– Правда? Я такие видел на картинках, дай я попробую. – Нет, я… Он уже подошел к гирям, поднял их и так принялся бешено ими махать, что я подумала: сейчас они отлетят и разобьют телевизор. – Не надо! – крикнула я. – Осторожнее, пожалуйста, осторожнее! Но он начал изображать какие-то физкультурные упражнения, стал смешно приседать, пока гиря в его левой руке не ударилась об пол с грохотом, от которого, казалось, треснули стены. – Ты сломал дом, – ахнула я, закрывая руками глаза. – Все хорошо. Смотри, все в порядке. Он умудрился увернуться и не уронить гирю себе на ногу. Я отняла ладони от лица. – Ничего страшного, – сказал он. – Теперь давай все это оставим и пойдем. Я тут подумал – мне не очень нравится, что твой отец улучшает свою физическую форму. Я сделала вид, что не понимаю, о чем он, и мы вышли. Я все гадала, не пошла ли по самой середине дома огромная трещина. Что-то во мне надеялось, что пошла. Машина у Тома была старая, у Мика тоже, но она сверкала, и ухаживал он за ней безукоризненно, – а у этой на заднем сиденье лежала грязь, и пахло в ней псиной и дровами. Том, похоже, обрадовался, когда она завелась с первого раза. – В пятнадцать уже можно водить? – спросила я. – Не думаю. Но это несложно, и я выяснил, что в деревне можно многое из того, чего нельзя в городе. Куда больше сходит с рук. Это было правдой. Здесь чего только не делали. Работали в поле совсем детьми. Водили трактора. Даже иногда пили в дальних залах пабов. И мы поехали, мимо заскользил в окнах лес, в углах ветрового стекла стал скапливаться дождь. Я заметила, что из-за деревьев за нами наблюдает Тень, и сердце мое забилось быстрее. Я была рада, что он остался позади, в клочьях тумана, сгущавшегося под ветвями. Том прибавил газа, и мы смеялись, когда машина прыгала, как кенгуру, или слишком быстро входила в поворот. Мы смеялись над всем, даже если не было смешно. По пути Том сказал мне, что его родители в Индии. Мы и над этим посмеялись. Воздух в клубе был тяжелый. Том поставил передо мной лимонад с ломтиком лимона, свернувшимся на краю, вцепившимся в бокал, как желтая рыбка, наполовину высохшая и отчаянно стремящаяся нырнуть в пузырящееся нечто. – Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана. – Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь? Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс». – Боже мой, это моя любимая песня, – сказала я, широко улыбаясь. – Только что вышла. Том улыбнулся в ответ, и так мы сидели, улыбаясь друг другу, как дураки. Он потянулся, порылся в кармане и вытащил листок бумаги. – Вот, – улыбнулся он, – я нашел дома, в книге, стихотворение и списал его для тебя. Я развернула листок и прочла вслух: Вот эта теплая рука живая, Столь пылкая в пожатье благодарном, Потом, когда она навек застынет В могиле ледяной, – еще придет Так нестерпимо сны твои тревожить, Что ты захочешь собственную кровь Отдать из жил, лишь бы ее наполнить Горячей жизнью; вот она – гляди – Протянута к тебе[1]. – Почему ты мне его дал? – Я поежилась. – Оно жуткое. Я сложила листок и протянула Тому: – Оно мне не нравится. – Нет. – Он потянулся через стол. – Оно романтичное. Очень романтичное, по-моему. Оно о том, как готов отдать жизнь за кого-то. Не говори, что это глупо, пожалуйста. Я протягиваю тебе руку. Ты должна прийти. – Куда? На его лице блестел пот. – Ко мне домой. Я правда хочу, чтобы ты пришла. Ты должна. Он сделал большой глоток из стакана и вытер губы. – Ты такая же, как я, – внезапно сказал он. – Я знаю. Я была рада, что он рискнул это произнести, а не я. Я бы все испортила. Я подняла глаза. В зеркале отражались мужские плечи – широкие, в пиджаке. Темные волосы на мускулистой шее были выбриты до белой кожи. Я ощутила внезапный ужас, что нас попытаются разлучить, что разлучат, и, положив стихотворение в карман, потянулась и ухватилась за протянутую руку Тома. – Скажи, а в чем я такая же, как ты? – попросила я. – Ты как рождественская хлопушка. – Не понимаю. – Не обижайся. Просто у тебя как будто странная игрушка внутри. – Ой. – Не переживай. У меня тоже. Он приложил обе ладони к своему солнечному сплетению и взглянул вниз, словно именно там она и помещалась. Как только мы вышли из клуба, вокруг нас завихрились дождь и темнота. Я увидела, как из паба напротив на неудержимом плоту пивного перегара вынесло парочку. Мужской силуэт я узнала бы, едва глянув. Длинная куртка, из-за которой ноги в узких штанах казались подрубленными. Широко расставленные ноги, точно приделанные к углам тела. Очертания рога из волос, выдававшегося вперед, когда он повернулся к девушке, которую приобнимал рукой. Она изогнула шею, чтобы посмотреть ему в лицо, и в свете уличного фонаря я узнала Сандру из нашей школы, с приподнятым, как обеденная тарелка, лицом. Дома я прокралась по лестнице наверх. Я слышала, как Барбара повернулась в кровати и пробормотала: «Руби?» – словно в полусне. Дома Мик или нет, я не знала. Я лежала в постели, дрожа в темноте. Он тоже меня видел, думала я, мы видели друг друга. Это знание угнездилось глубоко во мне, и я пыталась его придушить, потому что понимала: пока мы оба сможем притворяться, мне, возможно, удастся себя уберечь. 16 Зима 15 ноября 1983 Лес двигался к своей маленькой смерти, сбрасывая к зиме листья – засыпая дороги, канавы и ручьи, из-за чего вода бурлила на заторах. То, что я знала о Сандре и Мике, заставляло меня держаться тихо и настороженно. В школу я ходила одна, ржавые листья кружились вокруг столбом. Красная машина Мика каждый день проезжала мимо меня по дороге, хотя направлялись мы в одно место. Он опять стал похож на сырое мясо. Теперь это выражение не сходило с его лица, словно он был нездоров, словно болел чем-то, от чего никогда не поправится. Его лицо размазывалось по окну машины, когда он смотрел на меня. Потом он сворачивал за угол, оставляя за собой кружившиеся листья. Он выжидал. Даже Барбара ходила по стеночке. Волоклась из комнаты в комнату. Все в школе это чуяли, запах крови, – чуяли, что на мне отметина неблагополучия. Я издали смотрела, как пританцовывали рядышком Никола и Мелисса. Они были так хороши, что иногда казалось, будто вокруг их сомкнутых фигур сияет ореол. Когда я шла по школьным коридорам, передо мной все расступались. Вопрос времени. Уже почти наступила зима, когда время пришло. Я расчесывала волосы за кухонным столом, свесив их блестящей темной волной через плечо, восхищаясь отблеском воронова крыла и думая о Томе и о том, как они будут смотреться рядом с его белокурой светлой головой.