— …вас спрашивают, платил ли за себя Маню? — Платил ворованными деньгами! Всего десять минут назад зал был спокоен, даже чуточку угрюм. Но вот публика почуяла, что идет бой, хотя она даже не заметила его начала. Никто не понял, что именно произошло. Присутствовавшие оторопело глядели на адвоката, который вскочил с места, как дьявол, и громовым голосом задавал какие-то пустяковые вопросы. Черты лица Эмиля обострились. Возможно, он начал что-то понимать? А тем временем Люска со своей нимбообразной шевелюрой внезапно почувствовал себя ужасно одиноким среди всей этой толпы. — Мне хотелось бы знать, господин председатель, были ли у свидетеля подружки или любовницы. Вопрос, повторенный устами господина председателя, прозвучал совсем нелепо. В ответ последовало злобное: — Нет! — Чем это объяснялось: робостью, отсутствием интереса или природной бережливостью? — Господин председатель, — протестующе начал Рожиссар, — думаю, что подобные вопросы… — Вы предпочитаете, господин прокурор, чтобы я задавал их в иной форме? Хорошо, поставлю точку над «и». До того как Эмиль Маню вошел в шайку, был ли Эфраим Люска влюблен в Николь? Молчание. Сидевшие ближе увидели, как Люска судорожно проглотил слюну. — Один из свидетелей сказал нам вчера, что Люска был влюблен… И сейчас вы убедитесь сами, что этот вопрос немаловажен. Задавая вопросы, я пытаюсь установить, что Люска был девственником, скупцом и человеком скрытным… У него не было приключений, так же как у его приятеля Доссена, который только несколько недель назад обратился к профессионалке с просьбой просветить его… Гул протеста. Но Лурса не сдавался, он стоял на своем. Тщетно председатель стучал по столу разрезальным ножом. — Отвечайте, Люска!.. Когда через несколько дней после смерти Большого Луи вы заговорили на углу улицы Потье с девицей Адель Пигасс, впервые ли вы тогда имели сношения с женщиной? Люска не шелохнулся. Только побледнел и уставился в одну точку широко открытыми немигающими глазами. — Девица Пигасс, которая посещала «Боксинг-бар» и занималась своей профессией на улочках, прилегающих к рынку, упоминалась здесь не раз и, надеюсь, сейчас выступит на суде в качестве свидетельницы… — Больше вопросов нет? — рискнул спросить господин Никэ. — Еще несколько, господин председатель. Не соблаговолите ли вы спросить у свидетеля, почему он вдруг почувствовал необходимость сблизиться с этой девицей и посещал ее несколько раз? — Слышали вопрос? — Я не знаю, о ком идет речь… Эмиль уже не сидел, он почти стоял. Вцепившись обеими руками в барьер, он так сильно наклонился вперед, что его ляжки не касались скамейки, и жандарм даже придержал его за локоть. — Не спросите ли вы у свидетеля… Лурса не договорил. Рожиссар снова обратился с протестом… — Прошу прощения! Не окажете ли вы мне, господин председатель, величайшее одолжение спросить у свидетеля, в чем он как-то ночью, лежа в постели с вышеупомянутой девицей, ей признался? Следовало держать его все время, каждую секунду, на прицеле своего взгляда. Мгновенная передышка — и он, чего доброго, оправится. В нем чувствовался как бы прилив и отлив, падение и взлет, то он весь напрягался, свирепый и жестокий, то, растерянный, искал опоры вовне. — Не слышу ответа, господин председатель… — Говорите громче, Люска… На этот раз Люска глядел на Эмиля, на Эмиля, который громко и тяжело дышал, весь нагнувшись вперед, словно собираясь перескочить через препятствие. — Мне нечего сказать… Все это неправда!.. — Господин председатель… — попытался еще раз вмешаться Рожиссар. — Господин председатель, я прошу дать мне возможность спокойно продолжать допрос… Соблаговолите спросить свидетеля: правда ли, что вечером седьмого октября, когда Маню, услышав выстрел, поднялся на третий этаж, Люска успел проскользнуть на чердак, где ему пришлось просидеть несколько часов, так как обратный путь был отрезан следователем и полицией? Маню сжал кулаки с такой силой, что, должно быть, почувствовал боль. В зале никто не шевелился, и Эфраим Люска, он же Жюстен, был всех неподвижнее, недвижим, как неодушевленный предмет. Все ждали. Никто не нарушал его молчания. А сам Лурса, стоя с вытянутыми руками, казалось, гипнотизировал его. Наконец голос, идущий откуда-то издалека, произнес: — Я не был тогда в доме. Послышался дружный вздох публики, но это не был вздох облегчения. В воздухе пахло нетерпением, насмешкой. Все ждали, обернувшись к Лурса. — Может ли свидетель подтвердить нам клятвенно, что в тот вечер он был у себя дома, в постели? Пусть он повернется к Эмилю Маню и скажет ему… — Тише! — вне себя завопил председатель. Никто не проронил ни слова. Только в глубине зала раздавалось нетерпеливое шарканье ног. — Поскольку вы не смеете взглянуть в лицо Маню… Тут он взглянул. Повернулся всем телом, вскинул голову. Эмиль не выдержал, рывком вскочил и крикнул с искаженным лицом: — Убийца! Подлец! Подлец! Губы его тряслись. Всем показалось, что в припадке нервного напряжения он сейчас заплачет. — Подлец! Подлец! И все увидели, как задрожал тот, другой, по-прежнему один среди огромного пустого пространства. Казалось, слышно было даже, как лязгают его зубы. Сколько времени продолжалось ожидание? Несколько секунд? Несколько долей секунды? Потом неожиданным для всех движением Люска бросился ничком на пол, обхватил голову руками и зарыдал навзрыд. Непомерно огромный рот, прорезавший лицо председателя, нелепый рот паяца, казалось, безмолвно смеется. Лурса медленно опустился на место, нащупал в кармане мантии носовой платок, утер лоб, глаза и шепнул мертвенно-бледной Николь: — Не могу больше! Все было омерзительно — и господин председатель, надевший шапочку, предварительно спросив о чем-то своих помощников; и красные и черные мантии, выпархивающие из зала; и присяжные, неохотно удалившиеся на совещание, словно их приковало к себе зрелище тела, распростертого на полу у ног двух адвокатов и одной адвокатессы, белокурой до неестественности. Эмиль, которого уводили, уже совсем ничего не понимал, он тоже обернулся несколько раз, встревоженный и потрясенный. Лурса сидел на своем месте, неуклюжий, хмурый, физически больной от всей той ненависти, которая благодаря ему всплыла со дна на поверхность, всей этой не просто людской ненависти, а ненависти юношей, куда более острой, куда более мучительной, более свирепой, ибо выросла она на почве унижения и зависти, из-за вечной нехватки карманных денег, из-за рваных ботинок! — Значит, по-вашему, дело пошлют на доследование? Лурса вскинул большие глаза на своего коллегу адвоката, задавшего ему вопрос. Разве его, Лурса, это касается? В судейской комнате стоял шум. Кликнули на выручку опытных судей. Дюкуп метался в беспокойстве. В зале осталась только публика, боявшаяся потерять места, она сидела не шевелясь и глядела на пустые скамьи судейских, где не было теперь никого, кроме Лурса с дочерью. — Вы, должно быть, хотите подышать немного свежим воздухом, отец? Зря она это! Ну и ладно! Ему хотелось пить, чудовищно хотелось! И плевать, что его увидят, когда он в своей мантии ввалится в бистро напротив… — Правда, что Люска признался? — спросил его хозяин, подавая стакан божоле. Ясно, признался! И отныне все потечет, как ручей: признания, подробности, включая те, которых у него не спросят, которых предпочли бы не слышать! Неужели они не поняли, что когда Люска бросился на пол, то причиной тому была усталость, страстное желание покоя? И если он заплакал, то потому, что почувствовал облегчение. Потому что теперь он уже мог не быть наедине с самим собой, со всей этой грязной правдой, которую знал только он и которая приобретет иное качество, качество драмы, подлинной драмы, такой, какой представляют ее себе люди. Покончено раз и навсегда с болезненным гнетом, с этим ежеминутным унижением, а главное — покончено со страхом! Знал ли он хоть то, почему убил? Это уже не имело никакого значения! Все переиначат. Переведут на пристойный язык. Будут говорить о ревности… О загубленной любви… О ненависти к сопернику, который отбил у него Николь, хотя сам он и заикнуться не смел о своей любви… Все это станет правдой! Почти прекрасной! А ведь до этой минуты Люска, оставаясь один и медленно перебирая свои воспоминания, испытывал лишь болезненную зависть бедного юноши, зависть Эфраима Люска, даже не зависть бедного к богатому, к Доссену, которому он добровольно согласился служить, а зависть к такому же, как он, к тому, кого он сам ввел в их круг, к тому, кто продавал книги в магазине напротив и кто перешел ему дорогу, не заметив этого… — Все то же самое! — вздохнул Лурса. Который час? Он представления не имел. Его поразило зрелище похоронной процессии, двигавшейся по улице. На тротуаре стояли судейские, адвокаты в своих мантиях… А позади катафалка шли люди, одни тоже в торжественном облачении, другие в трауре. И оба лагеря с любопытством переглядывались, как служители двух различных культов.