, как Томми зовет меня из кухни. Я вышел и увидел его на всегдашнем месте. Он просил завтрак. Я был так счастлив, что совсем забыл: его же больше нет. – Зачем? – не унималась она. На сей раз он долго думал, прежде чем ответить. – Затем, что я любил их. Прежде чем она успела ему помешать, он распахнул окно и прыгнул в пустоту. 43 Она всегда мечтала иметь пони. Как же она мучила мать и отца, как донимала их просьбами, совершенно не думая о том, что им негде его держать. Задний двор слишком мал; возле гаража небольшая полоска земли, где ее дед сделал грядку. Но Мила не отставала. Родители думали, что рано или поздно она успокоится и забудет свой глупый каприз, но на каждый день рожденья и в каждом письме Санта-Клаусу она повторяла одну и ту же просьбу. Когда Мила вышла из брюха каменного монстра и вернулась домой после трех недель плена и трех месяцев в больнице, ее ждал во дворике очаровательный бело-коричневый пони. Желание исполнилось. Но радости ей это не принесло. Отец едва не вывернулся наизнанку, умоляя продать ему животное по сниженной цене. Их семья далеко не купалась в роскоши, и то, что Мила была единственным ребенком, наверняка объяснялось их стесненными обстоятельствами. Родители не имели возможности подарить ей братика или сестренку, а пони все-таки купили. И ее это мучило. Как долго она воображала себе, что станет делать с таким подарком! Она говорила об этом без умолку, представляла, как станет ухаживать за ним, завязывать яркие бантики на гриве, чистить щеткой. Нередко она подвергала такой экзекуции их домашнего кота. Может быть, именно поэтому Гудини терпеть ее не мог и старался держаться подальше. Дети не случайно так любят пони. Ведь они не вырастают, а навечно остаются в мире детства. Есть чему позавидовать. Но после освобождения Миле сразу же захотелось стать взрослой, чтобы поставить заслон пережитому в детстве. Если заслон будет прочным, возможно, ей посчастливится все это забыть. А пони своей детской миниатюрностью мешал ей заключить сделку со временем. Когда ее, полумертвую, вытащили из вонючего подвала Стива, у нее началась новая жизнь. За три месяца в больнице ей подлечили левую руку, и она вышла, чтобы снова устанавливать контакт с миром – в обыденной жизни и в эмоциональных контактах. Задушевная подруга Грасиэла, с которой они стали кровными сестрами, перед тем как Мила растворилась в небытии, повела себя странно. Она была уже не та, с кем они ломали последнюю пластинку жвачки, перед кем она не стеснялась попи́сать, с кем упражнялась в «настоящих» поцелуях, чтоб не опозориться перед парнями, когда время придет. Грасиэла стала другая. Глядя на ее застывшую улыбку, Мила опасалась, что у нее скоро будет спазм лицевых мышц и на лице навечно останется эта уродливая гримаса. Подружка старалась быть милой и ласковой, даже ругаться бросила, хотя раньше они то и дело обзывали друг друга: «Телка отстойная!» – «Вонючка конопатая!» – и даже не думали обижаться. Они укололи указательные пальцы ржавым гвоздем, смешали кровь и поклялись не разлучаться никогда. Но хватило нескольких недель, чтобы меж ними легла непреодолимая преграда. Тот укол на пальце, если вдуматься, был первой ее раной. Но настоящую боль она ощутила, когда стала неприкасаемой.