И тут же понял, что слишком поторопился, совершил промах. Газеты, точнее, единственная выходившая в Мулэне газета еще ничего не сообщила о ночном происшествии. Соседи, если они и видели карету морга, стоявшую у подъезда дома Лурса, не знали точно, что случилось. — Потому что знаю! — Вас кто-то известил? — Да… Я недавно получил от Николь записку. Видно было, что он решил заранее действовать в открытую, и во взгляде его явно читалось: «Вы сами видите, я ничего от вас не таю! Можете шпионить за мной, как сейчас шпионите, можете следить за каждым моим движением…» И, желая дать доказательство своей искренности, он вынул из кармана записку: — Вот! Прочтите! Это действительно был четкий почерк Николь: «Большой Луи умер. Следователь мучил меня в течение двух часов. Я сказала ему все о происшествии и о наших сборищах и назвала имена». И все. Ни обращения, ни подписи. — Когда я приходил в книжную лавку, вы уже получили эту записку? — Да. — Значит, вам ее принесли? — Принесла Фина. Она всем нам разнесла записки… Итак, Николь сразу же после допроса, который учинил ей Дюкуп, села и хладнокровно написала пять или шесть записочек!.. И Карла бегала по всему городу, чтобы поскорее вручить их адресатам!.. — Вот чего я не могу взять в толк, молодой человек: почему вы пришли именно ко мне, да, да, ко мне, чтобы сообщить, что не вы убили Большого Луи? — Потому что вы меня видели! Теперь он открыто бросал вызов Лурса и смотрел на него таким напряженным взглядом, что адвокату даже стало не по себе. — Я знал, что вы меня видели и что, возможно, даже узнали. Поэтому-то вы и пришли в книжную лавку. Если вы сообщите об этом полиции, меня арестуют… Сейчас перед Лурса был взрослый мужчина, нервный, страстный, и эта удивительная двойственность, уживавшаяся в юнце, совсем сбила адвоката с толку. Но уже через минуту нижняя губа Эмиля дрогнула, как у ребенка, готового разреветься, лицо обмякло, и Лурса невольно подумал, что просто грешно принимать этого мальчика всерьез… — А если меня арестуют, моя мать… Боясь расплакаться, он сжал кулаки, вскочил с кресла и с ненавистью поглядел на этого человека, пытавшегося его унизить, медленно потягивавшего — в такую минуту! — вино. — Я знаю, что вы мне не верите, знаю, вы отправите меня в тюрьму, и моя мать лишится учеников… — Потише! Потише! Вина не желаете? Ну, как угодно. Почему вы говорите о матери, а не об отце? — Отец давно умер. — А кем он был? — Работал чертежником у Доссена. — Где вы живете? Вы живете вдвоем с матерью? — Да. Я единственный сын. Живем мы на улице Эрнест-Вуавенон… Новая улица, в новом квартале, неподалеку от кладбища, новенькие чистенькие домики, где ютится мелкий люд. Молодой человек, видимо, ненавидит эту улицу Эрнест-Вуавенон, стыдится, что живет там; это чувствовалось даже в тоне, каким он произнес ее название. Гордый юноша! Он даже переиграл, спросив: — А вам-то что до этого? — Я ведь просил вас сесть… — Извините! — Если я видел именно вас спускающимся по черной лестнице, мне было бы интересно знать, что вы делали на третьем этаже. Незадолго до этого вы вышли из спальни Николь. Полагаю, вы собирались идти домой? — Да. Как бы повел себя сам Лурса в восемнадцать-девятнадцать лет, если бы очутился в подобном положении? Ведь, в конце концов, мальчуган разговаривает с отцом Николь, с отцом, который знает, что в полночь этот самый мальчуган вышел из спальни его родной дочери! Но именно сейчас, когда разговор дошел до самого опасного пункта, Маню вдруг успокоился. — Я хотел спуститься и выйти в тупик, но как раз в эту минуту, когда я был уже на лестнице, раздался выстрел. Сам не знаю, почему я не бросился бежать, а поднялся наверх. Кто-то вышел из комнаты Большого Луи… — Вы видели убийцу? — Нет. В коридоре было темно. Он так старался глядеть прямо в лицо адвокату, что, казалось, твердил про себя: «Вы же видите, я не лгу! Клянусь вам, я его не узнал». — Ну а потом что? — Должно быть, тот мужчина меня увидел или услышал мои шаги… — Значит, это был мужчина? — Думаю, что да. — А не могла это быть, предположим, Николь? — Нет, ведь я только что попрощался с ней на пороге ее спальни… — А что сделал этот мужчина? — Бросился бежать по коридору. Потом вошел в одну из комнат и заперся на ключ. Я испугался и стал спускаться… — Даже не попытавшись узнать, что случилось с Большим Луи? — Да. — Вы сразу же и ушли? — Нет. Я остался на первом этаже и слышал, как вы подымаетесь. — Значит, кроме вас, в доме находилось еще одно постороннее лицо? — Я говорю правду! Потом добавил скороговоркой: — Я пришел просить вас, если только еще не поздно, никому не говорить, что я был здесь. Матери и без того много горя… А главное, все это свалится на нас… Мы небогаты… Лурса не шевелился, свет от лампы, стоявшей рядом на письменном столе, как бы вставил его в оправу мрака, и от этого он казался еще шире, еще массивнее. — Я хотел вам сказать также… Эмиль Маню шмыгнул носом, потупился, потом вдруг быстро вскинул голову, и в этом движении снова почувствовался вызов. — Я собирался просить у вас руки Николь… И если бы всего этого не произошло, я сумел бы добиться положения… Он весь был в этом: деньги, положение, мучительный комплекс неполноценности, бремя, против которого он боролся всеми силами, но так неуклюже, что то и дело начинал дерзить. — Вы рассчитывали уйти из книжной лавки Жоржа? — А вы думаете, что я всю жизнь буду приказчиком? — Ясно! Ясно! И вы, без сомнения, собирались переехать в Париж… — Да, собирался. — И делать там дела? Эмиль Маню уловил насмешку в голосе адвоката. — Не знаю, какие я делал бы дела, но, надеюсь, сумел бы устроиться не хуже других… Так и есть! Ну вот он, этот болван, еще и разревелся!.. И виноват в этом Лурса, который не сумел подойти к нему по-человечески, теперь он уставился на мальчишку, и в его больших глазах читалась досада и невольная жалость. — Я люблю Николь… Николь меня любит…