— Гра-а-а-бят! Его кто-то вдернул обратно. И пальнули раз-другой глухие револьверные рывки. Киносъемщик засмеялся. — Натурально! — воскликнул Пучков. — Стекло окупится! — С лихвой! Десять тысяч ассигновано Госкино на эту съемку! Отойдите, товарищи, подальше! Вы закрываете мне поле действия. Я вас уже заснял Не подпускайте, не подпускайте публику! Какое глупое любопытство! Люди работают, они тут развлекают, снуют!.. — Честью говорю, не понимают! — кричал Пучков. — Ругаться начнешь — оскорбление личности! Проваливайте, проваливайте! Пучков поворачивал извозчиков, ломовиков, автомобили, осаживал густо набившуюся публику. Шоферы сидели с трубками и держались за рули. В банке была тишина. Киносъемщик придержал ручку. Сигнализация смолкла. Немного погодя из банка начали выносить какие-то небольшие мешочки и кидали в кузова автомобилей. Киносъемщик опять весело застрекотал ручкой. — Очистите дорогу! — кричал он милиционеру. — Скоро поедем! Надо торопиться к другому банку! Пучков послушно и суетливо делал проход в публике. — Шире, шире! На себя судачьте — задавят! У них машина заряжена на время! Может остынуть. Погонят! И вслед за этим из подъезда выскочил знакомый кассир с разорванной манишкой, в красных чернилах на щеке, с портфелем… — Пучков! — рявкнул он. Его схватили выбежавшие за ним люди, закутали голову черным платком, смяли на панели и втащили назад. За толстым портфелем, упавшим на панель, выпрыгнул один шофер и лениво швырнул его на подушки. — Это номерок! Это номерок! — веселился киносъемщик, звякая ручкой. — Ка-ак кассир-то взревел? Что те актер! — шутил Пучков. — А я и не знал, что будет представление! — Да, — радостно отвечал киносъемщик, — эта фильма будет иметь успех. Ребята очень сыгрались. Настоящее ограбление банка. — Кассир-то и морду в чернила выкрасил! — ойкнул Пучков. — Нельзя иначе! Мы должны дать вполне реальную обстановку. Здесь наружный вид ограбления. В другом районе работают киносъемщики внутри. Отсюда поедем ставить сцену после ограбления. Публика все накапливалась и накапливалась. Пучков торкался, торкался в стороны, серчал и не мог справиться. Тогда киносъемщик, поворачивая фонарь на публику, закричал: — Товарищи, я прошу вас отойти на тот уголок. Заодно я вас всех сниму. Вблизи нельзя угадать правильный фокус. Снимок будет валиться. Пожалуйста! Народ загоготал, опрокинулся назад, побежал, киносъемщик заторопился с ручкой. Пучков легко отгонял немногих оставшихся. Вертлявый человек вытирал пот со лба, В разбитом окошке показались двое из приехавших и гаркнули вниз: — Готово! Сейчас выходим. Снимай последний выход. — Даешь! — ответил киносъемщик. — О, здорово! — шумел улыбавшийся Пучков. — Как по расписанию поезда! — Да! Фильма заряжена на определенный отрезок времени. Один оборот ручки нельзя повернуть зря! Мыла кусок, три копейки брусок! И они дружественно засмеялись. Народ опять торопливо подвигался к фонарю. Тут, не спеша, вышли с портфелями товарищи киносъемщика, уселись в автомобили, один повернул на дверях плакат с надписью «Банк закрыт», юркий человек разок подребезжал ручкой, накинул на аппарат тугой черный футляр, пихнул за обшлаг Пучкову белый конвертик, и машины кинулись гуськом, заиграв на рожках тревогу. — Будем знакомы! — выкрикнул человек у фонаря. — Берегите билеты в кино! Автомобили ушли. Покружилась пыль, будто сейчас тут выбивали ковры, и стала садиться. Народ расходился… Пучков с улыбкой вытащил из-за обшлага конвертик— и обомлел, В конверте была пачка червонцев. Он перемуслял пачку и насчитал двадцать красноглазых белячков. И еще больше повеселел Пучков. Он спрятал деньги в карман и сладко задумался на дороге. Тогда один-другой, крадучись, начали выглядывать люди из пустого окна. — Окончательно все уехали! — махнул Пучков. Банк ожил. С грохотом отбросилась дверь входа, и, галдя и крича, посыпал народ. — Где? Куда? Что? Милицию! Чека! Пучков, похохатывая, ходил против банка. — Дурак! Идиот! — вопил народ, показывая на Пучкова. — Налетчики!.Бандиты! Убийство! Его потащили внутрь. В вестибюле он увидал, как перерезали ножницами веревки на двух связанных милиционерах, и около них валялись тряпки, вынутые изо рта. А рядом лежал и кровоточил щекой кассир. Он был без памяти, бледен и неподвижен. — Доктора! Доктора! Директора убили. — Он выбил окно! — Наповал! Тут только Пучков будто понял. Опустив глаза, изруганный, издерганный, суя всем бумагу из Госкино, не веря, он метнулся, скача через ступени, наверх, осел около убитого директора, поднятого на прилавок к решетчатой кассе, — и заплакал над собой. Долго допрашивали Пучкова, сажали в тюрьму, — и обманутый «снегирь» записался безработным на бирже. А деньги он утаил, зарыв в цветочный горшок с повялой фуксией, выкинутый соседями за ненадобностью в темный коридор за сундук и там забытый. Трудные бесхлебные дни пришли скоро. Вынул он из укромного места первый червонец и подал своей бабе. А та скоро прибежала испуганная и горестная: — Васенька! Червонец-то фальшивый! Не берут нигде! Смеются! В одном местечке погрозили! Испробовали в разных местах червонцы. Ездил Пучков из одного района в другой и менял. Баба промышляла по мелким торговкам на толчках. Спустили пять червонцев. И невдомек было — ползали по пятам за ними агенты МУРа. На шестом разменном червонце Пучкова взяли, унесли горшок с остальным фальшивым добром, — и сел «снегирь» на казенное довольствие в губтютю. Андрей Соболь Княжна Время — 1920 год. Март, хотя и южный, но все еще в снежной путанице. Место — вагон, бывший служебный; два купе разобраны, и получилось нечто вроде салона, — не то столовая, не то походная канцелярия. Мой хозяин — окружной военный комиссар. За нами разбитые добровольческие отряды; бегут к морю, к английским судам. Впереди — что ни участок, то бандитские группы; неизвестно, где и когда разобранные рельсы скажут нам: стоп. Я — штатская личность, случайно попавшая в гущу шинелей, донесений, пулеметных лент. Стреляют и убивают позади, будут стрелять и убивать впереди, — и между вчерашним и завтрашним я слежу за бегом минут, часов и, старой деве подобный, гадаю: чет — нечет, смерть — Москва. Мой хозяин держит путь, я — отдаюсь пути и крепкой руке, руке, что выудила меня, как щепку. И вот: вокруг меня водоверть. До вечера в вагоне стучит ундервуд — не понимаю, как, способом каким, будут отправлены все наши бумаги, не знаю, кому диктует их мой хозяин: кругом снег, бандиты, мертвые полустанки, искалеченная телеграфная проволока. Я многого не понимаю. И прежде всего его — моего хозяина. Когда-то мы вместе просиживали часами в парижской «Ротонде», когда-то он писал очень нежные стихи о прекрасной, несуществующей любви. Вторая ночь в дороге. В первом часу поезд опять остановился. За окнами торопливые тени, качаются фонари в смутно очерченных руках, снег в желтых отсветах, глухая ночь за окном. Не знаю, о чем спорят голоса, кому ночь по плечу, и кто в ней властвует, — я вернулся к своей койке. Вошел мой хозяин: