Вначале Эмиль Маню, зная, что за ним наблюдают, не решался быть самим собой. Но теперь он забыл о публике, сидевшей в зале, и временами лицо его кривила непроизвольная гримаса. Как раз в эту минуту он вытянул вперед шею, чтобы лучше видеть Люска, и лицо его приняло мальчишеское выражение, с каким один школьник задирает другого. Люска тоже повернулся к Эмилю, и взгляд его был еще мрачнее, чем взгляд его школьного товарища. — Скорее, обидчивый, — отчеканил он. Эмиль насмешливо хихикнул! Еще немного, и он призвал бы суд в свидетели, таким неслыханным и чудовищным показалось ему нахальное утверждение Люска, что он был обидчив. Он с трудом удержался, чтобы не встать с места, не запротестовать вслух. — Насколько я вас понял, вы хотите сказать, что он был завистливым… Не торопитесь отвечать… Маню, как и вы, жил в скромных условиях… Многие ваши одноклассники были не так далеки друг от друга по своему имущественному положению. В таких случаях часто возникают различные кланы… Рождается зависть, которая легко переходит в ненависть… Тут послышался голос Маню, который начал было: — Да что ты там… Но председатель прикрикнул: — Молчать! Дайте говорить свидетелю! Впервые с начала процесса Маню взбесился от злости и готов был призвать весь зал в свидетели такой неслыханной наглости. Не в силах сдержаться, он продолжал что-то ворчать, и председатель повторил: — Молчать! Только свидетель имеет слово… — Да, господин председатель… — Что да? Означает ли это, как сказал господин прокурор, что ваш товарищ был завистлив? — Да… Тут заговорил Рожиссар: — Судя по вашим прежним заявлениям, подсудимый — впрочем, он сам это подтверждает — просил вас познакомить его с вашими приятелями… Припомните-ка хорошенько… Не было ли поведение Маню в отношении Эдмона Доссена вызывающим с первого же вечера, то есть с того вечера, когда произошел несчастный случай? — Чувствовалось, что он его не любит! — Хорошо! «Чувствовалось, что он его не любит». Выражал ли он свою неприязнь более откровенным образом? — Он обвинил Эдмона, что тот передергивает… Временами казалось, что Эмиль не выдержит и перепрыгнет через перила, отгораживавшие его от публики, до того он был напряжен. — А что ответил Доссен? — Что это правда, что он самый из всех нас умный и что Маню, если только сумеет, пусть тоже передергивает… — В течение последующих дней вы часто виделись с Маню? Если не ошибаюсь, вы оба работали на одной и той же улице? — Первые два-три дня. — Что? — Он со мной разговаривал… Потом, когда у него с Николь все пошло хорошо… Хотя на брюках у него не было складок, все заметили, как дрожат его колени, словно Люска била лихорадка. — Продолжайте… Мы стараемся установить истину. — Он перестал интересоваться нами, и мной в том числе… — Короче, он достиг цели! — отрезал Рожиссар, самодовольно выпрямляя стан. — Благодарю вас. Больше вопросов не имею, господин председатель… Лурса медленно поднялся с места. Первые же его слова были началом боя: — Не может ли свидетель сказать, сколько отец давал ему карманных денег? И когда Люска живо повернулся к адвокату, сбитый с толку этим вопросом, Рожиссар сделал знак председателю. Но Лурса уточнил: — Господин прокурор требовал от свидетеля не точных, вполне определенных сведений, а, так сказать, сугубо личного мнения. Да позволит он мне в свою очередь осветить личность Эфраима Люска, называемого Жюстеном… Не успел он закончить фразу, как Люска стремительно произнес: — Мне не давали денег! Я сам их зарабатывал! — Чудесно! Разрешите узнать, сколько вы зарабатывали в «Магазине стандартных цен»? — Примерно четыреста пятьдесят франков в месяц. — Вы оставляли их себе? — Из этой суммы я давал родителям на питание и стирку триста франков. — Сколько времени вы работаете? — Два года. — Есть у вас сбережения? Он злобно бросал свидетелю вопросы прямо в лицо. Рожиссар снова беспокойно шевельнулся в кресле и наклонился с таким расчетом, чтобы председатель мог услышать его слова, произнесенные вполголоса. — Больше двух тысяч франков, — буркнул Люска. Лурса с удовлетворенным видом повернулся к присяжным: — Свидетель Эфраим Люска имеет больше двух тысяч франков сбережений, а ему только девятнадцать лет. Работает он всего два года. И снова злобно спросил: — А одеваться вам приходилось на оставшиеся сто пятьдесят франков? — Да. — Значит, вы одевались на эти деньги, и тем не менее вам удавалось откладывать примерно по сто франков в месяц… Иными словами, у вас не оставалось на личные расходы и пятидесяти франков… Может быть, вы тоже умеете передергивать в покер? Люска растерялся. Он не мог отвести глаз от этого мастодонта, от этой лохматой физиономии, от этого рта, откуда, как пушечные ядра, вылетали вопрос за вопросом. — Нет… — Стало быть, в покер вы играли честно! Может быть, вы воровали деньги из кассы родителей? Даже Эмиль и тот оцепенел от изумления! Рожиссар соответствующей мимикой старался показать, сколь ненужным, если не просто скандальным, считает он этот допрос, и жестами умолял председателя вмешаться. — Я никогда не воровал у родителей… Председатель стукнул по столу разрезальным ножом, но Лурса не слышал. — Сколько раз вы кутили с Доссеном и его приятелями? Не знаете? Попытайтесь припомнить… Хотя бы приблизительно. Тридцать раз? Или больше? Сорок? Что-нибудь между тридцатью и сорока? И вы пили наравне с другими, полагаю? То есть больше четырех рюмок за вечер… Голос председателя прозвучал одновременно с вопросом Лурса, и Лурса, мгновенно утихомирившись, повернулся к нему. — Господин прокурор обратил мое внимание на то, что вопросы свидетелю можно ставить только через председателя… Поэтому прошу вас, мэтр Лурса, соблаговолите… — Слушаюсь, господин председатель… Не сделаете ли вы величайшее одолжение узнать у свидетеля, кто за него платил? И председатель явно неохотно повторил вопрос: — Потрудитесь сказать господам присяжным, кто за вас платил? — Не знаю… Люска не спускал полные злобы глаза с адвоката. — Не спросите ли вы, господин председатель, платил ли его приятель Маню за себя? Рожиссар требует, чтобы все формальности были соблюдены! Пожалуйста! Теперь председателю придется, как попугаю, повторять чужие вопросы.