— Николь! — снова позвал он. И постучал в дверь. — Что случилось? — спросила дочь. Он готов был поклясться, что голос доносится не из кровати, которая, по его расчетам, находилась много левее, — по крайней мере, так было в тот раз, когда, года два назад, Лурса случайно забрел в спальню дочери. — Откройте! — сказал он только. — Сию минуту… Минута, однако, длилась довольно долго, за дверью кто-то суетился, стараясь не стукнуть и не зашуметь. В дальнем конце коридора находилась винтовая лестница, которой пользовались все обитатели дома, хотя считалась она лестницей для прислуги. Лурса все еще ждал, когда внезапно скрипнула ступенька винтовой лестницы. Тут уж сомнений быть не могло. И когда он обернулся со всей отпущенной ему природой ловкостью, ему показалось, нет, не показалось, он отчетливо увидел, как кто-то скользнул по ступенькам, скорее мужчина, чем женщина; он мог бы даже поклясться, что это был молодой человек в бежевом плаще. Дверь открылась, Николь оглядела отца с обычным своим спокойствием, где не было места ни любопытству, ни любви, с тем спокойствием, которое порождается лишь глубочайшим равнодушием. — Что вам надо? Лампа под потолком и ночник горели, кровать была смята, но Лурса решил, что простыни разбросаны с умыслом. Николь была в халатике, но в чулках. — Вы ничего не слышали? — спросил он, снова бросив взгляд на винтовую лестницу. Она сочла нужным объяснить ему: — Я спала. — В доме кто-то есть. — Вот как? Одежда Николь валялась на коврике. — Мне показалось, что кто-то стрелял… Лурса направился в дальний конец коридора. Он не испытывал страха. Не волновался. Еще немного, и он, презрительно пожав плечами, возвратился бы к себе в кабинет. Но если действительно стреляли, если он действительно видел молодого человека, промелькнувшего на лестнице, пожалуй, лучше пойти посмотреть. Самое удивительное было то, что Николь не сразу последовала за отцом. Она замешкалась в спальне, и, когда он, почувствовав за спиной ее присутствие, оглянулся, Николь уже была без чулок. Ему это было все равно. Николь могла делать все, что ей заблагорассудится. Все эти подробности он отмечал про себя просто так, бессознательно. — Я уверен, что по лестнице только что спустился какой-то человек. Раз дверь внизу не хлопнула, значит он укрылся где-нибудь в темноте. — Интересно, чем здесь может поживиться вор. Разве что старыми книгами… Николь была выше отца, такая же ширококостная, даже, пожалуй, полная, ее густые белокурые волосы отдавали рыжиной, а желтые, как часто бывает у рыжих, глаза казались особенно светлыми. Она шла за отцом без всякой охоты, но и без страха, такая же хмурая, как и ее родитель. — Я ничего больше не слышу, — сказал Лурса. Взглянув на Николь, он подумал, что, может быть, молодой человек как раз приходил к дочери, и снова чуть было не повернул к себе в кабинет. Но, случайно подняв голову к лестничной клетке, он заметил наверху расплывчатое пятно света. — На третьем этаже горит лампочка. — А может быть, это Фина? Он бросил на дочь тяжелый презрительный взгляд. Что делать Фине в полночь в этой части дома, куда складывали всякую рухлядь? К тому же Фина отчаянная трусиха; когда Лурса уезжал из дому, она заявляла, что будет ночевать в комнате Николь, и действительно перетаскивала туда свою раскладушку. Он неторопливо поднимался со ступеньки на ступеньку, догадываясь, что это их ночное путешествие неприятно дочери. Впервые за долгие годы он отступил от своего обычного, жестко ограниченного маршрута. Сейчас он словно проникал в неведомый ему мир и усиленно принюхивался, потому что чем выше он поднимался, тем явственнее становился запах пороха. Коридор на третьем этаже был совсем узкий. В незапамятные времена, лет тридцать тому назад, в коридоре второго этажа сменили ковры и старый ковер расстелили здесь. Вдоль стен шли полки, плотно забитые книгами без переплетов, журналами, сборниками, разрозненными комплектами газет. Николь все так же невозмутимо шла за отцом. — Вы же видите, здесь никого нет! Она не прибавила: «Вы выпили лишнего». Но невысказанный упрек явно читался в ее глазах. — Кто-то ведь зажег здесь свет! — возразил он, указывая на горящую электрическую лампочку. И, нагнувшись, добавил: — И бросил незатушенную сигарету! Сигарета, которую он подобрал с пола, уже прожгла красноватый ковер, и в дырку виднелись нитки основы. Он шумно вздохнул, потому что подъем дался ему нелегко, нерешительно шагнул вперед, все еще прикидывая в уме, не разумнее ли вернуться к себе в кабинет. С третьим этажом у него были связаны воспоминания детства — тогда все три комнаты, расположенные по левой стороне коридора, занимала прислуга. В первой с края жила Ева, горничная, предмет его тайных воздыханий, которую он как-то вечером застал с шофером в весьма недвусмысленной и надолго запомнившейся ему позе. Заднюю комнату занимал Эзеб, садовник, и к нему Лурса мальчишкой ходил мастерить силки для воробьев. Ему показалось, что дверь в эту комнату неплотно прикрыта. Он прошел вперед, дочь на этот раз осталась стоять на месте, и толкнул дверь без особого любопытства, просто чтобы посмотреть, что сталось с жильем Эзеба. Стоявший здесь запах не оставлял никаких сомнений, к тому же ему почудилось в глубине комнаты какое-то легкое движение, вернее, какой-то трепет жизни. Лурса поискал выключатель, так как уже забыл, с какой стороны он расположен. При свете лампочки он увидел пару устремленных на него глаз. Он не шелохнулся. Просто не мог. Было что-то необычное во всем этом происшествии, в этих глазах. Этими глазами смотрел на него человек, лежавший на постели. Плед прикрывал его лишь до пояса. Одна нога в пухлой повязке, возможно даже с шиной — такие шины накладывают при переломах, — свисала с кровати. Впрочем, всего этого Лурса почти не заметил. Единственное, что имело значение, — это глаза незнакомца, смотревшего на Лурса в его собственном доме, под его кровом, с невысказанным мучительным вопросом. На постели лежал мужчина; лицо, коротко подстриженные бобриком густые волосы — все было явно мужским, а вот глаза, глаза были совсем детские, огромные, испуганные, и Лурса показалось даже, что в них застыли слезы. Ноздри вздрогнули, губы шевельнулись. Лицо исказила еле заметная гримаса вроде той, что предшествует крику или плачу. Звук… Человеческий звук… Не то бульканье, не то первый хриплый зов новорожденного… И сразу же тело опало, застыло в неподвижности, и произошло это так внезапно, что Лурса на мгновение затаил дыхание. Когда наконец он пришел в себя, ему хватило сил лишь провести ладонью по волосам и сказать, причем он услышал свой голос будто со стороны: — Да он, очевидно, умер… Лурса повернулся к Николь, которая стояла чуть поодаль, в коридоре, в лазоревых домашних туфлях на босу ногу. Он повторил: — Умер. И тут же озадаченно спросил: — А кто он? Нет, Лурса не был пьян. Да он никогда и не бывал пьян. По мере того как день близился к вечеру, поступь его становилась вся тяжелее, голова, особенно голова, тоже тяжелела, мысли лениво цеплялись одна за другую, и случалось, он произносил вполголоса какие-то слова — слова, которых не мог понять никто из посторонних и которые были единственными внешними проявлениями его внутренней жизни. Николь смотрела на отца с ошеломленным видом, будто самым необычным за сегодняшний вечер был не выстрел, не зажженная лампочка, не человек, умерший в этой комнате, а сам Лурса, как всегда, невозмутимо спокойный и грузный. Кассирша в кинотеатре наконец закрыла свою стеклянную кассу, где сидеть зимой было подлинной мукой, хотя она приносила с собой из дома грелки. Парочки на минуту появлялись в полосе света и сразу исчезали в сыром мраке. Скоро во всех кварталах откроются и тут же захлопнутся двери, в уличной тишине гулко разнесется: — До завтра… — Покойной ночи… В префектуре уже разносят оранжад — первый сигнал гостям, что пора расходиться. — Алло! Рожиссар? Прокурор, стоя в ночной рубашке — он так и не мог привыкнуть спать в пижаме, — нахмурился и покосился на жену, поднявшую от книги глаза.