«Шпики невежественны и глупы», — сказал он себе, не доезжая Харькова, и попросил оставить его в покое. Всю дорогу жгла его мысль о разорении. Года два мечтал он об издании художественного журнала типа «Югенд» или «Антенеум», ан вот как слагается жизнь! С его личным состоянием можно открыть разве только чулочно-вязальную мастерскую! Вечереющая Москва, безлюдная, без движения, в обломках сокрушенных баррикад, придушенно скрипела снегом под полозьями саней. Извозчик свернул в переулки. Над городом висело небо. Павел Алексеевич никогда не видал его в Москве. Оно темнело, и на нем проступал месяц. «Две трети суток стоит над городом мрак, и в темноте начинает ломить глаза от мороза. От Ледовитого океана, от Верхоянска досягает до этого города дьяволово дыхание стужи. В один кусок льда смерзается земля Российской империи. Дьявол противится живому». — Стой! Патруль из каких-то штатских. Ражие морды, запах говядины и колониальных товаров. Черная сотня. — Кто такой? Откуда едете, куда скачете? Пачпорт… Чиркнул. Кулак заиграл розовым. Свет прыгнул на мясистый нос и проскакал по развернутой книжке. — Проезжайте, ваше степенство. Только держитесь по Садовой, большими улицами спокойнее. Крамольник больше темноту сейчас любит. Трогай, извозчик! — Эх! Бобры у него на шубе какие! — услыхал Павел Алексеевич за спиной тот же голос. Где-то вдали раздалось несколько выстрелов. Выехали на Сухаревскую площадь. — Что это за зарево там, в стороне Тверской? — Пресня догорает, — хмуро ответил извозчик. 10 В аптеке стоял сумрак, за окнами светлел снег, разноцветные пузыри одинаково темно пухли на подоконниках. Павел Алексеевич стоял и ждал, никто не выходил, тогда он еще раз подошел к двери, рывком открыл ее, колокольчик задребезжал, тонко подхватили склянки. Ни ответа ни привета. Кашлянул. Помычал что-то. Мычанье осветило аптеку желтым пламенем. Испуганно оглянулся. Кто-то беззвучно вошел с лампой. — Что вам угодно? — Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде? — произнес посетитель слова пароля. Из-за наклоненной — вот-вот упадет из рук — лампы на него посмотрело горе. Да, именно таким представлялся готовому, прирожденному опыту воображения Павла Алексеевича взгляд человеческого несчастья. Молодое, изможденное, как бы отозвавшееся всем болезням, приносимым в аптеку, еврейское лицо, отороченное первой порослью бородки, освещалось скорбными черными глазами, лихорадочно мерцавшими в опухших, заплаканных веках. Молодой человек отрицательно замотал головой. Елагин повторил: — Вы не нуждаетесь в фарфоровой посуде? И не услышал условного ответа. Повременил. Человек почти бросил лампу на прилавок. Он дрожал. — Нет, нет, нам ничего не надо. Павел Алексеевич оторопел. Ему стало казаться, что он перепутал спасительную белиберду и попал в ловушку. Решился на отчаянное и ляпнул: — Мне нужен товарищ «Пригородный». Я ему должен предложить фарфор. — Товарищ «Пригородный» — это Изя, мой брат. Я не знаю вас, вы пришли на явку, а его нет в живых. Извините меня, но я два дня потерял память. Солдаты подняли его на штыки, я видел своими глазами. Сейчас. Он вышел. За окнами засиял снег. Вскоре, с тою же лампой, появился человек в студенческой тужурке, с заспанным лицом и совершенно осипшим голосом. — Это вы предлагаете фарфор? — спросил он трудным шепотом. И ответил по уговору: — Нас, к сожалению, не устраивает дальнее расстояние. — Не можете ли вы сказать, где находится «товарищ Пермячка»? — Могу. Третья Мещанская, дом Трунова, квартира пять, во дворе: это недалеко отсюда. — Благодарю вас. А что случилось в этом доме? — Погиб сын владельца аптеки. Он работал в революционном Красном кресте. «Они» пленных не берут. 11 — Мальчик мой! Он целовал старческие руки, загрубевшие за время разлуки. — Мне кажется, они пахнут пороховым дымом. — Да они и должны пахнуть. Мы защищались. Я стреляла. Делала все, что нужно. Почему ты так поздно? — Поезд запоздал, а потом и я заблудился. Москва показалась мне совершенно незнакомым городом, и не знаю я этот район. Какой страшный город! Я видел сожженные дома, видел, как везли трупы. — Трупов много, Павлуша. Победа за ними: они постарались. — Мама, а что будет с тобой? Ведь они отомстят. Только теперь, в родном городе, над которым производилась расправа, он понял, что опасность близка, она может вырасти из-под земли, свалиться с потолка, отделиться от стен, она, как зловещий запах, проникает все. Он смотрел в глаза, гладил руки и целовал мать. Он снова был покорён тем, всегда единым, как мания, упругим и всеобъемлющим, как усилие гипнотизера, настроением, которым была неизменно окружена Аполлинария Михайловна. Чувство, овладевшее сыном, походило на какое-то действенное соболезнование, к нему примешивалось и тщеславие. Вот хоть бы, и сейчас: в квартире, где все набились, как сельди в бочке, им предоставили отдельную комнату. — Как они мне отомстят, я — старая. Меня трудно запугать даже самым страшным: она и так близка. — Мама! — Ну, молчу, молчу, знаю, ты не любишь… Ну, да ничего со мной не будет. Я старой конспиративной выучки Александра Михайлова… И еще пригожусь товарищам. Ты знаешь, мы не успели деньги выручить из банка, эта сложная операция требует времени, а тут все было закрыто… Ну, ничего, они теперь больше пригодятся, теперь сотни людей должны будут навастривать лыжи… за границу или куда… Павел Алексеевич встал с дивана. Нет, положительно он не может больше слышать об этих деньгах. С матерью. В такой момент. Деньги. Нельзя. Он оглядел чужую комнату, обставленную не без роскоши. — Однако эти «сочувствующие», которые предоставили нам ночлег, не бедствуют и, видимо, не собираются отдавать деньги на революцию. Он изложил свое соображение брюзгливым тоном. Мать посмотрела на него с упреком: — Как тебе не стыдно! — резко сказала она. За старинным переплетом окон стояла ночь, но часы показывали утро. Лампа начала чадить. Обморочная желтизна играла на корешках книг, на полировке шкафов, на багетах картин. Мать и сын сидели молча, тяготясь друг другом. Но прекратить влияние размолвки не было сил. Павел Алексеевич не мог дождаться возможности выйти отсюда. 12 В коридоре задребезжал звонок. Послышался босой бег встревоженной горничной. Аполлинария Михайловна подошла к окну, легко вскочила на стул и открыла форточку. Ворвался ветер и снег и непроглядное скребыхание голых веток в садике, и за всем этим звон и звяканье и посапывание, не сулящее ничего доброго, и — как пароль: — Телеграмма! — Это за мной, Павлуша. Она бросилась к камину, вынимая из камина какие-то бумажки, и чиркнула спичкой. Комната наполнилась дымом. — Мама, мама, прости меня! — Что с тобой?