— Главное не сказал… Эти трое, с шахт, доказали экономическую невыгодность восстановления… Их в Югославию отправляют, в Дубровники. Зовут меня с собой. Согласовали уже. Если соглашусь, то на следующей неделе могу поехать. Слетел пьяный туман, и я понял, как не хочется мне расставаться с Петром Ильичом. Ему выпал шанс: от Югославии до Ближнего Востока — рукой подать. А там Иран, где наши войска. — Поздравляю, — сказал я. — С богом. Езжай. Я уж как-нибудь один управлюсь. — Ты не понял, — жестко поправился он. — Я не поеду в Югославию. Не поеду. Я обязан… — с еще большей жесткостью пояснил он. — Я обязан быть рядом с тобою! Ты — единственный свидетель того, что я… Никогда еще не был он таким серьезным и торжественным. Я смотрел, ничего не понимая. Да и он смутился. И понес свою обычную околесицу. — Да, — пробормотал. — Да, у нее были васильковые глаза… 11 Отправлял меня в Варшаву Химмель, какими-то своими воровскими делами связанный с местными интендантами, и перед отъездом оттуда я попал в кабинет подполковника Хакля. Самого его не было, мне предложили обождать, посидеть. В кабинете орудовал помощник Хакля, гауптман, успевая сразу писать, читать и поднимать телефонные трубки Что-то восточное было в этом гауптмане, азиатчина выглядывала из него, желтизна поблескивала в узеньких глазницах, движения бесшумные, словно обут был в мягкие сапожки. При очередном звонке он вдруг перешел на чистейший русский язык. — …узнал, узнал… Как съездил?.. Ну… Вот оно что… И у меня для тебя новость, только завтра будет объявлено: Гальдера сняли!… Согласен… Нет, две. Только где ты достанешь настоящую смирновскую?.. Договорились: в шесть, там же, с той же… Он положил трубку и зашелестел бумагами. Вскоре прибыл Хакль. Дел-то всего было — из рук в руки передать пакет и кое-что на словах. Разговорились. Гауптман неслышно покинул кабинет. От Хакля узнал: Сергей Александрович Тулусов, из князей, семилетним ребенком привезен в Германию, там и воспитывался. Я запомнил. Авось пригодится. 12 Гальдера, начальника Генерального штаба сухопутных войск, действительно сняли, о чем мы узнали уже в городе, о чем шептались в гарнизоне. Газеты и радио трубили об одном и том же: Сталинград падет со дня на день! Смещение Гальдера как-то не вязалось с пророчествами прессы и уж никак не касалось меня лично: что мне до Гальдера и что генерал-полковнику Гальдеру до меня? И упомянут он потому, что в день его отставки я почувствовал слежку за собой. Не немцы меня изучали — уж в этом-то я разбирался. Кто-то из своих. Возможно, из тех, кто обосновался в Гридневских лесах. О них мне скороговоркою доложил Юзеф Гарбунец. Сильная партизанская группа вытеснила из леса мелкие банды, оседлала дороги, вела себя по-хозяйски. «Благодарю, пан управляющий!» — поклонился Гарбунец, сжимая в кулаке деньги. Почуяв слежку, я не стал менять привычки и скрывать знакомство с обер-лейтенантом Шмидтом. По спине прохаживались вполне доброжелательные глаза, но на всякий случай я посоветовал Петру Ильичу покинуть город на несколько дней, съездить в Ровно. Сам же стал подыскивать место для встречи с людьми из Гридневских чащоб и остановился на доме старухи. Там я уже не жил. Химмель не упускал случая по-бахвалиться: «У кого жратва — у того все!» И в доказательство обычно открывал сейф, где грудою лежали ключи от лучших квартир города. Выбрал я ту, из окон которой мог видеть дом Петра Ильича, но пускать в квартиру к себе лесных людей не хотел. Неизвестно еще, что за народ и какой они, гридневские, выучки. Стал поэтому захаживать к старухе, обозначая тем самым место, где возможна встреча. Произошла она в октябре. Землю уже подмораживало, затвердевшая поутру грязь к полудню растекалась. Старуха уверяла, что зима будет снежной. В Сталинграде шли уличные бои, на остальных фронтах — странное затишье. Мне исполнилось двадцать девять лет — и о событии этом не узнал никто, даже Петр Ильич. Мне было грустно. Я не чувствовал себя живым. Мне вообще казалось, что все мы, жившие в стране до 22 июня 1941 года, погибли, и когда весною я постучался в дом старухи и увидел старуху, то первым чувством моим было: неужели она живая?.. Я вспоминал братика, такого чистого и честного, что он виделся как бы прозрачным, хрупким, и в воспоминаниях я негодовал на мать, почему-то братика не любившую Горьким был день рождения, неуютным. Однажды подошел к дому старухи, оглядел его, не увидел ничего подозрительного и все же насторожился Пухом лежал снежок, покрывая следы. На крыльце — щепки и сучья, старуха недавно топила печь. Теплом пахнуло, уютом повеяло. Закрыл дверь, прошел в комнату. Никого. Сел. Встал, потому что увидел, как от калитки к дому идет добротно одетый мужчина, в бекеше, шляпа надвинута на глаза, усы почти гайдамацкие Мужчина постучал в дверь, получил согласие на вход, тщательно вытер ноги, вошел, снял шляпу — и я узнал Игната Барыцкого. От испуга и боли я сделал то, что делали в подобных случаях все вооруженные люди: наставил на Игната пистолет. А тот сбросил бекешу, сел рядом, мы положили друг другу руки на плечи и долго сидели, долго молчали Пришла старуха, глянула на нас, молчавших, загремела на кухне посудой Наголодавшись в лесу, я и гридневских представлял голодными и натаскал в дом много еды. Выпили — и опять молчали, мы оба были в 39-м году, и выходить из него не хотелось, на выходе был арест Игната и следователь, добивавшийся от меня свидетельских показаний. С них и начал Игнат, сказал, что мое отнекивание и вытащило его из лагеря. Освободили в августе, самолетом доставили в Москву, определили в отряд, готовящийся к выброске в Гридневские леса, как знатока здешних мест. Помнится, был он варшавянином, знал и тюрьму в Быдгоще, только и всего. — Верно, — подтвердил он. — Но в деле моем зафиксировали, будто в этом городе я встречался с представителями польской компартии. Отрицать это в Москве я не стал. Что ж, это его право — распоряжаться собственной судьбой. Он выбрался из лагеря достойно, никого не предав. Кроме себя. Знатоком здешних мест он в конце концов станет — и подтвердит этим обвинение. Не позавидуешь: что бы Игнат отныне ни делал — все к худшему. Чтоб знакомство с обер-лейтенантом Шмидтом не бросалось в глаза, приходилось поддерживать вполне дружеские отношения со многими офицерами гарнизона. Игнат засек их, Петра Ильича тоже, то есть обер-лейтенанта Шмидта. Подробно расспросил о каждом, вникая в городские дела. Об отряде отозвался несколько пренебрежительно, распространяться о нем не хотел. И я не хотел давать отряду Петра Ильича. Кое-что я уже знал о партизанском соединении в Гридневских лесах и не склонен был доверяться ему всецело. Но разведдонесение, плод многомесячной работы Петра Ильича, вручил. Читая его, Игнат несколько раз привстал— настолько поражен был полнотой содержащихся в донесении сведений. — Это все ты? — Это все — мои уши… Ты бы посидел в «Хофе», такие стратеги там… Перед уходом Игнат заглянул на кухню, вдохновенно процитировал Мицкевича, строчки о бигосе, польском мясном блюде. Он пришел через три дня. Донесение ушло в Москву, начальник разведки отряда предпослал шифровке примерно такое: «В городе под нашим руководством действует разведгруппа высокой квалификации, возглавляемая бывшим работником наркомата иностранных дел таким-то…» 13 Но Петру Ильичу было мною сказано другое. — Связь с Москвою установлена. Благодарят за ценные сведения. Просят уточнить, когда 119-я пехотная дивизия была из-под Великих Лук переброшена к Воронежу. И еще по мелочам. Вот, почитай. Он не мог читать. Заходил в волнении по комнате. Пошел к излюбленному месту своему, к окну. Сцепил за спиной руки. Переживал… Глубоко вздохнул. И со вздохом смел в прошлое ненужным бумажным мусором почти полтора года скитаний и терзаний. Вновь он стал советским, своим, за спиной его стояла держава, ему помогала теперь вся Красная Армия. — Ты меня обрадовал.. — сухо сказал он. — Ты меня очень обрадовал… Так что, говоришь, просят уточнить?.. 14 На моих глазах туповатый по должности марш-агент превращался в высококлассного шпиона. Поначалу Петр Ильич использовал внешность свою, недостатки ее сделал достоинствами. Пузатенькие интенданты охотно делились секретами с обер-лейтенантом Шмидтом, бездушным чиновником, сухарем и канцеляристом. Интенданты млели, преисполняясь уважения к себе: уж если этот погрязший в бумагах уполномоченный Штаба не знает очевидных вещей, то, знать, чего-то я да стою!.. Забубённые фронтовики рады были покрасоваться перед униженно и восхищенно слушавшим Шмидтом, тыловой крысой. Наибольший эффект достигался исповедями о женском коварстве, на свет божий появлялось письмо от Лили из Магдебурга, обер-лейтенант отводил в сторону случайного знакомого, отнюдь не блещущего мужскими статями, и огорченно вопрошал, можно ли по почерку невесты определить, изменяет она или хранит верность. Какой-нибудь замухрыжка танкист, польщенный тем, что его причисляют к когорте совратителей, раскрывал душу, а заодно и маршрут танковой дивизии, полк которой застрял на станции. Маску эту он снял и выбросил после Сталинграда. В Петре Ильиче будто воссияло что-то в дни траура, какое-то просветление нашло на мозги. Он научился по живописной мелочи правильно судить о целом и уж о танковых дивизиях стал знать больше их командиров. Его обширные доклады я сводил в краткие донесения, передавал Игнату, а тот уж мчался в лес. Все, из Москвы поступаемое, переходило через меня, и Петру Ильичу излагалась голая суть — где такая-то дивизия и куда убыл генерал-лейтенант такой-то. — По зернышку, по зернышку… — выразился однажды Петр Ильич, и я понял его: там зернышко, здесь зернышко— вот и сыта курочка, снесет она яичко, а таких курочек было, конечно, много, все они клевали по зернышку, добывая Ставке сведения о группе армий «Центр». В декабре приказом из Москвы меня назначили ответственным за работу разведгруппы, и я устроил совещание с самим собою. Три человека в группе, и личная безопасность обеспечивалась каждым по-своему, и чтоб доверять друг другу, надо было, друг друга подозревая, прежде всего заботиться не о собственной жизни. Еще раз прощупав всю цепочку — от Петра Ильича до Игната, я решил было, что самое уязвимое звено ее — Игнат. Немцы повысили цену на него, к маркам и злотым прибавили землю с сельхозинвентарем Молодым и безусым смотрел он с варшавских тумб и мало походил на нынешнего, его вообще мало знали в Польше, но знали все-таки! Документы свои он мне показывал. Были они столь безукоризненны, что наводили на мысль о подделке. Полной неожиданностью было поэтому открытие Игната. — На тебя работает этот — Шмидт. Он не немец — вот что. Он не по-немецки ходит, не по-немецки закуривает и совсем не по-немецки застегивает ширинку Учти это. И ему скажи. Правда, ни один немец не распознает в нем ненемца. Только человек со стороны, вроде меня, сидевшего во всех тюрьмах Европы. Он был прав, конечно. Только в суете и нервозности войны мог Петр Ильич сходить за обер-лейтенанта с типичной немецкой биографией. Но сходил, держа себя в постоянном напряжении. Добром это кончиться не могло. О последнем звене, партизанском отряде, Игнат отозвался просто: «Всех бы в тот барак, откуда меня вытащили. Всех, кроме начальника разведки и радисток!» Отряд размывался и раздроблялся склоками. Поймали двух провокаторов, засланных немцами, и расстреляли, второпях, не допросив как следует. Выставленное отрядом передовое охранение было полицаями вырезано и перестреляно, и, как оказалось, со слов уцелевшего, полицаям известен был пароль. Взрывчатку потеряли при выброске, Москва почему-то не восполнила убыль, взвод специально обученных подрывников бездействовал. Недавно радистки подняли тревогу: в их землянке кто-то побывал. Решили: в отряде Игнату делать нечего, пусть связывается с ним через самого начальника разведки. Или устраивает тайник. В начале января — еще одна неприятная новость. В городе появилась женщина, знавшая Игната (не исключалось, что и меня) по лекциям в Москворецком райкоме партии. Женщина искала работу у немцев, чтоб избежать отправки в Германию, была хороша собой, жила под чужой фамилией и никакими, даже прозрачными, нитями с Москвой связана не была, в отряде о ней не зна-ли. С гестапо, впрочем, тоже не связана, но немцами создавалась группа опознавателей, брали тех, кто до войны работал официантками в столовых домов Красной Армии, райкомов, и в такую группу женщина попала бы сразу, обратись она к немцам, расскажи им о себе. Убрать ее Игнату труда не представляло, он уже сколотил вокруг себя поляков. Но сейчас предпочтительней был другой вариант: угнать ее все-таки в Германию. Это и удалось через Химмеля провернуть. Развал в отряде подводил к идее: рацию, возможно, придется перетащить в город, радистку пристроить к немцам, обеспечить ей легальное и хорошо документированное существование. Вот так, по двум поводам, и пришли мы к неизбежному, казалось, решению: надо определить на службу к немцам случайного человека, обязанного нам, чтоб при необходимости прогнать его с немецкой работы и на место его посадить радистку. Такое место нашлось, у Химмеля. Но где найти дурнушку, непритязательную женщину, машинистку, которая слова не пикнет, когда ей скажут: выметайся вон, беги из города и забудь, где ты работала и кто тебя на работу устраивал? Игнат уехал во Львов, менять фальшивые документы на подлинные. Петр Ильич тоже в отъезде. Как ни плодились в городе конторы, получить работу у немцев становилось все труднее. Надо было дорожить вакансией. — Пан управляющий, — заулыбался Гарбунец, когда я попросил его найти женщину, которая поработает в одной немецкой конторе ровно столько, сколько мне надо. — Пан управляющий, таких полно у офицерского клуба, вечером… — Нужна женщина, которую ни один офицер не пригласит в клуб! Наверное, классовое чувство сработало во мне, когда я вытаскивал увечного Гарбунца из базарного омута, когда я позволял ему обогащаться. Сейчас передо мной стоял хорошо одетый мерзавец, угодливый и скользкий. Левый рукав пиджака подколот, в правой — трость. На телегу он нанял возничего. Купил бричку. — Всегда к вашим услугам, пан управляющий, но в данном случае могу только посоветовать: присмотритесь к бирже труда. По глазам было заметно: что-то утаивал. Официальный курс оккупационной марки — десять за одну настоящую, имперскую. На край стола я положил сто имперских. Гарбунец взял их не сразу. Колебался. И не приличия ради. — Только вам, никому более… Завтра в полдень она будет. На бирже. Но вы уж ей не говорите, что это я… Анна Станиславовна Шумак ее зовут.