Еще не отперев входную дверь, я услышал в квартире телефонный звонок. Звонила моя мать. — Мартин, сынок, я хотела попросить тебя оказать мне услугу. Меня рывком возвратили к действительности. — Слушаю, — сказал я. — Какую? — Пойди, пожалуйста, на аукцион в доме покойного консула Халворсена. Сделай это ради меня. Я терпеть не могу аукционов. — А я не слышал, что там будет аукцион. — Обязательно будет. Его русские изумруды меня, конечно, не интересуют. Можешь ты объяснить мне, зачем старому холостяку нужны изумрудные украшения? — Не могу. — Но меня интересует маленькая картина, которая висела в его гостиной справа от камина. Голубой Боннар. — У Боннара все работы голубые, — сказал я раздраженно. — Не придирайся, мой мальчик. Сделаешь это для меня? — Сделаю. — У тебя все в порядке, ты хорошо питаешься? — Да, спасибо. — Будь здоров. Когда увидишь Кристиана, передай ему привет. До свиданья, сынок. — До свиданья, мама. Я пошел пешком по Драмменсвайен, потом свернул на Мадсерюд-Алле. От этой улицы веет элегантным спокойствием, и, однако, в ней таится напряжение. Мадсерюд-Алле изгибается ровно настолько, чтобы ты никогда не мог увидеть сразу большой отрезок улицы, и тебя волнует, что же прячется там, куда глазу мешает проникнуть ее изгиб. Свен и Эрик жили в домах под номерами 275 и 277. Вернее, Свен уже больше там не жил. Дом номер 275 был пуст, Лиза не захотела в него переехать, она поселилась у Карен и Эрика. Я уже несколько раз в последние дни обедал у Карен по ее приглашению. Нельзя сказать, что это были приятные трапезы и разговоры. Но мне казалось, что Карен нуждается во мне, да и все мы, участники этой драмы, ощущали потребность быть вместе. Мысленно я часто сравнивал нас с потерпевшими кораблекрушение — горсточка людей на плоту, отрезанных от мира и объединенных общим горем, страхом, неуверенностью. На обеде каждый раз присутствовал Пребен Рингстад. Хотя я и не любил его, его присутствие в каком-то смысле немного отвлекало. Его наглость, самоуверенность, высокомерное пренебрежение чужими мнениями и взглядами все время напоминали мне о том, что Кристиан сказал о его ущемлённости, о том, что Пребен во всем был и остался «почти». Кристиан сказал также, что Пребен недурной пианист. Тут я с моим братом был не согласен. По-моему, Пребен был просто замечательным пианистом. Конечно, он всегда пижонил, независимо от того, играл он Глюка или Хачатуряна, и все-таки играл он замечательно. Пребен меня раздражал, но в то же время я должен был признать, что музыка умиротворяла наши издерганные нервы. «Музыка — это морфий проклятых», — сказал Фрейд. Может, «проклятые» сказано слишком сильно, но так или иначе в эти дни на исходе лета, в дни после смерти Свена, мы были кучкой глубоко несчастных людей. Когда я пришел, Карен сидела с книгой в саду. Просто видеть ее, любоваться ее тихим, веющим прохладой обликом было бальзамом для моей души. Она была оазисом, возле которого можно отдохнуть от трезвых рассуждений 5-го «английского». — Зайдем в дом, выпьем чего-нибудь, — предложила она. — Пребен уже пришел, но Эрик будет не раньше чем через четверть часа. Позднее я задавал себе вопрос: что было бы, если бы мы не сразу вошли в дом? Если бы мы немного задержались в саду, Лиза и Пребен уже сидели бы каждый на своем стуле. А так мы застали Лизу в объятиях Пребена — он пылко ее целовал. К счастью, я отметил, она отбивалась. Отметил я также и то, что меня это обрадовало. Вообще в том, что Пребен ее целовал, не было ничего предосудительного — только время и место выбраны были, по-моему, несколько бестактно. Но тут я увидел лицо Карен: она была бледна как мел, вся кровь словно сбежала с ее щек. Она была в шоке. — Пребен, — произнесла она, и это прозвучало как стон. Пребен выпустил Лизу. Лиза с негодующим видом приглаживала волосы. Но Пребен не был бы Пребеном, если бы не улыбнулся наглой улыбкой и мгновенно не овладел ситуацией. — Прости, — сказал он. — Я не всегда соблюдаю все триста тридцать три правила хорошего тона. Мною на секунду овладела сентиментальность, и мне захотелось поцеловать свою старую любовь. — Что ты говоришь? — спросила Карен. — А ты разве не знала? — спросил он с наглым добродушием. — Не знала, что мы с Лизой были когда-то помолвлены? Так вот оно что. Это еще больше усложняло картину, я понимал, что теперь долго буду пытаться разложить по полочкам свои впечатления. Но пока что мы все четверо застыли на месте. — Карен, — сказал я. — Ты предложила мне выпить. Карен, ты для этого позвала меня в дом. Наконец до нее дошли мои слова. Обед никак нельзя было назвать удавшимся. Пребен Рингстад лез из кожи вон. Он нас развлекал, он был остроумным и изящным — словом таким, каким всегда был Пребен Рингстад. Лиза хмурилась. На ее щеках горели красные пятна. Карен была бледна. Эрик, который ничего не знал о только что происшедшей сцене, почти все время молчал. Лишь изредка ронял два-три слова о том, что произошло за минувший день в пароходстве. Да, обед не удался. К тому времени, когда подали кофе, обстановка не разрядилась. Я понимал, что дальше будет еще хуже. И обдумывал, как бы поскорей уйти. Вошла горничная Карен. — Пришел комиссар полиции Халл. — На лице у нее была написана смесь негодования и любопытства. — Пригласите его войти, — сказал Эрик. Карл Юрген вошел. Ему предложили кофе, но он отказался. Он выбрал себе удобное место, закурил сигарету и обвел нас всех по очереди своими пронзительными, как рентгеновские лучи, глазами. В первую минуту, когда он появился, я почувствовал даже облегчение — так тяжело дался мне этот обед. Но облегчение длилось всего минуту. — Я звонил вам, господин Рингстад, и тебе, Мартин, и узнал, что вы приглашены сюда на обед. Тем лучше, таким образом… Я подумал, он скажет: «Одним ударом я убью сразу пятерых зайцев». Но он не закончил фразы. — Я хотел поговорить со всеми вами вместе, — сказал он вместо этого. Мы ждали. — Фру Холм-Свенсен, когда вы в последний раз видели вашего деверя Свена? — Я ведь уже говорила. Это записано в показаниях, которые я дала в управлении полиции. Наверно, дня за два до его смерти. — Фру Холм-Свенсен, вы были в конторе у вашего деверя утром в тот день, когда его убили. Это был не вопрос, а констатация факта. — В тот день, когда его уби. Не помню. Возможно, да, наверно, это было в тот день. — Вы с ним ссорились. Еще одна констатация. Откуда, черт возьми, он мог это знать? Ах да, конечно, фрекен Хансен, сидевшая в приемной перед кабинетами Свена и Эрика. — Вы ссорились, фру Холм-Свенсен. Можете вы мне рассказать, из-за чего вы ссорились? «Стало быть, этого ты не знаешь, — подумал я. — Я почти рад, что ты чего-то не знаешь». Вид у Карен был страшно испуганный. — Мы ссорились. из-за сущего пустяка. Это личное дело. — Из-за такого пустяка, что вы о нем забыли. Не странно ли — утром в среду забыть, что накануне вы были в конторе своего деверя и ссорились с ним? В особенности если учесть, что он был убит. — Я понимаю, — сказала она. — Вам должно казаться странным. Этого-то я и боялась — боялась, что вы так на это посмотрите. Поэтому я вам солгала. Конечно, я помнила, что была у него накануне. Вид у нее был глубоко несчастный. — Понимаете, инспектор Халл, мне казалось так глупо, так неуместно вспоминать о том, что я поссорилась с ним в последний день его жизни. Я солгала вам, но это правда, мы ссорились из-за пустяка. Просто я повела себя глупо. Карл Юрген выждал. — Фру Холм-Свенсен, ваш деверь считал, что вам грозит какая-то опасность. Мгновение она смотрела на него, словно что-то обдумывая. — Да. Раз уж вы знаете, я могу вам сказать — из-за этого мы и ссорились. Мне казалось, что это так нелепо, — я сама могу себя защитить. — А он не сказал, от чего, по его мнению, вас надо защитить?