– Не скажу. Только ты должна будешь выполнить и моё условие. Она поправила тёмную прядь волос, убирая их за ухо. Молчаливо недоумевая: «какое же?» Я видел это по её наклону головы. – Не прогоняй меня. Я сел там же, где стоял, на пол. Она опустила скрипку, глядя в окно. И промолчала. – Хочешь увидеть трагедию, не так ли? Я выдохнул. – Мне просто нравится, когда умирает нечто прекрасное. Она снова посмотрела на меня. Тени в комнате очертили её лицо так, что она была похожа на призрака. Я понял, почему Эндрю рисовал её. Прекрасный кошмар. Девушка снова подняла скрипку и начала играть. Я внимал музыке, и чем больше слушал, тем больше погружался в незнакомую мне боль. Я почувствовал в тишине и спокойствии, как у меня ноют глаза неизвестно от чего. Чувствовал и то, что всё в жизни не важно. Что всё временно, непостоянно, а жизнь… Хотелось бы подумать: всегда заканчивается. Только я не был в этом уверен. Она продолжала играть, даруя миру невидимую прелесть. Слышимую печаль и ощутимую скорбь. Красоту праха и окончания, судьбы и рока. Она продолжала играть для меня и темноты, которая нас сковывала. Впрочем, темнотой был и я сам. – Умирающие любят чувствовать жизнь напоследок, – я не понял, сказал это вслух или только подумал. Девушка не смотрела на меня, но мои слова часто игнорировали. Я слушал её колыбельную, утопая в прохладе тьмы, пока смерть не подкралась к музыканту, запустив свои тощие пальцы в короткие волосы девушки. Она упала на колени. Я смотрел. Она задыхалась. Я спросил: – Тебе помочь? Она печально улыбнулась. И тогда я понял. Смерть, только лишь погладив скрипача, протянула свои руки ко мне. Я не пытался вырваться. Мне сжали запястья. – А. Я понял. Ты ведь акула, верно? Она ещё раз улыбнулась. Я увидел клыки ещё более ясно. Однако они существовали лишь в моем воображении, как и всё это. – Верно, ворон. И ты попался. Я откинул голову, когда мне перерезали горло. Ещё удар – и отлетела голова. Последнее, что я увидел, – это скрипка. Просто она лежала на полу напротив моих мёртвых глаз. Выходит, предсмертная мелодия была для нас обоих. Девушка рухнула рядом, захлебнувшись в собственной крови. Она была акулой, но всё же не лгала. Я умер шестьсот шестьдесят шестой раз. Умирая в шестьсот шестнадцатый, я думал, что не дойду до такого. И пускай я не верил во всю эту ерунду с числом зверя, но для других это значило, что я теперь стану причиной их будущей гибели. Гибели всего. III Поджигатель душ и лезвий Волк Когда я вернулся в комнату, попрощавшись с Дрю, холод пробрался сквозь мой джемпер, а за ним и прямо под кожу. По спине пробежали мурашки. Он стоял у окна и молча глядел на горизонт. Не курил. Просто смотрел. Я давно перестал удивляться чужим странностям, но всё же люди иногда поражали. Олеан дрожал в одной футболке. Школьная форма и толстовка валялись возле кровати. Он уставился в темноту за окном, наслаждаясь пронизывающим холодом. Возможно, люди любят смотреть в окна вот так вот, потому что, глядя вперёд, туда, в пустоту, где совсем никого нет, ощущаешь это победоносное одиночество. Будто ты один во всем мире. А что у тебя за спиной – не важно. Главное – то, что впереди. В окне. Я видел, что он плотно сжимает челюсти, чтобы не стучать зубами. И задумался, долго ли он стоит вот так, впуская в нашу комнату мороз. Волосы Олеана засыпал снег. Ему ведь холодно, но я знал: думает он вовсе не об этом. Ла Бэйл всегда говорил, что ему плевать на это. «Я всё равно не заболею, – говорил он, глядя себе под ноги. – Никогда». Я почувствовал привкус одиночества, царящий в атмосфере вокруг него. Что-то незримо-болезненное, незнакомое, но вместе с тем невыносимо близкое. Он всегда зависал так после смерти. Я вижу его мёртвым, вернее, только что ожившим только второй раз за весь период нашего знакомства. Он смотрит пустым и одновременно о многом говорящим взглядом во тьму, нависающую над морем, и я, позволяя ему дальше коченеть и думать о вечном, ухожу к себе. Холод медленно гладит мою спину. * * * Я пытался объяснить Олеану, как сделать задание по информатике. Нужно было выполнить проект всего из двух действий. Тему мы только прошли, но это было довольно легко. Правда, ла Бэйл и одноклассница, сидящая с нами за огромным столом в кабинете информатики, так не думали. Почти белоснежные волосы Олеана, как обычно, были сплетены в тонкую косичку сбоку, а средней длины волосы слегка прикрывали уши. Выглядел он как обычно, но сильно уставшим. Впрочем, мы все выглядели не особо свежо. В этом интернате, который все пытались оптимистично называть «лицеем», никто не мог выглядеть свежо. Я, снова отвлекаясь от собственного задания, которое решил перепроверить, указал пальцем на значения в контрольном листке. – Не тупи. Рисуй таблицу, как у меня, только вот сюда тебе надо… Я начал упрощённо объяснять суть задания и что надо делать. Олеан, сосредоточенно слушая меня – впрочем, может быть, он и не слушал, – кивал, что-то бубня себе под нос. Девушка, сидевшая ближе к Олеану, снова жалобным тоном позвала меня. Я опустил взгляд в свой лист. Чёрт! Что за тупой косяк. Я и правда сделал ошибку в подсчёте. Олеан ткнул меня локтем в бок. Я посмотрел в его задание. – Блин, что за хрень? Почему у тебя везде единицы? Дай сюда. Я забрал его листок и начал проверять. Значения в столбике «a» были наполовину верные, а вот столбик «b» явно был посчитан неправильно. Видимо, он перепутал значения, когда считал по таблице. Я положил перед ним свой проект и ткнул пальцем в нужный столбец. – Пиши тут: три. Так, – я посмотрел на задание снова. – Тут верно… А тут снова нет. Пять. Дальше… Я пару раз, насмехаясь, похвалил его за правильные ответы. Кажется, его раздражало, когда я в шутку дразнил его тупым.