— И не из шиншиллы… Я не знаю, что тебе нравится… Как-то ты говорила о леопарде… — Это не для зимы… Кроме того, леопард очень броский… Это хорошо для женщины, у которой три или четыре шубы… — Тогда какую же? — Сказать тебе, о какой я мечтаю? Такая шуба, даже высшего качества, стоит не очень дорого… Из дикой кошки… Они снова в моде… Они очень легкие и скромные… — Еще ты себе купишь костюм за триста тридцать девять франков на авеню Ваграм. А остальное… — Остальные деньги, вернее, часть из них — ведь нужно подумать и о будущем — мы истратим на ремонт квартиры. Давно уже пора привести квартиру в порядок… Впервые с тех пор, как они стали проводить воскресные дни в Пуасси, она, краснея, как девушка, закрыла дверь на задвижку и легла рядом с мужем. — Ты не будешь больше играть? Обещаешь? III Кальмар купил себе новый костюм, новое пальто и новую шляпу, но это его нисколько не радовало, более того: ему почему-то стало стыдно, когда он во всем новом пришел на работу. Чтобы избежать насмешек Боба, потешавшегося над его пиджаком в клетку, Кальмар заказал скромные, но очень дорогие вещи и, внутренне потешаясь, даже обратился к знаменитому портному Шаллана. Когда он был подростком, ему приобретали все новое раз в год, на Пасху, — только пальто покупалось на праздник Всех Святых. Детям Кальмар купил новую одежду, и они — так же как радио и телевидение — только и говорили теперь, что о Рождестве. Впрочем, приближение праздника уже чувствовалось; во всех витринах были выставлены елки, через торговые улицы протянуты светящиеся гирлянды, а перед собором Парижской Богоматери стояла гигантская ель, самая большая в мире, как утверждала пресса. Доминика была в восторге от своей шубы из дикой кошки, и в этой шубе и в новой шляпке, которая очень шла к ее светлым волосам, молодая женщина выглядела еще более хрупкой и миловидной. В облике ее появилась какая-то нежность и мягкость, она напоминала щеголих со старинных гравюр, закутанных в меха и сидящих в санях, зябко засунув руки в муфту. Но была ли она и в самом деле так нежна и мягка? Конечно, она беспокоилась о здоровье мужа, тревожилась, когда видела, что он взвинчен или подавлен, а это теперь случалось с ним нередко, хотя он и сам не мог бы объяснить почему. Это был уже не только страх перед тем, что лозаннская история может плохо кончиться. Мысль о банкнотах, лежавших в чемоданчике, отошла у него на задний план. Он уже по привычке каждые четыре-пять дней машинально переносил чемоданчик с одного вокзала на другой и, случалось, по ошибке отправлялся не на тот вокзал — вместо Лионского, где лежали его сокровища, ехал на Сен-Лазарский, а потом вдруг спохватывался. Он пил ради того, чтобы пить, и, по мере того как приближались праздники, настроение у него становилось все более подавленным. — Нет, дети мои, мы не можем ехать в горы. У вас есть каникулы, но ведь у взрослых их нет. Биб продиктовал сестре длинный, на целую страницу, список подарков, которые ему хотелось бы получить к празднику, в том числе, конечно, и рыцарские доспехи, которые он видел в «романах с продолжениями», передававшихся по телевидению. — Теперь, когда наш папа зарабатывает много денег… Чтобы объяснить причину появления всех обновок, мать им как-то сказала: — Ваш папа так хорошо работал, что патрон решил повысить ему жалованье. — Мама, а что значит «повысить»? — Теперь папа будет получать каждый месяц больше. — Значит, мы скоро переедем на другую квартиру? — Почему вдруг тебе это пришло в голову? Биб, конечно, вспомнил разговор родителей, полагавших, что их никто не слышит. Они часто предавались мечтам о том, что, «когда будут богаты», купят домик в окрестностях Парижа или квартиру в новом доме, как у Шаллана. А Жозе сказала отцу, отведя его в сторонку: — Спасибо, папа, за все, что ты для нас делаешь, только я не хочу, чтобы ты сильно уставал. Девочка замолчала, а потом со смущенным видом добавила: — Не смейся, если я говорю глупости. Я всегда о чем-нибудь думаю и очень часто о тебе. Правда ли, что от усталости можно умереть? — Кто это тебе сказал? — Никто. Просто я часто слышу, как мама говорит, вздыхая: «Я умираю от усталости». А ведь у мамы не так много работы и не так много забот, как у тебя. Служить труднее, чем учиться в школе, верно? Но и в школе, особенно когда мы занимаемся арифметикой, я иногда так устаю, что даже хочется плакать, и я спрашиваю себя, не умру ли я сейчас, вот положу голову на парту и умру… Скажи, так никогда не бывает? — Успокойся, детка. Хоть мама вам так и говорит, когда вы вечером очень шумите, но у меня на работе не труднее, чем у вас в школе… Погода была пасмурная. Часто шли дожди. Даже и в сухую погоду небо было белесое и ветер гнал по улицам пыль. Кальмару было грустно — неизвестно почему, и он чаще обычного вспоминал о занятиях в лицее Карно, о жизни, которую тогда вел и которой положил конец какой-то Мимун. Кем он стал, этот Мимун? Достиг ли он, как отец, высоких чинов и сделал политическую карьеру? Может быть, в один прекрасный день он станет министром? Что ж, вполне возможно, но мысль об этом почему-то огорчала Кальмара. Было время, когда тайна, которой он вынужден был окружать свои поступки — ведь он не мог даже просто развернуть «Трибьюн де Лозанн», — возбуждала его. Но теперь он задумывался над тем, стоит ли так продолжать. И еще он часто думал о том… Но эту мысль трудно выразить. Из всего огромного состояния, лежавшего в чемоданчике, купленном на бульваре Бомарше, он вытащил за все время только несколько купюр. А там лежало еще столько, что можно было купить десять домов в деревне или десять квартир, как у Шаллана. Вся семья могла бы жить на юге, а он мог бы ничего не делать, разве что заниматься рыбной ловлей. Никогда, даже в детстве, он не ходил на рыбалку — может быть, из-за профессии отца и из-за того, что самого его звали Червяк. И сейчас он испытывал даже не огорчение. А скорее усталость, меланхолию, которую он бы назвал «космической». Он жил в городе, где было более пяти миллионов мужчин, женщин и детей. Четыре раза в день он вливался в поток машин, направлявшихся неизвестно куда. Каждый куда-то ехал. Куда-то спешил. Каждый работал, чтобы купить себе ту или иную вещь. По телевидению восхвалялись прелести зимнего спорта, путешествия по Средиземному морю и по другим не менее соблазнительным местам. Но после поездки в Венецию мысль о Средиземном море вызывала в нем отвращение. Он никогда не занимался зимним спортом и не представлял себя на лыжах, ведь он бы падал каждые пять метров, к великой радости детей. Он предпочитал сидеть у себя на квартире на улице Лежандр, хотя это была не совсем его квартира. Она была записана не на имя Кальмара, а на имя Лаво. Доминика по отцу была Лаво и продолжала ею оставаться. Доказательство: ее страх, что он начнет играть на скачках, как играл ее дед, который с таким же успехом мог потерпеть крах из-за своей нерадивости. Лаво не были интеллигентными людьми, и уж, во всяком случае, не был таким отец Доминики. У них были свои устои, семейные устои, которые не подлежали критике. «Я… Мои дети… Я говорю…» «Я… Я говорю…» Это было безапелляционно. Голос разума, жизненного опыта. Кальмар содрогался при одной мысли, что надо ездить к ним каждое воскресенье и проводить у них Рождество вместе с завсегдатаями заведений, совсем чужими ему, Кальмару, но близкими папаше Лаво. Короче говоря, Кальмару надоело все это, и он часто думал о том, стоит ли надевать новый костюм и новое пальто, — он чувствовал себя в них как на маскараде. И только мадемуазель Денав, самая уродливая из машинисток, смотрела на него с благоговением и не упускала ни малейшего повода, чтобы забежать к нему в кабинет. Сначала она тоже была влюблена в Боба. Как и Доминика! Жюстен всегда удивлялся, чем это Боб так прельщает женщин. Ведь и Кальмар когда-то был холостяком. Но у него было мало интрижек, чаще — короткие связи, длившиеся от одного дня до недели, которые приходилось срочно прерывать, так как женщины начинали претендовать на что-то более серьезное. А с Бобом они и не заговаривали о свадьбе. Они были веселы, жизнерадостны, старались ему понравиться, несмотря на то что он особенно на них не тратился. Боб никогда не спрашивал: «Где бы ты хотела пообедать?» Он водил их в ресторан по своему выбору и сам заказывал, что ему вздумается. И никогда не спрашивал, как бы им хотелось провести время. Он делал то, что хотел, А когда ему надоедала очередная подруга, он легко избавлялся от нее с помощью какой-нибудь уловки. Но был ли Боб счастлив? Жюстен подозревал, что нет, при всем его закоренелом эгоизме. А был ли счастлив сам Кальмар? Уж во всяком случае, не после Венеции и этой страшной истории в поезде. До сих пор он не задавался таким вопросом или же делал это крайне редко, заставляя себя думать о чем-нибудь другом, о тысячах мелочей, о своей семье или работе. Так оно и будет… Жозе, у которой уже стала наливаться грудь, подрастет еще больше, станет девушкой и заявит о своем праве гулять по вечерам с мальчиками или с подругами. «Ты ей это разрешаешь, Жюстен? Ты не находишь, что так может вести себя только девушка, чьи родители не смотрят за своими детьми и позволяют им танцевать до полуночи?» А сама Доминика? Что она делала до полуночи, когда он познакомился с ней? Спала с Бобом. Иногда даже оставалась у него до самого утра и прямо от него шла на работу, в магазин перчаток на бульваре Сен-Мишель. А все благодаря подруге, у которой ей разрешалось ночевать один или два раза в неделю. Его же она заставила целый месяц ждать. «Видите ли, Жюстен, я еще не уверена, что люблю вас… Вы хороший товарищ… Рядом с вами чувствуешь себя уверенно… Вы производите впечатление солидного человека, на вас можно положиться…» А Боб? Да разве она спрашивала себя, любит его или нет? Конечно нет! В сущности, она с первого дня поняла, что Кальмар для нее подходящая партия, что это будущий муж, а не просто мужчина, не случайный любовник, и испытывала его. Кальмар не сердился на нее за это. Он полюбил ее. Он к ней привык. Он боялся причинить ей огорчение. Можно это назвать любовью или нет? А еще он боялся ее слишком проницательного взгляда, ее манеры задавать самые щепетильные вопросы в самый неожиданный момент.