Журема и Моника купили компрессы и медикаменты и лечили его весь вечер. Наступила ночь. И, прежде чем проститься с Журемой, Моникой и Разрушителем, которые собрались идти домой, Учитель попросил нас, чтобы мы сели кругом. Потрясенный случившимся, он имел подавленный вид. Похоже, наступил момент, когда он решил сказать о том, что его беспокоило. Мы сгорали от нетерпения. — Вы были источником веселья. Вы наполняли воздухом мои эмоции. Общаясь с каждым из вас, я узнал, что стоит вкладывать в человеческое существо. Однако пришло время расстаться. — О чем вы говорите? — поинтересовалась профессор Журема. — Мы — одна семья! — Дорогая Журема, мы больше не можем ходить вместе. — И, растрогавшись, Учитель продолжил: — Вы слишком важны для меня, чтобы я подвергал вас риску. Я не знаю, сколько времени я еще проживу. — Он помолчал и добавил: — Пожалуйста, не настаивайте. Каждый из нас должен идти своим путем. — В голосе Учителя появилась твердость. — Но, Учитель, если мы здесь подвергаемся опасности, можно пойти в другие города, другие штаты, даже, кто знает, в другие страны, — сказала Моника со слезами на глазах. — Мои враги могущественны. Они найдут меня и на краю земли. Тут я не выдержал и обратился к нему с вопросом: — Учитель, я знаю, что вы никогда не вторгались в нашу частную жизнь и никогда не заставляли нас рассказывать о своей жизни, если мы не делали этого по собственной воле. Простите меня за то, что я вторгаюсь в вашу жизнь. Кто ваши враги и почему они хотят убить вас? Я тоже был подавлен; мне действительно было грустно и не хотелось прекращать столь великолепное социологические исследование и отношения с моими друзьями. Он деликатно посмотрел на меня и попросил прощения за то, что не хотел вдаваться в подробности своей жизни. — Тот, кто знает секреты, впутывает себя в них и может стать самым незащищенным. Из любви к вам некоторых секретов я вам не раскрою. Он сделал паузу и показал грудь и бока. Там были громадные шрамы. После этого он рассказал то, что посчитал нужным. — Эти шрамы являются отметинами, оставшимися после одного преступного пожара, когда меня впервые попытались убить. И им на самом деле это почти удалось. Было найдено обуглившееся тело, и это тело не было моим, а одного доброго исстрадавшегося человека без семьи, который жил на улице, как и мы. Я пригласил его стать моим садовником. У меня с ним были длинные беседы, я узнал о его травмах и его болях. Я дал ему в подарок кольцо с двумя детскими лицами, которые символизировали моих детей, в знак признательности за то, что он выслушал меня и служил мне. К несчастью, однажды, когда мы опять беседовали, произошел взрыв и языки пламени быстро распространились по всему дому. Мой друг умер, а подумали, что умер я. Мои враги успокоились, пока не узнали, что я остался жив. — Но почему они хотели убить вас, Учитель? — настаивал Димас. Учитель не спешил с ответом. Он явно колебался и хотел, чтобы мы его любили за то, кем он был, а не за то, чем обладал. Он хотел, чтобы мы продавали грезы, потому что это было самым главным гуманитарным проектом, который проводился не по приказанию какой-нибудь могущественной особы. Он только ответил: — Деньги приближают врагов и отдаляют истинных друзей. У меня ничего нет, а вы настаиваете на том, чтобы остаться. Я у ворот смерти, а вы меня не покидаете. Вы — мои истинные друзья. — Если мы — ваши друзья, не настаивайте, чтобы мы уходили, — взволнованно заметил Мэр. На следующий день на первых страницах главных газет появились крупные заголовки о том, что случилось в городе. Речь шла о человеке, на первый взгляд, мирном и спокойном, говорившем о том, что он продает грезы, и заявлявшем, что общество перенасыщено насилием, а на самом деле способном на агрессию, которую он продемонстрировал вместе со своими дружками. Не зная фактов, репортеры искажали образ Учителя. Однако Учитель не был невольником общественного мнения и не собирался отказываться от своей миссии. Мы распрощались и пошли спать. Ночь была напряженной; сон был прерывистым и поверхностным. Шел сильный дождь, покрывала недостаточно защищали нас. Я не мог сказать, почему мне было зябко. Возможно, холод, который я чувствовал, был вызван снижением температуры, а может, это объяснялось беспокойством, которое циркулировало по всем закоулкам моих эмоций и пылало во всех клетках моего тела. Мы просыпались несколько раз в испуге. У Краснобая тоже был неспокойный сон. Трижды он наносил удары по воздуху, ощущая боль в теле и приговаривая: «Ах, чертов китайчонок! Я тебе дам!» Мэр проснулся среди ночи и незаметно вышел. Он быстро вернулся, но уже с некоторым количеством водки внутри. Он выпил немного, лишь столько, сколько нужно было, чтобы опьянеть. Это был его первый рецидив после того, как он начал следовать за Учителем. Выйдя из себя, он наносил удары руками и ногами по воздуху, как будто бы находился в гуще драки. Учитель попросил, чтобы мы потерпели, поскольку Мэр угрожал выступить с речами. — Этой благочестивой и соблазнительной ночью мне бы хотелось пообещать вам, что я отправлю вас к чертям, если вы не проголосуете за меня, — начал было Мэр, однако он сильно устал и поэтому тут же успокоился и пошел спать. Улегшись, бессовестный толстяк споткнулся о свой тюфяк, покатился по нему и ударил вонючей ногой мне в лицо. Я никогда не ощущал такого желания оторвать у кого-либо кусок ноги. — Суперэго! Хватит голодать, а? — сказал он тягучим голосом, догадываясь о моих тайных намерениях. Мы чувствовали, что самое лучшее, что можно сейчас сделать, так это поощрять его желание поговорить. Он мог произносить речь всю ночь. Через полчаса он храпел, как старый козел. Нас разбудили солнечные лучи и чириканье воробьев и горлиц, которые пели, забыв о ночных ливнях. Я подумал, что мы являемся единственным видом из миллионов, который осознает, о чем он мыслит. Но это было для нас не только привилегией, но и ловушкой. Мы пережили ливень, но не пели. Учитель, сидя на своем потертом тюфяке, стал насвистывать короткую мелодию, а затем, вдохновленный пением птиц и солнечными лучами, которые наводнили виадук, спел: Я думал, что непобедим. Но в глубине души Мой героизм пропал, Моя уверенность стерлась. А сейчас, когда я открыл самого себя, Я не собираюсь унывать. Поскольку смерть моя не наступит, Я хочу, как птица, извлекать Из каждого дня самую лучшую мелодию. Еще вчера приговоренный к смерти, он и в самом деле не унывал. Димас, достав свою дудку, начал подыгрывать ему. Мы устроили небольшой праздник на рассвете. Мы знали, что умрем, но в таком коротком существовании хотели научиться извлекать из каждого дня самую лучшую мелодию. Страх не испортил нам праздника. Мы поднялись голодными и чуть позже встретили Монику, профессора Журему и других последователей Учителя. Было семь часов утра. Рассвет очаровал нас. Мы научили друзей новой песне. Перед утренним кофе мы напились мудрости. Это была солнечная суббота. Час спустя мы прошли через пекарню сеньора Гуттенберга, шестидесятилетнего португальца, боявшегося людей, которые ели и не платили по счету. — Гуттенберг, божий человек, у вас есть привилегия угощать эту знаменитую группу проголодавшихся, — сказал Краснобай, пытаясь обмануть булочника. — Человек хлебов и теста, когда я возглавлю эту нацию, вы станете шефом у меня в кухне, — продолжил Мэр. Португалец закрутил усы левой рукой и потер указательным пальцем правой руки о большой, показывая, что он хочет денег. Видя сопротивление булочника, Мэр попытался увеличить цену сделки: — Тогда вы будете моим министром промышленности! — Сеньор Гуттенберг настойчиво продолжал показывать, что он хочет money. И заговорщик Мэр вновь повысил цену предложения: — Может быть, министром экономики? — Но он не получил за это даже крошечной булочки. Тогда он крикнул: — Que pasa, hombre?[3] Инвестируй в этого человека будущего! — И начал бить себя в грудь, как самый сумасбродный политик. Поскольку у обоих бродяг нигде не было кредита, мы сбросились, чтобы купить наш утренний кофе. Журема и другие женщины, которые следовали за Учителем, частенько давали нам денег для удовлетворения некоторых наших потребностей, но Учитель не поощрял их, считая, что не следует давать деньги сверх личных нужд. Проблема была в том, что из-за болезни Альцгеймера профессор Журема частенько забывала кошелек дома. У нее не было денег, чтобы поесть самой. Женщины расставались с группой, когда солнце расставалось с днем. Сеньор Гуттенберг, хоть и был рассудительным человеком, выручал нас уже дюжину раз, отдавая нам затвердевший хлеб, который он не смог продать в предыдущий день. Молоко, кофе, масло и хлеб приводили в ликование наши слюнные железы, особенно потому что нам не всегда удавалось поужинать, по крайней мере, поужинать должным образом. Он выяснил, что те, кто скопил богатство, могут адаптироваться к своему состоянию, а не довольствоваться хлебом нашим насущным. Прошлой ночью мы поели остатки спагетти в одном итальянском ресторане, которые должны были быть выброшены в мусорный бак. Эдсон Чудотворец, умолив повара, смог достать порцию холодных спагетти, не очень сочных и в недостаточном количестве, чтобы насытить желудки изголодавшихся. Рестораны редко отдавали бродягам остатки пищи из страха отравить их и попасть на судебный процесс. Система наказывала несчастных различными способами. Глава 22 Наихудшие враги человеческого существа Короткий социальный разогрев, проведенный при встрече в булочной господина Гуттенберга с остальными членами группы, заставил нас забыть об опасностях, через которые мы прошли. Твердые булочки португальца вновь спасли Мэра, поскольку свежего хлеба оказалось недостаточно, чтобы он хоть немного заморил червячка. Внешний вид Учителя был проникновенным, но спокойным. Выпив свой кофе, он вышел. Причем, как всегда, не говоря нам, куда мы идем. В спешке мы последовали за ним. Он спустился по улице Феликса Джанетты, прошел еще несколько кварталов вперед, свернул налево, а потом, примерно через двадцать минут, привел нас в красивейший сад. Разноцветные бабочки красиво оживляли все вокруг, не ожидая аплодисментов. Колибри в безудержном восторге парили в воздухе, созерцая чайные розы, прежде чем бесплатно извлечь из них нектар. В моем университете тоже был огромный овальный сад, но я никогда не тратил время, чтобы проникнуть в его тайны. Казалось, жизнь там, в отличие от аудитории или комнаты преподавателей, не пульсировала. Там, где есть только знание, процветает тоска. Мысли без веселья подобны существованию без цветов. На факультете мы переоценивали здравый смысл, подавляли эмоции. Мы были специалистами по коллизиям, неуравновешенными и нервными. Редко встречался интеллектуал, у которого бы не было врагов. Человек, который меня спас, научил нас простым, но фундаментальным вещам, без которых почти невозможно не подавлять себя. Здравый смысл и эмоции никогда не были разделены для него. Он обучал нас искусству проникновения в себя, наблюдения, дедукции и индукции. Он учил нас, как затеряться в микро, прежде чем начать всматриваться в макро. Он вел нас днем и ночью к тому, чтобы мы стали обладателями непродаваемого. Наши глаза были подобны кинокамере, которая схватывала мелочи, невидимые для невнимательных глаз. Мы старались проникнуть в судьбы людей. Мы жили, словно в опьянении. Мы переживали великие чувства, участвуя в маленьких событиях. Знаменитости, которые нас знали, завидовали нам. В тот период, когда уровень самоубийств пугающе возрастал — на сто процентов каждые десять лет, причем главным образом в богатых странах, — мы были сумасшедшими для жизни. Мы считали, что столетие было периодом для тех, кто жил каждый момент с величием. Как только мы вошли в сад, один мусульманский лидер со своими последователями подошел к Учителю и поцеловал его. Он хотел послушать его этим утром. Через двадцать шагов один ортодоксальный еврей с несколькими мальчиками сделал то же самое. Все хотели услышать его. По той же причине здесь была группа из двадцати женщин, сотрудниц одного неизвестного учреждения. Все эти люди хотели испить несколько кубков его мудрости. И каждый из них спрашивал себя: «Что это за человек, который притягивает к себе столь разных людей?» Когда мы шли, Учитель просил нас, чтобы мы смотрели на деревья, и обращал наше внимание на сухие листья, которые, оторвавшись от маленьких веточек, безудержно летели и, кружась, ложились на землю, чтобы затем удобрить ее своим крошечным телом. — Социальная функция человеческого существа заключается в том, чтобы удобрять в последней инстанции общество, в котором оно находится. Жить для самих себя — значит пятнать роль нашего существования, — прокомментировал он. Никаких неожиданностей в то великолепное утро с нами не произошло. Но хождение с Продавцом Грез было непредсказуемым. Он замедлял шаг, часто отставал от группы и озабоченно оглядывался. Все останавливались, пытаясь увидеть то, что видел он, но никто ничего не замечал. В действительности он с восторгом рассматривал маленькие травинки, пробивающиеся сквозь трещины в бетоне и не замечаемые прохожими, которые наступали на них. Его потрясали маленькие закругленные листики, составляющие темно-зеленые букеты. Как может мудрый человек тратить время на травинки, на которые никто не обращал внимания, даже вдохновленные садовники? Почему перед этой публикой он не воодушевлялся на произнесение речи? Это походило на разбрасывание своего ума! Но для него подлое общественное мнение, и даже наше, не имели значения. Он приседали почти неслышно бормотал несколько слов. Но мы читали по его губам: — Героические травинки… Вы рождаетесь в негостеприимных местах, без воды и почти без земли и сопротивляетесь безразличию прохожих. Вы, как дети улиц, которые живут несмотря ни на что. Я воздаю вам честь. Произнесенные полушепотом слова переходили от одного к другому, из уст в уста, чтобы все услышали. Если сумасшедшие разговаривают сами с собой, то Учитель был на вершине сумасшествия. Это был человек, который посещал свою душу и общался с образам, находящимися у него в голове. Видя, что мы за ним наблюдаем, он поднялся и без всяких пояснений сказал нам: — Если бы мир был в состоянии войны с вами, можно было бы вынести сражение, но, если вы будете в состоянии войны с собой, это будет невыносимо. Не вступая в дискуссию со своими внутренними врагами, почти невозможно не создавать психических войн или же выжить в них. «Что это за война?» — подумал я про себя. Пока я пытался обдумать этот вопрос, Бартоломеу, который был специалистом реагировать, не задумываясь, заявил: — Дорогой шеф, я человек миролюбивый. У меня нет врагов. — Кто знает, Бартоломеу, но все мы — специалисты создавать их, даже самые здравомыслящие из людей. А наихудшие враги — это те, кого мы не замечаем или не признаем. Пустомеля Мэр тоже настаивал на том, что у него нет врагов. Он забыл, как предыдущей ночью сражался со своим воображаемым противником. — Великий Учитель, я… прими… прими… — Он запутался в словах. И, рыкнув на самого себя, крикнул: — Выходи, наглое слово! — И Мэр вновь произнес, теперь уже успешно: — Я — примиритель идей. Запутанные дела, которые у меня есть, являются интригами оппозиции. И он посмотрел на меня так, как будто бы я был из команды, которая на него нападала. Учитель, должно быть, подумал: «Что я здесь делаю с этой бандой неисправимых?» Но вместо того чтобы возмутиться, он терпеливо заметил: