– Именно что. Нужно выждать. Главное – не дай затащить тебя туда, где тебе не хочется оказаться. Короче, нельзя терять бдительность. И в какой-то момент он начинает выдыхаться. Он уже не может бежать, у него колет в боку, в горле пересохло, он устал. И тут ты слегка ускоряешься и берешь его голыми руками. Вот и все. – Жаль только, что в воскресенье ты повредил ногу на футболе, – сообщает Аристид. – Да уж, как глупо, – тут же подхватывает Виржини. – Вы меня достали. Хватит уже меня обхаживать. Думаете, я совсем идиот? Он для порядка повышает голос, но тон уже сменился. Вот и подробность, которая нужна, чтобы их объяснения выглядели правдоподобно. Коллеги поднесли ее на блюдечке. Нужно слегка приукрасить боль, которую он ощущает в бедрах после последней тренировки. Придется слегка прихрамывать, чтобы было похоже, что у него сводит мышцу. – Нас никто не обязан любить, – продолжает он, чтобы не дать им себя заговорить. – Ну вот, сразу громкие слова, – усмехается Аристид. Виржини переводит дыхание, словно теперь ей до невозможного сложно повторить свой вопрос. – Почему мы должны этим заниматься? – тихо спрашивает она. – Ты опять за свое? Опасный разговор ненадолго стихает. Грязное дело доверили плохо оплачиваемым сотрудникам государственных органов, которым придется с этим жить. Ответственность за случившееся разделят префектура, охранники, конвоиры, пограничники, пилоты, бортпроводники: все они смогут утешаться мыслью о том, что основную работу сделали не они, а кто-то другой. – Моя задача, – важно заявляет Эрик, – состоит в том, чтобы вернуть вас сегодня домой живыми. – А что нам угрожает? – спрашивает Аристид. – Взгляни на него, он размером с десятилетнего ребенка. – Я не о нем говорю. – А о ком? – Ни о ком конкретно. Я говорю в целом. Ночная тьма поглощает свет придорожных фонарей. Сидящих в машине завораживает их слабое, мерное мерцание. 19 Эрик откидывается на спинку сиденья. Он буквально слышит мысли, роящиеся у них в головах. Они считают, что он предатель, что он сдался, смирился. Они уверены, что он умеет лишь выполнять приказы. Но они ошибаются. Они ничего не заметили, ведь на службе у него отличная репутация, – но его броня дала течь. За последние два года полиция проникла во все, даже самые потаенные, уголки его жизни. Он перестал считать сочельники, семейные обеды, вечеринки у друзей, дни рождения, праздники, которые ему пришлось пропустить из-за работы. В электричке он регулярно садится у самых дверей, чтобы за спиной не было других пассажиров, и держит в поле зрения весь вагон. Бдительность настолько вошла у него в привычку, что вечером, возвращаясь домой, он машинально проверяет, нет ли за ним хвоста. Выбирая няню для детей, он изучает ее личное дело – хотя это и противозаконно. Он узнает по своим каналам, нет ли у нее судимостей: он должен убедиться, что данные не подделаны. Садясь в машину, он напряженно ждет, пока включится противоугонная система, и старательно осматривается. Даже в гражданской одежде он все равно ощущает себя в форме. Даже когда у него за спиной, на заднем сиденье машины, шумят его дети, он все равно патрулирует окрестности. Паскаль, жена, часто просит его не всматриваться в лица прохожих. Но он ничего не может с собой поделать, и порой его даже спрашивают: «Мы знакомы?» На улице он просит Паскаль придерживать сумку рукой и идти подальше от проезжей части. Он не разрешает ей доставать мобильный телефон в общественном транспорте. Они договорились, что никогда не будут расставаться не помирившись – даже после самой ужасной ссоры. Ведь может случиться так, что однажды ей позвонит кто-то другой и расскажет, что с ним случилось. Он, как и все полицейские на свете, женат на своей работе. Внешне он очень собран. Кому-то может показаться, что, постепенно увеличивая дозу яда, он со временем выработал иммунитет против повседневного зла, привык к несправедливостям этого мира. Но он просто утратил чувствительность. Он не крепче, не сильнее, не профессиональнее остальных, он просто равнодушнее их. С годами его лицо превратилось в маску. Но внутри него уже начались необратимые изменения. По утрам, выбирая трусы, он помнит, что они должны выглядеть прилично – на случай, если этот день станет последним в его жизни. Трусы должны смотреться нормально – в больнице, в морге, на столе патологоанатома. Эта мысль может мелькнуть лишь на секунду, но без нее не проходит и дня. Он надевает трусы, которые не покажутся смешными судмедэксперту. Он больше не может отделить работу от жизни. Неужели он и правда до этого дошел? Иногда вечером, вернувшись домой после вызова на место убийства, он останавливается перед входной дверью. Ждет, когда свет на лестнице погаснет[12], и раздевается. Снимает с себя всю одежду. Ему хочется оставить все дерьмо за порогом, зайти в квартиру совершенно нагим. Он проходит через темные комнаты, держа в руках скомканную форму, идет прямиком в ванную и заталкивает одежду в стиральную машину. Даже два цикла стирки не могут устранить запах тухлого мяса. Он бесконечно стоит под душем, но никак не может смыть его с кожи. Паскаль никогда не говорит ему, что от него пахнет трупом, но он узнает этот сладкий, смутный, аммиачный запах среди тысяч других. Однажды утром, здороваясь с коллегой по работе, он почувствовал, что этот запах перебивает аромат ее духов. Запах навсегда въелся в их кожу. 20 Сегодня днем Эрик в сопровождении Виржини и Эрве ездил в небольшой частный дом на краю Венсенского леса: там произошла кража со взломом. Он ожидал, что это будет обычный выезд: дежурные слова сожаления, потрясенная вторжением семья. Грабители проникли в дом ночью, рылись в ящиках прикроватных столиков, пока хозяева спали. Эрик боялся, что ему придется утешать этих людей, объяснять, как им повезло, что они не проснулись, но нет, открывшая дверь дама вовсе не выглядела напуганной. Даже если она и была расстроена, он этого не заметил. Потерпевшая напоминала преподавательницу танцев на пенсии: изящная фигура, красивое морщинистое лицо. Это был старый особняк из светлого камня, с колпаком-маркизой над входной дверью, с покосившимся крыльцом, со скобой, чтобы счищать грязь с подошв. Каменные стены и закрытые жалюзи сохраняли прохладу в комнатах. В прихожей стояли лыжи, лопата, несколько упаковок теннисных мячей. В стеклах фрамуги над дверью в гостиную играло закатное солнце. В самой гостиной, с вымощенным красной плиткой полом, тоже царил беспорядок. Часть плиток была отбита, некоторые едва держались на своем месте, шатались под тяжелыми форменными ботинками полицейских. Колонки «Элипсон», похожие на гипсовые шары, садовая пепельница, кресла-тюльпаны с круглыми подушечками: казалось, время здесь остановилось. Этот дом застрял в конце 1970-х, в эпохе, когда по ночам с машин еще воровали дворники. Наверху кто-то слушал Queen, но музыка не нарушала умиротворение, не перебивала звуки летнего дня, наполнявшие дом. Эрик пересек комнату мерным шагом, медленно обошел ее, с удивлением осмотрел все вокруг, словно этот мягкий, тихий склеп мог вернуть его назад, в молодость. – У вас тут просторно, – заметил он, просто чтобы что-то сказать. – Да, когда заканчиваешь уборку с одной стороны, пора снова начинать с другой. Как будто разговор двух приятелей. Босоногая хозяйка дома весело, живо улыбалась ему. Ее явно не заботили ни пропавшие ценности, ни полицейская форма. – У вас и сад есть… – О, сад! Когда мы сюда переехали, я думала, мы будем там ужинать, но вышло иначе! Этот сад занимает все больше места в доме… Она раздосадованно указала на грабли, прислоненные к стене гостиной. Рядом, на полу, лежала вилка для цветов, стоял пластмассовый ящик с рассадой. Она предложила ему пройти в сад, пока Виржини и Эрве осматривали комнаты. Сад выглядел таким же запущенным. Рядом с бочкой для дождевой воды были кучей свалены ненужные инструменты. На земле, в высокой траве, догнивал перевернутый вверх дном каяк. Эрик сделал несколько шагов: пышная зелень скрывала его от взглядов и звуков города. Внезапная встреча с природой на окраине Парижа выбила его из колеи. Казалось, что у сада нет конца: взгляд терялся в мягких зарослях высокой травы. Стоящая посреди сада груша горделиво демонстрировала мелкие, твердые плоды. То тут то там под ногами попадались причудливых форм корни, куски плавникового дерева, явно собранные на каких-то пляжах, с молодыми побегами на них. Хозяева дома явно не желали сдаваться. Об этом свидетельствовали банка садовой мастики для обработки срезов на деревьях, канистры с жидкостью для удаления пней. Женщина, нахмурившись, присела на корточки и склонилась над венчиком листьев. – Никогда не сажайте гардении. Только посмотрите! После всего, что я для нее сделала… Она поморщилась, словно речь шла о каком-то давнишнем споре, который Эрик должен был разрешить. – Гардениям ничего не нравится! Ни тепло, ни холод, ни сырость, ни сухость… Она развернулась и направилась к дому. – Пойду посмотрю, не наговорил ли муж глупостей вашим коллегам. Хотите кофе? Я знаю, хотите. Я в любом случае буду варить себе. Или вам чего-нибудь похолоднее? Тонкие силуэты кустов на фоне синего неба, внезапное ощущение уюта, непринужденность хозяйки дома, легко несущей на плечах груз своих шестидесяти лет, ощущение защищенности – все это обезоружило его, как обезоруживает слишком явный комфорт, слишком очевидная любовь к жизни. Эрик сделал еще шаг навстречу горячему воздуху, открытому небу. Он мял ботинками кустики мяты, дышал полной грудью, как будто пытаясь омолодить себе кровь, хоть на миг избавиться от бремени. Впереди, за ровными рядами крапивы, показалась живая изгородь – похоже, граница сада. Он решил дойти до нее, чтобы выиграть время, растянуть этот миг, пусть даже под предлогом рутинной проверки. Ему так хотелось бы знать названия всех окружающих его кустов и деревьев: терновник, боярышник… Он пробрался сквозь заросли тростника и очутился перед зеленой стеной, образованной толстыми ветками кустарника. За ней стояла лошадь. В первый миг он не поверил своим глазам. Кустарник отгораживал загон длиной несколько метров, где держали французскую верховую. Увидев его, лошадь попятилась. – А ты-то что здесь делаешь? – изумленно спросил Эрик. Гнедой жеребец поднял на него мягкие, навыкате глаза. Он слегка подрагивал, по коже бежали мелкие солнечные блики. Эрик не спускал глаз с прекрасного животного, любовался контрастом между его тонкими ногами и крепкой, мощной шеей. Так значит, бывает и другая жизнь? Размеренная, спокойная? Жизнь, в которой тебя, конечно, могут обокрасть, но в которой никто тебя все время не дергает, не заставляет бесконечно фиксировать одно правонарушение за другим, в которой можно держать в саду скаковую лошадь? Перед ним открылась невероятная перспектива: никаких готовых бургеров, проглоченных наспех в машине. Мир не врезается тебе в лицо на полной скорости. Дни не состоят из бесконечной череды мучительных вызовов. А ведь он разучился отделять одно задание от другого, больше не старался обнулять счетчики. После трех часов оскорблений он не мог спокойно выслушать пожилую даму, не заставив ее заплатить сполна за обидные слова, к которым она не имела никакого отношения. После задержания мужчины, избивающего жену на глазах детей, он был не в состоянии без дрожи в руках оформить кражу колпаков с машины. Он отдал полиции пятнадцать лет. Пятнадцать лет он не обращал внимания на собственные желания, а жизнь шла мимо него. Пятнадцать лет он понемногу готовился к переводу, к возвращению в Бретань, изможденный, как часовой, которого забыли сменить. Работа его сломала, он превратился в автомат, давал людям лишь то, что им полагалось по закону. Он выбился из сил. Поседел раньше времени. Губы стали бескровными. Теперь, глядя в зеркало на свое отражение, на плохо зажившие рубцы от подростковых прыщей, он видел несчастного человека. Из задумчивости его вывели нервные движения лошади. Она странно покачивала крупом. К ним подошла хозяйка дома с двумя чашками в руках. – Можете поставить на окна первого этажа решетки, – предложил Эрик, забирая у нее чашку кофе. – Если хотите, чтобы это больше не повторилось. – Что вы, мы не станем этого делать. Жеребец топтался на месте, резко дергал ногами, бил хвостом по воздуху, будто отгоняя невидимых мух. – Он всегда так себя ведет? – Нет, только сегодня. Не находит себе места. Мяукает, как котенок. Не знаю, что с ним такое. – Может, жара? – Нет, это что-то в лесу. Лошадь раздула ноздри, втянула носом воздух, повернув голову к лесу. – Наверное, там что-то случилось, – предположила женщина, протянув через перегородку руку, чтобы погладить животное. – Тс-с! Успокойся… Вы ничего не слышали? Вроде сегодня нет соревнований… Да вот же, смотрите! Женщина указала рукой на горизонт. Вдали, над деревьями, за ипподромом, в небо тянулась тонкая струйка дыма. 21 Вдалеке вспыхивают навигационные огни – красный и зеленый: это означает, что с одной из взлетных полос аэропорта Шарль-де-Голль только что поднялся в небо самолет. Очередной назойливый указатель напоминает им, что близится новый поворот. Забавное задание, думает Эрик. Его убеждения трещат по швам, но он еще держится. Каждую секунду в мире умирает один человек. Их пленник такой же, как все. Палач – не убийца. Этот человек родом из Таджикистана, но завтра его место займет анголец, иракец, афганец, сириец, тамил, курд, суданец. Никто не говорит, что нужно быть равнодушным, – но нельзя ощущать ответственность за судьбу каждого встречного. Он не должен уделять этому парню больше внимания, чем другим. Он знает, что в действительности Виржини и Аристид не просят о многом. Его коллегам лишь хочется помочь фортуне. Если до меня будут сильно доебываться, я просто уволюсь, – внезапно решает он и сам удивляется простоте этой мысли, тому, что он вообще сумел ее сформулировать. Не стану ждать, пока меня переведут, – думает он, – просто перееду, как большой мальчик, найду другую работу, убью одним махом двух зайцев. Он наконец понимает, что уже давно ничего не ждет. Он притворялся, отказывался, искал предлог, чтобы ничего не менять, – потому что боялся. И вот теперь он наконец все понял. Этот день, это задание позволили ему все осознать. Нужно было оказаться в машине с этими двумя придурками, чтобы набраться смелости и во всем себе признаться. Он уже давно ничего не ждет. Дорожное покрытие меняется: этот участок недавно замостили заново, асфальт здесь гладкий, не такой шумный. Пока связь еще нормальная, он берет в руку передатчик. – ТН12, говорит ТВ12. Прием. Он знает, что побег этого арестанта слегка отсрочит его перевод. Он закрывает глаза, потому что в глубине души уже давным-давно поставил крест на этом переводе. Он больше не верил в него и не осмеливался это признать. Он боялся. – ТН12. Говорите. – Мы в районе Оне-су-Буа, теряем связь. Он выключает приемник. Воцаряется тишина. Аристид молча косится на него. Сигнал был хороший. Волны основной радиостанции все еще добивали до них. Выключив приемник, Эрик отключил геолокацию машины. Теперь они свободны, они сами по себе. В ближайшее время им не придется ни перед кем отчитываться. Напряжение в машине растет. Виржини на заднем сиденье тоже молчит, не осмеливается ни о чем спросить. Лишние слова могут все разрушить. Он выбрал такой способ закрыть на все глаза, и они должны позволить ему сложить полномочия с честью, так, чтобы ему не пришлось открыто это признать. Им нужно подстроиться под него, вести себя естественно, не пытаться обогнать течение.