Эрик включает радиопередатчик, чтобы отчитаться перед диспетчером. – ТН12, говорит ТВ12, приняли задержанного, везем в пункт назначения. – Куда его, в Шарль-де-Голль?[9] – уточняет Аристид. – Да. Листья деревьев сияют в свете фонарей, выстроившихся в ряд вдоль лесной дороги. 9 Не надо было делать вид, что ее это заинтересовало. Ей удается овладеть собой уже в районе ипподрома, у въезда для владельцев лошадей. Конечно, в других обстоятельствах она бы возмутилась, но сегодня ей не до того. Они сворачивают направо, на улицу Ферм, проезжают вдоль конюшен, минуют ландшафтную школу дю Брей. Ее больше не волнуют беды этого мира. Машина плавно, медленно проезжает перекрестки с круговым движением, деревья вдоль дороги красиво подстрижены, тротуары вымощены: кажется, что они давно покинули Париж, хотя в действительности они все еще едут по XII округу, вдоль самой его границы. Они не социальные работники, не адвокаты, не врачи. Они – полицейские. В районе Ножан-сюр-Марн появляются первые частные дома. В животе у Виржини тихо бурчит, тут же накатывает боль, и она морщится в темноте салона. Кажется, что ее желудок мягко сжимает чья-то рука. Ей сейчас не до жалости к иностранцу, она думает лишь о том, что у нее в любой момент может случиться выкидыш. Наверное, начало действовать лекарство, которое она приняла в аптеке. Она не помнит его название и не решается проверить, вытащить баночки из кармана. Ей показалось, что это был антибиотик, но теперь она в этом не уверена. Акушерка, с которой она целый час разговаривала в Центре по контролю рождаемости, рассказала ей так много всего, что она совершенно растерялась. Акушерка говорила о лекарстве, которое не даст микробам попасть внутрь матки во время аспирации, и о другом лекарстве, которое размягчит шейку матки. «Сейчас она твердая, как ваш нос, а станет мягкой, как ваша щека» – пояснила акушерка, касаясь своего лица, жестом иллюстрируя собственные слова. Задержанный поворачивается к Виржини. Что ему нужно? Он хочет о чем-то попросить? Нет. Наверное, он понял, что ей нехорошо, заметил, что она никак не может удобно усесться. Живот снова скручивает, и она натужно улыбается. Ей кажется, что ее вот-вот разорвет. А может, это просто сильный желудочный спазм, отдающий в самый низ живота. Она ничего не ела с полудня. Виржини вспоминает, что лекарство надо было принять во время еды. Просовывает ладонь между сиденьем и спиной, в районе поясницы. В последние дни она ощущала в низу живота боль, как при менструации: акушерка объяснила ей, что матка увеличивается в размере, а сухожилия растягиваются, готовя тело к беременности. Неужели ее тело противится действию лекарств? Неужели до завтрашнего утра ее так и будет раздирать на части от боли? Неужели она так и будет молча терпеть на заднем сиденье? Внезапно колено ее соседа начинает нервно трястись. Да что с ним такое? Ей же сказали, что он спокойный! Его присутствие рядом с ней на заднем сиденье вдруг начинает ей мешать – словно он оказался здесь случайно, словно его здесь не должно быть. Она понимает, что он нравился ей больше, когда сидел в бытовке, опустив глаза. Она отворачивается, пытается читать указатели, огромные плакаты, сулящие невероятные скидки, названия – улица Габриэля Пери, генерала Федерба, Сен-Кантен. Акушерка рассказала обо всем, что с ней произойдет после того, как она окажется в операционной: ей сделают укол, усадят в гинекологическое кресло, усыпят на десять минут и за это время введут ей во влагалище расширитель, затем зонд для аспирации размером с эмбрион, – диаметр зонда, уточнила она, не больше, чем у шариковой ручки. Все, что находится внутри матки, удалят, а затем сделают «сонограммку», чтобы проверить, не осталось ли чего. После этого ее переложат на носилки и перевезут в посленаркозную палату. Виржини поколебалась, но затем все же спросила, что будет потом с эмбрионом. «Продукт аспирации сжигают», – сразу же ответила акушерка, привыкшая к этому вопросу, чуть ли не с нетерпением его ожидавшая. Затем они обсудили контрацепцию, восемь тысяч противозачаточных таблеток, которые женщина принимает в среднем за время активной половой жизни в определенное время дня, поговорили о том, что каждая непременно хоть раз, да забывает про них, и о том, что риск забеременеть увеличен в течение пяти дней до того, как она забыла принять таблетку, и недели после этого. Аристида акушерка называла «ваш партнер», «ваш спутник» и, с лукавой улыбкой, «мужчина, с которым у вас были столь плодотворные сексуальные отношения». Она рассказала Виржини обо всем в мельчайших подробностях. О шапочке, которую ей наденут на голову, о подножках гинекологического кресла в операционной, о круассане с джемом, который ей подадут на завтрак, когда все закончится… Виржини вдруг поняла, какой страх вызывает у нее эта процедура: до сих пор она гнала от себя мысль о грядущей операции, инстинктивно желая защитить себя, не представлять себе этого абстрактного ребенка, ни в коем случае не начинать что-либо чувствовать по отношению к нему. Она притворялась равнодушной, хотя в действительности не могла дождаться назначенного ей часа и мучилась от того, что ей пришлось вытерпеть отведенное законом время на размышления: ей хотелось лишь как можно скорее с этим покончить. Спазмы стихают, когда она отвлекается, но теперь машина едет слишком быстро, и она успевает прочесть лишь обрывки фраз, отдельные слова на рекламных плакатах. Арестант продолжает за ней наблюдать, она это чувствует. Но снова против воли морщится. Живот сжимается, как будто шейка матки уже начала раскрываться, и боль заполняет тело целиком, вплоть до шеи и плеч. После полуночи ей нельзя ни есть, ни пить, ни курить, нельзя жевать жвачку, нельзя смотреть в глаза таджику, нельзя делать ничего, что способно повысить кислотность ее желудочного сока. Она сосредоточивается на своем дыхании, довольствуется тем, что украдкой, краем глаза, посматривает на безвольно висящие, закованные в наручники кисти рук задержанного. Отблески уличных фонарей высвечивают выпуклые вены на тыльной стороне его ладоней. Руки у него такие тощие, что похожи на два обтянутых пленкой хряща, две лишенные кожного покрова лопатки. Она восстанавливает дыхание, выпрямляется, машинально читает на листке, прикрепленном к конверту, слово «Маршрут», видит предписание, выданное для авиакомпании «Эр Франс». Внезапно понимает, что хочет выучить этот документ наизусть, читает его несколько раз подряд. Чтение ее успокаивает. Света уличных фонарей не хватает, и ей приходится подносить листок к самым глазам. Ее сосед видит, как она возится с конвертом. Наверняка он пытается понять, что она задумала. Она просовывает палец под заклеенный край конверта и легко его вскрывает. Что за херня, думает она. Даже конверт толком не могут запечатать, ничего в этой стране не работает. Если ее в чем-то обвинят, она прикинется дурочкой. Ей нельзя читать дело задержанного, но она может и не знать об этом, поскольку она не конвоир. Она с самого начала знает, что ей не следует распечатывать конверт. 10 В коричневом конверте лежат выданное консулом разрешение на выезд из страны, разрешение на пересадку в Турции, документы по административному процессу, вызов во Французское бюро защиты беженцев и лиц без гражданства, регистрация прошения о предоставлении убежища, решения об отклонении прошения самим бюро и судом, постановление о выдворении из страны. Виржини просматривает краткие сведения о жизни задержанного, светя на страницы из конверта экраном своего мобильного телефона. Она перескакивает от фразы к фразе, сначала не понимая толком, что читает. Постепенно факты складываются в единую картину, дополняют слова сотрудницы АОСУСМ. Она листает бумаги, перечитывает, чтобы окончательно удостовериться. Протягивает Эрику решение об отклонении прошения. – Почему ты открыла конверт? – А что такого? – спрашивает она, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно более наивно. – Ты что, из полиции? – Он разве тебе адресован? Нет? Вот и не надо было открывать. – Его даже толком не заклеили. Эрик изучает конверт в свете уличных фонарей, осматривает липкую полоску. – Вот тут надорвано. – Ты лучше прочти. Он просматривает решение о выдворении из страны, которое предваряет биография арестанта, отдает бумагу ей обратно. – Так ты понял или нет? – спрашивает Виржини, удивленная тем, как быстро он вернул ей листок. – Да. – И все? – Это брехня. Такие истории продают на Барбес[10] по пятьдесят три евро за штуку. – Не думаю, что он ее купил, тут многовато подробностей. Она злится, что Эрик ей не верит. Вновь берет в руки листок. Этот человек утверждает, что агенты Министерства обороны Таджикистана разыскивают его за нарушение общественного порядка. Он говорит, что его арестовали, бросили в машину, заковали в наручники, привезли в какой-то дом, заперли в подвале и несколько дней пытали. В любое время дня и ночи к нему могли явиться три-четыре человека в масках: они избивали его, пинали ногами, били дубинками, плевали на него. – В Центре я столкнулась с женщиной, которая занималась его делом. Он разоблачил сеть незаконной торговли людьми. Она читает вслух: – Они связали меня металлической проволокой и в течение суток пытали электричеством. Тогда я еще курил, и у меня были с собой сигареты. Когда они устали, то спросили меня, не хочу ли я отдохнуть, покурить. Я сказал да, и тогда они взяли противогаз, сунули внутрь сигарету и надели противогаз мне на голову, чтобы я задохнулся. И дальше: Врач в больнице испугался, потому что ему нужно было подтвердить мои показания. Когда машина останавливается на красный свет, она протягивает листок Аристиду, но тот притворяется, что не понимает, зачем она это делает. Он якобы не может разобраться, с какой стороны читать документ, подносит его к глазам, держа кончиками пальцев, как кусок использованной туалетной бумаги. Заметив слова «страх», «электричество», «гематомы», он возвращает листок Виржини. – Я не умею читать. По словам задержанного, он пересек границу, пытаясь сбежать от преследования. Добрался до Саратова, оттуда – до автовокзала в Рязани, затем до Москвы. Он шел пешком, ехал на поездах, автобусах, в грузовиках и в конце концов оказался во Франции. Виржини даже не знает, где находится Таджикистан, а вот он сумел попасть во Францию, хотя для этого ему пришлось укрываться в спальных отсеках грузовиков, пересекать границы, согнувшись в три погибели среди ящиков с грузами, надеяться на чудо, пытаться не задохнуться, забиваться в крошечные щели, прятать голову в колени. Теперь его двумя самолетами вернут в исходную точку: на все уйдет не больше пяти часов. В верхней части решения ФБЗБЛГ она обнаруживает формальный отказ, фразу, которая звучит так гладко, что ее наверняка используют очень и очень часто: «Предоставленные вместе с прошением документы, призванные подтвердить изложенные в нем факты, лишены доказательной силы, а сделанные просителем заявления неточны и не дают достаточного представления о причинах его тюремного заключения; этих документов недостаточно для признания заявленных просителем фактов и обоснования изложенных им страхов». В конверте лежит еще одно, с виду совсем невинное письмо, переведенное силами Ассоциации по защите прав человека. Для Виржини оно становится последней каплей: Господин директор, Я хотел бы сообщить вам о трудностях с предоставлением переводчика, с которыми я столкнулся в суде. Уточню, я просил, чтобы слушание велось на таджикском – это мой родной язык. Переводчиком на слушании моего дела был узбек, я сразу же это понял, и это привело меня в полное замешательство. Он плохо владел таджикским, что мешало мне уловить суть вопросов, которые задавал мне чиновник в суде. Я не понимал отдельных слов и выражений, а порой целых фраз. Я отвечал переводчику на таджикском, но не знаю, способен ли он был точно перевести мои ответы. Она хотела взглянуть на его бумаги – и вот пожалуйста. Она делает глубокий вдох, выдыхает в тишине салона. Она пошла в полицию, потому что ее отец был полицейским, потому что ей нравилась дружеская атмосфера, царившая у них дома, когда коллеги отца приходили на ужин, потому что полиция – это одна большая семья, потому что ей хотелось помогать людям и наказывать преступников. Но очень скоро она забыла о взломщиках сейфов, убийцах и растлителях маленьких девочек. Черт с тем, что ее повседневная работа складывалась из всевозможных проявлений и запахов рода людского, из подлежащих регистрации доверенностей, домашнего скота, затруднившего движение машин по государственной автодороге, забытых в яслях детей, чудовищных драк, насильственного захвата помещений, краж личных вещей из автомобилей, нарушений тишины в ночное время, жалоб на лающих собак, штрафов за лысую резину, бесконечных расследований автомобильных аварий, выходок шизофреников в период обострения, ложных вызовов и розыгрышей, проделок мелких хулиганов, которых отпускают еще до того, как ты успеваешь дописать отчет. Черт с тем, что полицейских считали мастерами на все руки, вызывали в экстренных ситуациях, когда школа переставала справляться, когда социальные работники опускали руки, когда охранники не знали, что предпринять. Черт с тем, что они были палочками-выручалочками Республики и что им надо было соблюдать иерархию, оказывать уважение всем возможным начальствующим субъектам – притом что от них требовали перепахать океан, не меньше. Черт с тем, что во время работы ей не хотелось петь, черт с тем, что на нее беспрерывно обрушивались все возможные проблемы, какие только одолевают этот несчастный мир, черт с тем, что ей приходилось уворачиваться от брошенных в нее пакетов с мороженым горошком, тухлых яиц, батареек, шаров для петанка. Черт с тем, что им постоянно приходилось самим красить стены в комиссариате, что она стыдилась своей профессии, скрывала ее от соседей, от других родителей в яслях сына. Но сегодня вечером это был перебор. Сегодня вечером, в машине, в районе Ножан-сюр-Марн, ситуация оказалась вполне недвусмысленной. Рядом с ними, в их служебной машине, уселась смерть. Смерть со своей острой косой. Вонючая смерть. – В его деле мне не все понятно, – заметил Эрик. – Почему они решили его экстрадировать, зная, что, как только он вернется домой, его укокошат? Вот подумай. – Это бюрократические проволочки. – А, ну конечно. – Так сказала та женщина. 11 – Вожу я плохо, зато быстро, – предупреждает Аристид и газует, выезжая на бульвар Страсбур. Он добавляет, что не рад оказаться за рулем «Рено» в тот редкий раз, когда им нужно ехать не в соседний квартал, а чуточку дальше. Он пытается завязать разговор, снова вспоминает про «Форд Фокус» – к его огромному сожалению, администрация больше их не закупает. – Помните, они еще так урчали на ходу, и все прохожие оборачивались. Они надежнее, прочнее, и двигатель у них что надо. – В некоторых отделах еще работают на «Мондео», – замечает Эрик. Им самим было бы проще, не знай они, что сейчас делают. Теперь Виржини понимает, почему конверты запечатывают. Коллеги-конвоиры из СТКЗ не изучают их содержимое и потому лучше работают. Сочувствие не позволяет действовать эффективно. Дистанцироваться куда правильнее. Чувства не дают идти вперед, мешают действовать рационально. – Я, конечно, ничего не говорю, но он все время терся у кромки поля, ему в команду инвалидов надо, а не в профессиональный спорт, – бросает Аристид. – Да у них в запасе никого не осталось, – вдруг распаляется Эрик. – Не было у них других вариантов, они могли выпустить только Гризманна. Что тут говорить. Слова отдают мертвечиной, падают в пустоту, словно формы, лишенные всякого смысла. Они подводят итоги, перепроверяют, да, действительно, это невероятно, это двойное наказание, они размышляют, ну ладно, они молодцы, делают свою работу, они справятся или нет, и все тут, я хочу сказать, офигеть, можно лишиться руки, глаза, почки, надо заправиться, нет, главное – поорать погромче, забросать тишину бессмысленными словами, пустыми фразами, заполнить паузы, создать шумовой фон, хотя никто ничего не говорит. Но уже слишком поздно. Разговор уже валится на землю, не заметив подставленной смертью подножки. Они не могут больше вести себя так, словно не знают. Не могут делать вид, что яд сомнений не начал действовать. К середине бульвара Страсбур, к заправке «Тоталь», в машине воцаряется тишина. Вдали горят огни – это Нейи-Плезанс или даже Нейи-сюр-Марн. Она думала, что сумеет со всем справиться: родила, завела любовника, сделала аборт и как ни в чем не бывало вернулась к работе. Но смятение растет, расползается по телу. Она – та, кто приносит беду. Это просто недоразумение. Я никогда не ношу с собой документы, потому что боюсь их потерять. Я не пристегнулась, потому что не успела даже тронуться с места. Я проехала не на красный, а на желтый. Я не говорила по телефону, я слушала сообщения. Недоразумение, да-да, в духе оправданий, которые она слышит на протяжении всего дня. Эрик отодвинет сиденье назад, положит ноги на торпеду. В бардачке найдутся забытые мятные конфеты и пара компакт-дисков. На берегу океана их будут ждать друзья. Приморские сосны и Далида. Диастола и систола. Они поедут в отпуск к морю. Трое друзей – вот кем они будут казаться. Никому даже в голову не придет, что они из полиции. 12 Справа, перед мостом через железную дорогу, вырастает магазин «Диа». Вывеска дисконт-супермаркета и виднеющийся из-под подголовника крепкий затылок Аристида воскрешают в памяти его квартиру. Виржини не понимает, как он мог пригласить ее туда, ни о чем не предупредив. Ей стало за него стыдно, она тут же поняла, что зря согласилась, хотела развернуться и уйти – словно уже сама обстановка в его жилище громко кричала ей о том, что сейчас случится. Обыденность и пошлость измены поглотили ее с головой. Она в жизни не видела более печальной, необжитой квартиры. Надо было насторожиться еще в вестибюле здания, украшенном талисманом фэн-шуй из черной гальки, в обшитом звуконепроницаемыми панелями коридоре, где свет загорался автоматически – как порой бывает в гостиницах. Аристид жил в новом доме, высота потолков была рассчитана строго по нормам до сантиметра. Квартира Аристида: две комнаты с плиточным полом, обставленные случайной мебелью, – ящики с меламиновым покрытием, полки из «Икеи», африканские барабаны, небольшой музыкальный центр, черная пластиковая стойка для компакт-дисков. Кухонная мебель с отделкой под дерево – здесь явно никто не готовил: электроплитка, холодильник, рыбные палочки. В ванной душевая кабина с синтетической шторкой, где Аристид мылся шампунем, когда заканчивалось мыло, – как раз пора было пополнить запасы. Тут и там в свете энергосберегающих лампочек уже второй год пылились неразобранные после переезда коробки. В шкафчиках на кухне никогда не было ни чая, ни кофе. Новая, плохо проветриваемая квартира с отличной звукоизоляцией: соседей словно вообще не существует. Перешагнув через порог, Виржини почувствовала себя такой бестактной, словно пролезла Аристиду прямо в душу. Она обнаружила его слабое место: он явно не знал, кто он такой. Его квартира обозначила непреодолимую пропасть, разделившую их раз и навсегда, – такой же пропастью стали бы противоположные политические взгляды или слишком явная разница в возрасте. Тогда-то она осознала, что они никогда не будут вместе, что она никогда не сможет по-настоящему его полюбить, что пропасть слишком велика. Она наблюдала за ним со спокойствием энтомолога, желая контролировать ситуацию, оставаться собой, не позволять себе лишнего. Это было глупо – ведь она прекрасно знала, что произойдет, но не могла расслабиться, смириться с тем, что уже оказалась здесь, решила пойти за ним. Она все еще внутренне сопротивлялась, как всегда портила себе все удовольствие.