– Ты согласилась, не зная, о чем речь? – Мне никто ничего не объяснил. Аристид жмет на газ, за окном все быстрее мелькают арки виадука Искусств. – Где тут дежурная аптека, не знаете? – спрашивает Виржини. – А она-то тебе зачем? – раздраженно вскидывается Эрик. – Мне надо в аптеку. Остановимся по пути, это пара минут. – Сейчас? А до завтра ты подождать не можешь? – Не могу. Я собиралась зайти после смены. – Я не знаю, где тут дежурная аптека. – На площади Нации есть аптека, она точно работает допоздна. – Площадь Нации нам не по пути, – обрывает их Аристид. – И что с того? – Ты сказала «остановимся по пути». – Сделаем крюк, – командует Эрик. – Только быстро. 4 Сложно сказать, когда все началось. Среди сотрудников комиссариата XII округа Аристид был куда заметнее, чем Виржини. Он дни напролет простаивал у стены в общей раздевалке, где царил запах грязных носков. Аристид часто сталкивался с ней, но не замечал – слишком старался привлечь к себе внимание всего мира. А потом, однажды, он вдруг ее увидел. Сдержанная, не стремящаяся походить на мужчину: редкая находка для полиции. Он несколько раз попадал с ней в один наряд и знал, что иногда она может нагрубить – правда, она позволяла себе это только по особым случаям. Она могла и ударить – но не хвалилась этим, в отличие от других девчонок, притворявшихся, что они все равно что парни, и надеявшихся, что так к ним будут лучше относиться. Мимолетные взгляды украдкой, улыбки, пара дежурных фраз. А она ничего, как же он раньше не замечал? Почему он не обращал на нее внимания? Он принялся слегка ее поддразнивать, желая, чтобы и она, в свою очередь, тоже его заметила – если еще не успела, конечно. Он действовал по старому, еще в школе выученному закону, гласившему, что девчонку надо достать, и тогда она точно обратит на тебя внимание. Встречал ее чарующей, исполненной то ли скромности, то ли иронии улыбкой. Виржини же изображала равнодушие, хотя понимала, что он нравится женщинам и сам об этом знает. Она игнорировала его так долго, что в какой-то момент он утратил веру в себя. Она не была наивной и не предполагала, что может заполучить такого мужчину – ведь дома Тома́ ее едва замечал. Она только что вышла из декрета. Ей казалось невероятным, безумным, неслыханным, что с ней заигрывает этот красавчик. Аристид же тщательно подбирал слова, придерживал дверь, больше не позволял себе долгих, громогласных отрыжек, какие часто слышишь от настоящих мужчин. Она стала искать его общества, смеялась над его шуточками, слушала его рассказы, раскрыв рот, будто он был самым интересным собеседником на всем белом свете, дышала чуть глубже, чем обычно, желая привлечь его внимание к своей груди. Все шло само по себе, естественно, без всякого расчета: вести себя так ее заставлял атавизм, инстинкт размножения. Оказавшись в одном наряде, они незаметно для остальных обменивались десятками сообщений, отправленных с заднего сиденья на переднее и обратно. Теперь она шла на работу чуть ли не с удовольствием, ощущала, как в ней растет желание соблазнять, с удивлением отмечала, что даже в униформе пытается быть женственной. Она не могла выбрать другую одежду, не имела права распустить волосы или надеть яркие серьги и потому принялась ярче краситься, делать маникюр, сделала ставку на внутреннее ощущение счастья, на блеск в глазах. Она более тщательно подбирала белье – подчеркивавшие грудь бюстгальтеры, кружевные трусики с наивно-невинным бантиком спереди. Она даже смеяться стала иначе. Рядом с Аристидом она не чувствовала усталости. С ним ее наполняла жизнь. Он не считал, что она может быть полезна только в работе с несовершеннолетними или с жертвами домашнего насилия: он брал ее с собой в самое пекло. В наряде с ним ей никогда не было страшно. Она знала, что он вытащит ее из любой передряги. Наконец, взгляды сделали свое дело. Ей нравилось исподтишка следить за его движениями, за сменяющими друг друга выражениями его лица. Когда они оказывались рядом на планерке, при получении инструкций, во время обеда, она нарочно смотрела в сторону, а затем вдруг резко оборачивалась, заставала его врасплох, пока он ее разглядывал. Нравилось ли ему то, что она чужая жена? Или же его привлекал запрет, лежащий на ней из-за того, что она недавно стала матерью? Он выдавал себя с головой: не мог больше двух секунд смотреть ей в глаза. Когда по воле случая они оказывались наедине, им становилось неловко, словно у них не было алиби, словно высшие силы смеялись над ними: «Ну что? Все ходите вокруг да около, никак не можете открыться друг другу?» Взгляд Виржини делался отсутствующим, умоляющим, нетерпеливым, будто она пыталась объяснить ему: «Давай же, кретин, поцелуй меня. Моему сыну год и три месяца, я не могу сделать первый шаг. Я могу лишь уступить». А потом, однажды, он ей сказал. Он сказал ей, что она красива, как фарфоровая куколка. Они целовались точно в такой же машине: бросились друг к другу так резко, что больно стукнулись зубами. 5 Мигающий крест над входом в аптеку еще горит. Аристид делает круг по площади, проезжает мимо бронзовых львов, олицетворяющих триумф Республики. Паркуется вторым рядом, напротив витрины. Виржини вылезает из машины, заходит в пустынный торговый зал, протягивает аптекарше рецепт из Центра по контролю за рождаемостью Пор-Руаяля. Девушка за прилавком наверняка не ожидала в этот час увидеть полицейского в форме, с рецептом в руках. Виржини уверена, что, прочтя на смятом листке три слова – зитромакс, профенид, эффералган, – провизор сразу поймет, в чем дело. Она внимательно следит, не мелькнет ли на лице девушки тень, но нет, похоже, ее научили никак не реагировать на указанные в рецепте медикаменты. Девушка отходит к стеллажам у стены, выдвигает глубокие ящики, достает пузырьки, возвращается, составляет их возле кассы неустойчивой башенкой. Виржини так хочется сейчас стать этой молодой, живой, теплой женщиной, которая наверняка всего пару месяцев назад окончила учебу и, возможно, впервые замещает коллегу из ночной смены в счет августовского отпуска. Как бы она хотела оказаться беззаботной, двадцатилетней, совершенно свободной девчонкой, в джинсах, кедах и блузке, с собранными заколкой волосами, с парой выбившихся из хвоста прядок, с таким же чистым, звучным голосом. – Что-то еще? – Не могли бы вы дать мне стакан воды? Мне нужно принять это все прямо сейчас. Девушка надолго исчезает. В этот момент Виржини понимает, что согласна на что угодно – накладные ногти, кольца на второй фаланге пальца, туфли на платформе, выбеленное каре, броские длинные серьги, да что там, на целую армию визажистов, костюмеров, парикмахеров, порхающих вокруг нее словно вокруг дорогой манекенщицы, лишь бы ей позволили неузнанной выскользнуть из аптеки и раствориться на улицах XI округа. Девушка возвращается с граненым стаканом в руках. Виржини вытряхивает таблетки из пузырька и глотает, так и стоя спиной к витрине, чтобы из машины не было видно, что она делает. На ней полицейская куртка, форменные брюки из зимнего мужского комплекта, она – олицетворение самого духа полиции. Она принимает антибиотики, чтобы убить живые клетки, цепляющиеся за ее слизистую. – Эти нужно принять все сразу? – спрашивает она. – Да. – Тогда я оставлю вам пузырек, мне его некуда убрать, – сообщает она. – Остальное влезет в карман. Обмен дежурными фразами завершен. Аптекарша поднимает глаза на Виржини. Спокойный взгляд девушки видит все – и форму национальной полиции, и грядущий аборт. Она смотрит на Виржини мягко, понимающе, заботливо, словно желая облегчить ее участь, снять с ее шеи камень. Виржини пытается улыбнуться, но чувствует, что улыбка выходит натянутой. Она возвращается к машине с пустыми руками, будто в аптеке не нашлось нужных ей лекарств. 6 Они подъезжают к Сене, с огромной скоростью мчатся по набережной, чтобы скорее добраться до места. Вдали, на другом берегу, вырастает Национальная библиотека Франции, за ней штаб-квартиры банка «Натиксис» и АОПТ[3], напоминающее мост здание Министерства финансов в Берси. Они выезжают на шоссе A4, пролетают между торговым центром «Берси-2» и спортивным залом «Тони Паркер». Вдоль автострады с обеих сторон высятся величественные деревья. Аристид снижает скорость и сворачивает к выезду. Три недели тому назад она в одной фразе сообщила ему, что беременна и не станет сохранять ребенка. Она сказала все сразу, чтобы у него не успело сложиться ложное представление о том, как все будет. Она совершила ошибку и собиралась ее исправить. Зародыш вернется туда, откуда едва явился. Аристида она ни о чем не просила. Как-то вечером она забыла принять противозачаточные таблетки и вспомнила о них лишь наутро. Во всем виновата лишь она одна, и ей от него ничего не нужно. Но в последовавшие за этим дни произошло то, чего она никак не ожидала. Аристид вдруг утратил свою горделивую осанку. Он перестал ходить по комиссариату с победным видом. Огонек в его глазах потух. Весельчак Аристид, не терпевший ни малейшей паузы в разговоре, прекратил беспрерывно болтать. Его незатейливых шуток почти не было слышно, он словно сбросил броню. Его остроты звучали фальшиво, больше не вызывали такого смеха, как раньше. Он еще пытался по инерции вставлять колкие замечания, но в них не было прежнего задора, лихости. Казалось, нужно вставить ему в спину ключ и трижды повернуть, чтобы вновь завести механизм. Виржини тратила всю свою энергию, скрывая собственную грусть и дома, и на работе, изо всех сил старалась не думать о том, что произошло, но не могла ни на миг забыть об этом – ни вечером, перед сном, ни ночью, когда вставала к сыну, ни утром, когда звенел будильник, ни в ду́ше, ни на дежурстве, ни на ковролине рядом с Максансом, ни когда развешивала белье, ни когда на экране мобильного высвечивался номер Тома́ или матери. Но при всем при этом сдалась без боя не она – сдался Аристид. Они сразу же перестали встречаться, и это вызывало у него глухой гнев. Его будто отправили в отставку. Получается, он был для нее лишь игрушкой, лакомством, развлечением. Он вдруг ощутил непонятную, мучительную, искреннюю боль. Он устал сам от себя, от своего шумного поведения, от своих избитых острот, устал беспрерывно восклицать: «Ола, ке таль?»[4], бессмысленно расходовать жизненные силы и энергию, подобно клоуну, уставшему надевать ботинки шестидесятого размера: он стал чувствовать себя заложником собственного образа, собственной несостоятельности и не мог больше играть свою роль, он утратил вкус к жизни и ее смысл. Он словно вдруг осознал, насколько пусто и незначительно его существование, насколько бессмысленным оно всегда было и насколько мелким останется. При этом он заделал Виржини ребенка. Он оказался на это способен, он, скоморох от полиции, оказался способен создать существо из плоти и крови. Он, любитель передернуть в туалете комиссариата, сумел, сам того не желая, создать что-то настоящее, значительное, но Виржини тут же отняла это у него. Он смутно осознавал, что эта мысль вполне может лишить его сна на всю оставшуюся жизнь. Он бессознательно пытался все время быть рядом с ней, отчаянно подыскивал слова, способные отсрочить задуманное ею, выиграть время, надеялся, что она пересмотрит свое решение, что она еще раз все обдумает. Как-то раз он подкараулил ее у раздевалки. Он сказал ей, что ему тяжело, спросил, нет ли другого варианта, – в конце концов, ей надо всего-то «переспать с ее мужиком», она еще может «вывернуться» и притвориться, что забеременела от него. Он говорил об этом с надеждой, уверенно, взвешенно. Хуже всего было то, что именно так он и думал. Он размышлял над происшедшим и уповал на то, что его идиотское предложение заставит ее передумать. Ее сперва даже растрогали его желание иметь ребенка и та наивная уловка, которую он предлагал, но она тут же опомнилась, не дала сбить себя с толку. Так это и есть его сокрушительный аргумент, призванный одним махом решить и вопрос ревности, и вопрос отцовства? Ему и правда хочется остаться осеменителем, тайным героем пьесы? И он не станет умирать от желаний, не станет устраивать сцен? Он раз и навсегда отдаст им этого младенца, не предъявит на него прав? Не захочет брать ребенка к себе через выходные? Увидев выражение ее лица, он с улыбкой добавил: – Просто закрой глаза и думай о Франции, ладно? Она не засмеялась, и он продолжил: – Эй! Я же не зову тебя замуж, так что с родителями меня знакомить необязательно. И правда, он не предлагал ей выйти за него. Ни слова о церемонии, о чтении Послания к коринфянам святого апостола Павла, о банкете под звуки Gotan Project. Он не хотел ее тревожить и не собирался осчастливить. Он прекрасно понимал, что не годится для семейной жизни: парни вроде него не наряжают с женой и детьми елку, не берут отгул, чтобы посидеть с заболевшим ребенком. Он всего лишь хотел сохранить жизнь своим гаметам. Она не нашлась, что ему ответить, настолько глупым и бессмысленным было это желание. Посмотрела на него, как смотрят в бездонную пропасть, и вдруг поняла, что, если этот ребенок родится, он будет похож на него. Ей захотелось рассказать ему о реальной жизни: о коликах, отрыжке, о том, что она только-только пришла в себя после первой беременности и еще не до конца осознала, что она мать, о том, что у нее уже есть ребенок, муж, родители мужа, что она не готова снова во все это ввязываться, толстеть, испытывать тошноту, беспокоиться, без конца принимать железо, кальций, фосфор. Она не собиралась преждевременно стариться из-за новых и новых беременностей: они купили квартиру, она два года нормально не спала и меньше всего сейчас хотела снова менять в роддоме окровавленные прокладки и подкладывать в бюстгальтер вату, чтобы не протекло молоко. Но она знала, что он даже не станет слушать ее доводы, и лишь бросила: – Ты даже не представляешь, о чем говоришь. Она сказала это спокойно, с бесконечной снисходительностью, какую испытывает всякий родитель по отношению к тем, у кого детей нет. – Ты действительно не понимаешь, что это такое, – повторила она, чтобы пресечь дискуссию в корне. Она жалела о том, что рассказала ему о своей беременности. Жалела, что переспала с этим человеком. Иногда она злилась на себя за то, что больше не разговаривает, не видится с ним. Она считала, что поступает слишком жестоко. Но она знала, что не зря прервала их связь: все случилось слишком быстро. 7 Черный асфальт сменяется более дорогим покрытием охряного цвета. Теплый ветер уже доносит до них резкий запах пожара, смрад горелого пластика, дерева, резины, слезоточивого газа. Сам Центр административного задержания пока не видно за лесом, но в небе над макушками деревьев уже мелькают рыжие сполохи. На повороте по левую руку пролетает стеклянная крыша ипподрома. Справа сразу же вырастает редут Гравель[5], вдоль стен которого идет засыпанная мелким песком дорожка для верховой езды. Машина минует установленные днем полицейские заграждения, въезжает на территорию. Старый форт – единственное капитальное строение Центра административного задержания, где ожидают принудительного выдворения из страны сотни иностранцев, не получивших разрешение остаться во Франции. Вокруг каменного здания скучились сборные домишки, сколоченные на скорую руку бараки, хибары и лачуги всех видов. Разномастные постройки окружают площадку, служащую автостоянкой и сборным пунктом. Аристид медленно едет вперед мимо автомобилей спецслужб, автозаков и пожарных машин. Собаки из кинологического отряда, помещения которого примыкают к Центру, воют от ужаса в своих клетках. Задержанных эвакуируют под дождем из золы и пепла: кажется, что наступил конец света. Пожар начался днем и все никак не стихает. Его не сумели вовремя потушить, и он разгорается все сильнее. Прямо перед ними, всего в нескольких десятках метров, пламя пожирает одно из крыльев Центра. Из пустых оконных и дверных проемов вываливаются клубы черного дыма. Фары высвечивают растерянные лица бегущих мимо охранников, пожарных в скафандрах, с баллонами сжатого воздуха за спиной. – Где тут администрация? – спрашивает Виржини. В свете происходящего вокруг вопрос звучит нелепо. – В одной из бытовок, там, справа, – рассеянно отвечает Эрик. Вид пожираемого огнем здания завораживает. Пожар открывает взору прежде невидимый каркас, обнажает первоначальный замысел архитектора, проект, созданный им на чертежном столе.