Вечность, как мне показалось, спустя я выбралась наружу. Вечерело. Ориентируясь по местности и по направлению солнца, отбрасывавшего длинные тени, я медленно двинулась домой. Пусть делают со мной что хотят. В лесу я все равно рано или поздноcумру. К началу следующей ночи я дошла до нашего заднего двора. На втором этаже горел свет. С опушки леса я видела дом поверх забора. На серых плитках двора темнело пятно – там, где была голова Мика. Я свернулась под деревом и стала ждать. 19 Тень Глупая ты сучка. Теперь тебе точно конец. Ты что, думаешь, что мы теперь выживем? Если бы я мог, я бы сжал тебе шею руками и держал, пока тебя бы почти не стало, а потом забрался бы в твое тело и стал в нем хозяином. Мне так хочется снова чувствовать вкус воздуха, как чувствуешь ты. Иногда я тебя ненавижу. 20 Душистый горошек 17 ноября 1983 В лесу времена года движутся в обратную сторону. Летом там пышная тьма, кроны впитывают солнечный жар. Зимой свет падает сквозь голые ветки, как через выбитый взрывной волной витраж, от которого остался лишь свинцовый переплет в небе. Но даже голые ветки создают подобие щита, а чистое небо заставляет меня щуриться. Закат сиял желтым, от него было больно глазам. В воздухе стоял запах остывшего печного дыма. За калиткой мне замахали травы. Ручка куклы казалась меньше, чем я помнила, хотя я знала, что этого не может быть. Дойдя до конца дорожки, я увидела, что там не просто пятно: кровь застыла хрустящей коркой. Я ткнула в нее башмаком, и у меня все перевернулось внутри, когда ее поверхность треснула. Меня так затрясло, что я вскрикнула. Я подумала о Барбаре, которая сейчас в доме. Она, наверное, плачет: сперва не стало Труди, потом мужа. Она укажет на меня пальцем и закричит. – Единственная, кто остался, – скажет она, и ее палец будет торчать, как кость, – ты единственная, твою мать, кто у меня остался. Никого, кроме тебя. Бедная Барбара. Что я с ней сделала. Я отняла у нее мужа. Заняла место ее любимой дочки. Где-то в мозгу у меня шевелилась мысль: я и Труди убила. Я это видела: как разбиваю ее крохотное, как цветочек, лицо, и от него остается каша. «Прекрати, Труди умерла, когда ты была малышкой, до того, как ты вообще здесь появилась». Но что-то говорило мне, что это может быть правдой. Наверное, я так хотела, и этого было достаточно. Я была чудовищем, кровь во мне текла не ярко-красная, а илистая, зеленая и тошнотворная. У Труди тоже, наверное, была зеленая кровь, но она же цветочек, у нее кровь была бы жидкая, сладко пахнущая, как весенний сок. В этом между нами разница. Я провела рукой по глазам, пытаясь думать по-человечески. За спиной у меня, я чувствовала, прятался в траве Тень. Руби, уходи. Я подумал и решил, что здесь опасно. Я обернулась. Он был такой темный, что распирал воздух. – Опять ты! Ты от меня живо сбежал в лесу. С чего мне сейчас с тобой разговаривать? Я ничего не мог поделать. Ведьма меня так испугала. А потом я рассердился. Трава шелестела, когда он ерзал в своем укрытии, облачко сухих семян сорвалось с места и поплыло над травой. – Ты понимаешь, что говоришь, как ребенок? Как маленький. Мгновение тишины. Я и есть ребенок. – Ну я не могу еще и за тобой присматривать. Я взглянула на свои руки. Ногти у меня были грязные после леса. – Я пришла сдаваться. Это опасно. У меня сжалось горло. – Знаю, глупый. А что еще мне остается? Я умру там, в лесу, одна. Да и какое тебе дело. – Я топнула ногой. – Ты сбежал, ты меня бросил. Ты… Мне пришлось, Руби. Тот мальчик – его уже точно съели. Или, по крайней мере, изжарили. – Прекрати. Это правда. Нарезали ломтиками. – Хватит! В окне кухни качнулось что-то белое, и на меня уставилось лицо Мика. Мы с Тенью закричали в один голос. Слышно было, как повернулась дверная ручка; и вот Мик заполняет дверной проем, прижимая повязку к голове. – Ух ты. А вот и она вернулась. Мик стоял в прихожей у зеркала, пытаясь завязать бинт на затылке, путаясь пальцами в узлах. – Я так и знал, что вернешься. Дай срок, так и сказал Барбаре. В зеркале пухла ярость. Я видела ее краешек со своего места, она сверкала, как зубы. Мик обернулся. Повязка кое-как снова была закреплена на его голове. Пижама на нем оказалась мятая, словно его подняли с постели, а босые ноги на грязном ковре в прихожей выглядели белыми и костлявыми. Я не могла понять, мертвый он или нет. – Да, – продолжал он, – я ей так и сказал, когда она завыла. – Вернется твоя Руби, куда же она денется. Я видела, что он не считает себя умершим, но это ничего не значило. Барбара выла по мне или на самом деле о нем, а он просто не понял? Я стояла, готовая бежать, если вдруг он жив, и вся эта возня в зеркале лишь означала, что меня швырнут в стену. Потом в белой марле на его голове стало расцветать темно-алое пятно, раскрывшееся в целую красную розу, и я заплакала против своей воли. – Папа, – плакала я. – У тебя из головы кровь идет. Мои руки взлетели и крепко вцепились мне в волосы. – Чертова тряпка. Он сорвал повязку. Я увидела сочащийся разрез, стянутый черными стежками. Он напомнил мне кукол, которых я грубо сшила, кукол, все еще валявшихся где-то в лесу. Голова Мика была выбрита вокруг шва. Мои руки дернулись вверх, словно на проволочках, и я протянула их к Мику. – Папа, прости, – начала я в слезах. – Прости меня. Он не ответил, просто продолжал возиться с повязкой в зеркале. – Папа? – мой голос сорвался. Меня затопило острейшей потребностью в заботе, она была стремительнее всего, что мне доводилось переживать. Голод и усталость выели под нее место. Она тянулась к каждому живому существу, желая обнять его. – Скажи, что ты живой. – Что? – Пожалуйста. Папа, пожалуйста. Можно, я буду твоей Труди? Твоим душистым горошком? Я правда, правда не хотела сделать тебе больно. – Нет. – Папа, пожалуйста. Он привалился к стене. – Нет. Не говори о ней. Имени ее не произноси. – Но, папа, я могу, – теперь я захлебывалась рыданиями, – я могу стать другой. Я могу быть такой, как ты хочешь. – Нет. Медленно, очень медленно он сполз по стене, пока не опустился на колени.