— Да, с тридцать седьмого года. — Почему вы не уехали с профессором в Берхтесгаден? — В середине апреля я получила письмо от своего жениха. Он унтер-офицер, фельдшер, служил тогда или в Норвегии, или в Дании. Он писал, что война скоро закончится, и мы встретимся. Как я могла уехать? Мы бы тогда не нашли друг друга. — В этом кабинете вы с профессором лечили Гитлера и Еву Браун? Хойзерман успокоилась, села в большое кожаное кресло. Напротив нее устроились в таких же креслах офицеры. — Да, все наиболее сложные операции мы проводили здесь. Кабинет в рейхсканцелярии был менее удобен и не имел всех необходимых инструментов. — В этом кабинете имеется история болезни Гитлера и Евы Браун? — со слабой надеждой спросил Савельев. — Конечно. Сейчас поищу, — она легко поднялась, открыла металлический шкаф с картотекой и, быстро перебрав множество карточек, вынула из коробки два формуляра, передала их Савельеву. Затаив дыхание, подполковник полистал достаточно пухлые истории болезни, но не обнаружил в них рентгеновских снимков. — Скажите, фрёйлейн, а где хранились рентгеновские снимки? Кети Хойзерман на минуту задумалась. — Недавно господину Гитлеру изготовили новые коронки, — медленно говорила она, что-то вспоминая, — но надеть их не успели. Может быть, снимки находятся в рейхсканцелярии. Да, видимо, там, в стоматологическом кабинете. Савельев поднялся, дал знак переводчику собираться и, как можно мягче, сказал Хойзерман: — Фрейлейн, нам с вами придется проехать в рейхсканцелярию, — он указал на дверь. Ехали по разбитой Вильгельмштрассе вдоль старого здания рейхсканцелярии, повернули направо, на Фоссштрассе, остановились невдалеке от центрального входа в новую рейхсканцелярию. Там, в бомбоубежище под Мраморной галереей и огромным холлом, по словам Хойзерман, находился стоматологический кабинет. Часовой в форме пограничника категорически отказался впускать в здание, потребовав специальный пропуск. Савельеву некогда было заниматься получением пропуска. Он поднес к лицу солдата служебное удостоверение и сказал с наигранной угрозой: — Боец! Если ты немедленно не пропустишь старшего офицера военной контрразведки Смерш и сопровождающих его лиц, трибунал тебе обеспечен. Боец сдался. Встал по стойке смирно, отвернул лицо в сторону от офицеров, будто их не замечая вовсе. В бункере электричество отключили. Два маленьких фонарика позволяли осторожно, шаг за шагом, двигаться по мрачным и сырым лабиринтам вслед за Кети Хойзерман. Вошли в крохотную комнатушку, где стояли зубоврачебное кресло, стул, стол, тумбочка, узкий металлический шкаф. Савельев и Хойзерман стали искать в столе, в шкафу с картотекой, в тумбочке. Наконец Хойзерман вскрикнула: — Нашла! Вот они. Слава богу! Она выложила на стол плотный пакет, достала из него рентгеновские снимки и две золотые коронки. Савельев устало опустился в зубоврачебное кресло, закрыл глаза. «Только бы все сошлось, — подумал он. — Только бы склеилось». Кто-то потрепал его по плечу. Он открыл глаза. Хойзерман и Иванов склонились над ним. Иванов с тревогой в голосе спросил: — Товарищ подполковник, вам не плохо? Савельев поднялся, одернул гимнастерку, поправил портупею и кобуру. — Мне очень хорошо, лейтенант. Мне просто очень хорошо. Пошли наверх. Они услышали шаги, гулко отдававшиеся в пустых коридорах фюрербункера. Кто-то с фонариками шел им навстречу. — Стоять! — услышали они резкую команду. — Выключить фонарики! К ним подошла группа военных во главе с майором НКВД. Несколько бойцов встали за его спиной и направили автоматы в сторону контрразведчиков. Мощный свет американских штурмовых фонарей слепил глаза. — Предъявите документы! Оружие медленно положите на пол, — командовал майор. Савельев поднял правую руку, давая понять Иванову, чтобы тот не предпринимал никаких действий. — Товарищ майор, представьтесь, пожалуйста, — с максимальной корректностью попросил он. — Дежурный районного отдела НКВД центрального сектора Берлина майор Попелюшко. Предъявите документы, — повторил майор. Савельев протянул ему свое удостоверение. — Я являюсь заместителем начальника оперативно-розыскной группы управления военной контрразведки Смерш 1-го Белорусского фронта. Начальник группы — полковник Грабин. Я был одним из тех, кто 2 мая первым ворвался сюда во время штурма. Но, как понимаете, в той суматохе и в последующей неразберихе мы многое упустили и потеряли. Сейчас приходится наверстывать. Майор вернул удостоверение и более дружелюбно спросил: — Кто это с вами, товарищ подполковник? — Младший лейтенант Иванов, военный переводчик, и опознаватель Кети Хойзерман. — Вы действительно, товарищ подполковник, рейхсканцелярию брали? — с уважением воскликнул майор, бесцеремонно оглядывая снизу вверх Хойзерман. — Самого Гитлера не видели? Говорят, сбежал он? Ну, чудеса! Кого только не встретишь. Представляете, к нам в отдел 7 мая доставили из района Шпандау семнадцатилетнего паренька, гитлерюгендовца. Оказывается, 29 апреля ему и еще одному мальчишке из гитлерюгенда сами Борман и генерал Кребс здесь, в рейхсканцелярии, вручили по секретному пакету и велели прорываться к генералу Венку в Дрезден. Этот парень по фамилии, кажется, Брицхи, никакого Венка не нашел, отправился в Шпандау к своему дяде, а тот посоветовал, когда прекратятся бои в городе, сдать пакет русским. Парень так и поступил. А в пакете, знаете, что было? — Майор важно подбоченился. — Письмо Бормана и Кребса генералу Венку, в котором ему было велено во что бы то ни стало прорваться в Берлин, обеспечив тем самым возможность начать переговоры с американцами о сдаче им Берлина. Вот так! — майор сделал самодовольную мину, показывая, что, мол, и он не лыком шит, тоже причастен к некоторым тайнам. — Придется нам с вами, товарищ подполковник, мемуары писать. А немка-то хороша. Ладно, пошли наверх. На улице они попрощались с майором. По пути к машине Хойзерман вдруг остановилась и спросила: — Господин подполковник, я свободна? Я могу идти домой? Здесь близко. Я пройдусь пешком. Савельев закурил. Поглядел на небо. Дождь прекратился. В разрывах туч заиграли солнечные лучи. Создавалось впечатление, что разрушенный и совершенно безлюдный правительственный квартал, накрытый плотным слоем серых облаков с пробивавшемся по краям светом, представлял собой огромный котел. В нем, в темном замкнутом пространстве, варилось что-то неизведанное, фантастическое. Здесь не было живых деревьев, не летали птицы. Здесь как будто поселилась сама смерть. — Фрейлейн Хойзерман, нам необходимо выполнить некоторые формальности. Вы должны поехать с нами и дать показания о вашей работе с профессором Блашке, — Савельев старался говорить так, чтобы успокоить Хойзерман, которую вновь охватил страх. Она нервно теребила в руках снятую с головы косынку, кусала губы. — Куда надо ехать? — спросила она. — Наш штаб располагается в Берлин-Бухе. — Это очень далеко! — Она повысила голос. — Как я доберусь обратно? — Вы не должны волноваться. Мой шофер отвезет вас домой. Перед тем как сесть в машину, Савельев приказал переводчику: — Ты, Ваня, по дороге говори с ней. — О чем, товарищ подполковник? — удивился лейтенант. — О чем угодно. О погоде, о природе. Смотри, чтобы рот не закрывал. Грабин, увидев вошедшего и улыбавшегося Савельева, встал из-за стола и нетерпеливо спросил: — Ну, не тяни. — Нашли, товарищ полковник. Все нашли. И историю болезни, и рентгеновские снимки, и новые, недавно изготовленные мосты. Кети Хойзерман нашли. Я ее доставил к нам. Она обедает. Воспоминания счастливого человека Ганфштенгли жили в собственном особняке на Пиенценауэрштрассе, в Герцог-парке, самом фешенебельном и престижном районе Мюнхена, на восточном берегу Изара. Здесь традиционно селились генералы, баварские министры и высшие чиновники королевского двора, дипломаты. Дома скрывались за высокими каменными заборами, в густых садах. Рядом протекал Изар, а на другом, западном берегу, раскинулся обширный Английский сад. Он как будто охранял, заслонял собой аристократический район Герцог-парка от государственной суеты Старого города и богемного населения Швабинга. Особняк Ганфштенглей, построенный до войны в стиле модерн, отличался от всех других огромными круглыми окнами, похожими на гигантские корабельные иллюминаторы. Он был облицован чешским глазурированным кирпичом светло-абрикосового цвета. От этого дом выглядел свежим и нарядным. Я позвонил. Калитку отворил Ганфштенгль, облаченный в дорогой костюм. Он по-дружески пожал мне руку, картинно щелкнув каблуками, поцеловал руку Доррит. Я загнал машину во двор и обратил внимание, что там не было гаража. Ганфштенгль, заметив мое удивление, весело сказал: — У меня действительно нет машины. Я питаю страх к технике. Все мои попытки научиться водить машину окончились безуспешно. Поэтому моим высшим достижением является вождение велосипеда. Фрау Ганфштенгль оказалась высокой, под стать мужу, стройной блондинкой. Она была удивительно хороша, принадлежа к тому типу женщин, который мгновенно приковывает к себе внимание мужчин в любое время и при любых обстоятельствах. Причем тип этот не был распространен в Германии. Он относился к скандинавскому или, скорее, американскому. Образ именно такой женщины, с короткой стрижкой «каре», большими голубыми глазами, длинными ресницами, маленьким, чуть вздернутым, носом, слегка вытянутым скуластым лицом и подбородком с ямочкой, рекламировался голливудскими кинофильмами, заполонившими германские кинотеатры. Но манеры поведения, неторопливость и мягкость движений, внимательный взгляд ее очаровательных глаз выдавали в ней человека умного, культурного и доброжелательного. На ней было вечернее платье из темно-зеленого шелка с глубоким вырезом и черные лакированные туфли на невысоком каблуке. Каплевидной формы бриллиант на тонкой золотой цепочке, маленькие золотые сережки и обручальное кольцо даже не украшали, а придавали какую-то строгую завершенность ее образу, не отвлекали внимание, а, наоборот, подчеркивали очарование и достоинства этой женщины. Елена Ганфштенгль, в девичестве Нимейр, была единственной дочерью весьма состоятельного германского бизнесмена из Бремена, эмигрировавшего в США. Ее мать происходила из старого шотландского рода Маккоронов, владевшего бумагоделательными заводами на Восточном побережье. Дед Елены командовал кавалерийской дивизией армии Линкольна в войне между Севером и Югом, стал генералом и сенатором. Таким образом, супруги Ганфштенгли оба были наполовину немцами, наполовину американцами. Мать Эрнста также происходила из знаменитой генеральской семьи, чьи отпрыски в то время занимали высокие посты в американской армии. Одиннадцатилетний Эгон, старший сын Ганфштенглей, и восьмилетняя дочь Герта, ровесница нашей Инге, после знакомства без церемоний взяли с собой Инге и отправились на второй этаж в детскую половину дома. Пока служанка заканчивала сервировку, накрытого в просторной гостиной стола, женщины окунулись в свои разговоры, а Ганфштенгль предложил мне осмотреть дом. Ведя по комнатам, он рассказывал: — В июле 1921 года, после десятилетнего отсутствия, я на пароходе «Америка» вернулся в Германию. Из Гамбурга в Мюнхен добирались поездом. На вокзале в Мюнхене нас встречали моя мама, старший брат Эдгар и сестра Эрна. Мы с Еленой поначалу поселились в отеле «Четыре времени года». Германия, как вы помните, представляла собой крайне наэлектризованный политический организм, расколотый на враждующие социальные группы, с разрушенной экономикой. Самая большая проблема, с которой мы столкнулись, состояла в отсутствии молока для родившегося сына. Его выдавали по карточкам. Но моя мать, — он весело рассмеялся, — верная своим коннектикутским корням, купила небольшую молочную ферму в Уффинге, на берегу озера Штафель, у самого подножия Альп, и таким образом решила все проблемы обеспечения нашей семьи продуктами. В отличие от большинства мюнхенцев мы не испытывали нужды в еде. Кабинет Ганфштенгля и семейная библиотека представляли собой настоящее книгохранилище. Здесь находились ценнейшие европейские и американские издания по истории искусства и архитектуры, великолепные художественные альбомы, собрания сочинений немецких, русских, английских, французских, итальянских классиков, многотомные энциклопедии и словари. Видя мое изумление, Эрнст заметил: — Здесь порядка пятнадцати тысяч томов. Примерно столько же в Уффинге. Кстати, Баур, — он подвел меня к одному из шкафов, — вы можете ознакомиться с английскими и американскими новинками по самолетостроению, проблемам развития авиации. Приходите запросто и берите все, что вам нужно. В его кабинете мы выпили по стаканчику отличного виски. Он продолжил: — Вскоре мы сняли очень неплохую квартиру на Генцштрассе, принадлежавшую падчерице известного художника Франца фон Штюка. Меня особенно радовало, что квартира располагалась в Швабинге, этом Монпарнасе Мюнхена. Здесь среди художников, поэтов, писателей, музыкантов и артистов я чувствовал себя, как рыба в воде. Многие из них были моими школьными товарищами, старыми знакомыми или клиентами моего покойного отца и дяди. Пригласили за стол. У Доррит прошло чувство замешательства и стеснения, которое ее обычно охватывало в кругу незнакомых и особенно состоятельных людей. Она, похоже, нашла общий язык с Еленой, и они вместе рассаживали за столом раскрасневшихся от беготни детей. Сервировка стола изумляла, но не кричала роскошью и вычурностью. Майсенский фарфор, богемское стекло, венское массивное серебро, — все было подобрано со вкусом. Обед начался с множества овощных закусок, что было необычно для нас, баварцев, привыкших к изобилию окороков, буженины, копченой рыбы и паштетов. Вместо этого нам предложили свежие помидоры и огурцы, салат и шпинат, редис и приправленную виноградным уксусом капусту, сельдерей и укроп. — Это по-американски, — заметила Елена, — за океаном тоже любят мясное, но стремятся беречь свое здоровье, поглощая множество овощей и зелени. По-моему, больше всех были довольны дети. Инге, поддавшись общему энтузиазму сына и дочери Ганфштенглей, с удовольствием уничтожала хрустящую капусту и редис. На первое подали баварский гороховый суп-пюре с постной свининой, а на второе — жареного лосося с шампиньонами. В конце обеда Доррит сказала: — У вас прекрасная коллекция картин. — Это в основном хорошие копии, — заметил Ганфштенгль, — на большее у нас пока не хватает средств. Но вот немцы да, это подлинники. Он подошел к пейзажу, написанному в стиле постимпрессионизма.