Ваша Мелисанда». Она, как выяснилось, приняла большую дозу снотворного. Ее отвезли в больницу. Спасли. Что ж! К счастью, вышло так, что сама ее смерть оказалась выдумкой, ложью. Когда мы пришли ее проведать, нам сказали, что она нас не хочет видеть и просит больше к ней в больницу не приходить. Чем же закончилась история с ограблением универмага? А она закончилась весьма неожиданно. Разосланные во все города ориентировки с подробным описанием похищенных ценностей не дали никаких результатов. За все эти дни не удалось найти никакого следа, никакой, хотя бы одной путеводной ниточки. Не только я, но и сотрудники с многолетним стажем не помнили такого глухого, гиблого дела. И вдруг внезапно. на стол начальника 34-го отделения милиции ставится чемодан, наполненный похищенными драгоценностями. Его принес тот, кого мы меньше всего считали причастным к делу ограбления универмага. Его принес Сюня Меньшой. Александр Зубов. Оказывается, зайдя в универмаг и заметив на служебной лестнице ящик с песком, поставленный пожарной охраной, он своим недалеким умом додумался до простейшей возможности проникнуть в универмаг. Для этого нужно было всего лишь залезть в ящик, прикрыться крышкой и дождаться ночи. А ночью, когда магазин опустел, Сюня вылез и отправился бродить по магазину. Он пришел сюда даже не грабить магазин, а поиграть в ограбление. Ведь идея эта пришла к нему нежданно. А когда пришла, он уже никак не мог от нее отказаться. Появился азарт то ли преступления, то ли игры в него. Он зашел в комнату заведующей ювелирным отделом. У тут на глаза ему попался ключ от стоящего в углу сейфа, небрежно оставленный в раскрытом ящике письменного стола. После этого Сюня никак уж не мог поступить иначе. В отделе кожгалантереи он взял новый чемодан, наполнил его драгоценностями из сейфа, полученными на весь квартал. Залез с этим самым чемоданом в ящик, прикрылся крышкой и заснул крепким, спокойным сном. Утром, когда универмаг заполнился народом, он, оглядевшись по сторонам, вылез из ящика и, затесавшись в толпе, без всяких помех вышел со своим чемоданом на улицу, замеченный сержантом Козыревым. Это азартное приключение окончилось для Сюни вполне благополучно. Он поставил чемодан в кладовке, не зная, что же дальше делать с этими игрушками. Весь всесоюзный розыск сбивался с ног в поисках похищенных драгоценностей, а чемодан с ними пылился в Сюниной кладовке, пока мать случайно на него не натолкнулась. Натолкнулась — и ахнула. После чего отправилась вместе с сыном в отделение милиции. Она, как сапер, разминировала дом, понимая, какие грозят ее сыну неприятности, когда рано или поздно драгоценности будут обнаружены. Прошло около года. Я ехал в электричке за город, на дачу. В вагоне было пустынно и по-осеннему просторно. Летний сезон кончился. И вдруг я увидел лицо, ее лицо! До сих пор не могу понять, почему я испуганно отвел глаза в сторону. Мне хотелось заглянуть ей в глаза, поздороваться, подойти к ней, поговорить. Но что-то мешало мне, я не мог себя пересилить. Я неотрывно глядел на мелькавшие в вагонной окне леса и перелески, чувствуя себя полным идиотом. Мне было стыдно, как будто я стал невольным свидетелем чужой тайны, кого-то в чем-то уличил, не имея на то никакого права. Во Внукове я вышел на платформу, так и не поднимая глаз. А теперь очень жалею. РАССКАЗЫ Варлам Шаламов Последний бой майора Пугачева От начала и конца этих событий прошло, должно быть, много времени: ведь месяцы на Крайнем Севере считаются годами — так велик опыт, человеческий опыт, приобретаемый там. В этом признается и государство, увеличивая оклады, умножая льготы работникам Севера. В этой стране надежд, а стало быть, стране слухов, догадок, предположений, гипотез любое событие обрастает легендой раньше, чем доклад-рапорт местного начальника об этом событии успевает доставить на высоких скоростях фельдъегерь в какие-нибудь «высшие сферы». Стали говорить: когда заезжий высокий начальник посетовал, что культработа в лагере хромает на обе ноги, культорг майор Пугачев сказал гостю: — Не беспокойтесь, гражданин начальник, мы готовим такой концерт, что вся Колыма о нем заговорит. Можно начать рассказ прямо с донесения врача-хирурга Браудэ, командированного из центральной больницы в район военных действий. Можно начать также с письма Яшки Кученя, санитара из заключенных, лежавшего в больнице. Письмо его было написано левой рукой — правое плечо Кученя было прострелено винтовочной пулей навылет. Или с рассказа доктора Потаниной, которая ничего не видала и ничего не слыхала и была в отъезде, когда произошли неожиданные события. Именно этот отъезд следователь определил как ложное алиби, как преступное бездействие или как это еще называется на юридическом языке. Аресты тридцатых годов были арестами людей случайных. Это были жертвы ложной и страшной теории о разгорающейся классовой борьбе по мере укрепления социализма. У профессоров, партработников, военных, инженеров, крестьян, рабочих, наполнивших тюрьмы того времени до предела, не было за душой ничего положительного, кроме, может быть, личной — порядочности, наивности, что ли, — словом, таких качеств, которые скорее облегчали, чем затрудняли карающую работу тогдашнего «правосудия». Отсутствие единой объединяющей идеи ослабляло моральную стойкость арестантов чрезвычайно. Они не были ни врагами власти, ни государственными преступниками, и, умирая, они так и не поняли, почему им надо было умереть. Их самолюбию, их злобе не на что было опереться. И, разобщенные, они умирали в белой колымской пустыне — от голода, холода, многочасовой работы, побоев и болезней Они сразу выучились не заступаться друг за друга, не поддерживать друг друга. К этому и стремилось начальство. Души оставшихся в живых подверглись полному растлению, а тела их не обладали нужными для физической работы качествами. На смену им после войны пароход за пароходом шли репатриированные — из Италии, Франции, Германии прямой дорогой на крайний северо-восток. Здесь было много людей с иными навыками, с привычками, приобретенными во время войны, — смелостью, умением рисковать, веривших только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики. Администрация лагерная, привыкшая к ангельскому терпению и рабской покорности «троцкистов», нимало не беспокоилась и не ждала ничего нового. Новички спрашивали у уцелевших «аборигенов»: — Почему вы в столовой едите суп и кашу, а хлеб уносите в барак? Почему не есть суп с хлебом, как ест весь мир? Улыбаясь трещинами голубого рта, показывая вырванные цингой зубы, местные жители отвечали наивным новичкам: — Через две недели каждый из вас поймет и будет делать так же. Как рассказать им, что они никогда еще в жизни не знали настоящего голода, голода многолетнего, ломающего волю, и что нельзя бороться со страстным, охватывающим тебя желанием продлить возможно дольше процесс еды: в бараке с кружкой горячей, безвкусной снеговой «топленой» воды доесть, дососать свою пайку хлеба в величайшем блаженстве. Но не все новички презрительно качали головой и отходили в сторону. Майор Пугачев понимал кое-что и другое. Ему было ясно, что их привезли на смерть — сменить вот этих живых мертвецов. Привезли их осенью — глядя на зиму, никуда не побежишь; но летом если и не убежать вовсе, то умереть — свободными. И всю зиму плелась сеть этого, чуть не единственного за двадцать лет, заговора. Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто не будет работать на общих работах, в забое. После нескольких недель бригадных трудов никто не побежит никуда. Участники заговора медленно, один за другим, продвигались в обслугу. Солдатов стал поваром, сам Пугачев — культоргом, был фельдшер, два бригадира, а былой механик Иващенко чинил оружие в отряде охраны. Но без конвоя их не выпускали никого за проволоку. Началась ослепительная колымская весна, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц. Исчез помаленьку снег, сожженный солнцем. Там, куда лучи солнца не доставали, снег в ущельях, оврагах так и лежал, как слитки серебряной руды, до будущего года. И намеченный день настал. В дверь крошечного помещения вахты у лагерных ворот, вахты, с выходом и внутрь лагеря и наружу за лагерь, где по уставу всегда дежурят два надзирателя, постучали. Дежурный зевнул и посмотрел на часы-ходики. Было пять часов утра. «Только пять», — подумал дежурный. Дежурный откинул крючок и впустил стучавшего. Это был лагерный повар, заключенный Солдатов, пришедший за ключами от кладовой с продуктами Ключи хранились на вахте, и трижды в день повар Солдатов ходил за этими ключами. Потом приносил обратно Надо бы дежурному самому отпирать этот шкаф на кухне, но дежурный знал, что контролировать повара безнадежное дело, что никакие замки не помогут, если повар захочет украсть, и доверял ключи повару. Тем более в пять часов утра. Дежурный проработал на Колыме больше десятка лет, давно получал двойное жалованье и тысячи раз давал в руки поварам ключи. — Возьми, — дежурный взял линейку и склонился графить утреннюю рапортичку. Солдатов зашел за спину дежурного, снял с гвоздя ключ, положил его в карман и схватил дежурного сзади за горло. В ту же минуту дверь отворилась и на вахту, в дверь со стороны лагеря вошел Иващенко, механик. Иващенко помог Солдатову задушить надзиратели и затащить его труп за шкаф. Наган надзирателя Иващенко сунул себе в карман. В то окно, что наружу, было видно, как по тропе возвращается второй дежурный. Иващенко поспешно надел шинель убитого, фуражку, застегнул ремень и сел к столу, как надзиратель. Второй дежурный открыл дверь и шагнул в темную конуру вахты. В ту же минуту он был схвачен, задушен и брошен за шкаф. Солдатов надел его одежду. Оружие и военная форма были уже у двоих заговорщиков. Все шло по росписи, по плану майора Пугачева. Внезапно на вахту явилась жена второго надзирателя, тоже за ключами, которые случайно унес муж. — Бабу не будем душить, — сказал Солдатов. И ее связали, затолкали полотенце в рот и положили в угол. Вернулась с работы одна из бригад. Такой случай был предвиден. Конвоир, вошедший на вахту, был сразу обезоружен и связан двумя «надзирателями». Винтовка попала в руки беглецов. С этой минуты командование принял майор Пугачев. Площадка перед воротами простреливалась с двух угловых караульных вышек, где стояли часовые. Ничего особенного часовые не увидели. Чуть раньше времени построилась на работу бри-гада, но кто на Севере может сказать, что рано и что поздно. Кажется, чуть раньше. А может быть, чуть позже. Бригада — десять человек — строем по два двинулась по дороге в забой. Впереди и сзади в шести метрах от строя заключенных, как положено по уставу, шагали конвойные в шинелях, один из них с винтовкой в руках. Часовой с караульной вышки увидел, что бригада свернула с дороги на тропу, которая проходила мимо помещения отряда охраны. Там жили бойцы конвойной службы — весь отряд в шестьдесят человек. Спальня конвойных была в глубине, а сразу перед дверями было помещение дежурного по отряду и пирамида с оружием. Дежурный дремал за столом и в полусне увидел, что какой-то конвоир ведет бригаду заключенных по тропе мимо окна охраны. «Это, наверное, Черненко, — не узнавая конвоира, подумал дежурный. — Обязательно напишу на него рапорт» Дежурный был мастером склочных дел и не упустил бы возможности сделать кому-нибудь пакость на законном оснований. Это было его последней мыслью. Дверь распахнулась, в казарму вбежали три солдата. Двое бросились к дверям спальни, а третий застрелил дежурного в упор. За солдатами вбежали арестанты, все бросились к пирамиде — винтовки и автоматы были в их руках. Майор Пугачев с силой распахнул дверь в спальню казармы. Бойцы, еще в белье, босые, кинулись было к двери, но две автоматные очереди в потолок остановили их. — Ложись, — скомандовал Пугачев, и солдаты заползли под койки. Автоматчик остался караулить у порога. Бригада не спеша стала переодеваться в военную форму, складывать продукты, запасаться оружием и патронами. Пугачев не велел брать никаких продуктов, кроме галет и шоколада. Зато оружия и патронов было взято сколько можно. Фельдшер повесил через плечо сумку с аптечкой первой помощи. Беглецы почувствовали себя снова солдатами.