Я могла бы напомнить, что мы начинаем работать в восемь утра, и отослать его. – Сейчас, подождите две минуты. Я поднимаюсь в спальню, открываю зимний шкаф. Снимаю с вешалки халат и одеваюсь. У меня два шкафа, я называю их «зима» и «лето». К временам года это отношения не имеет – только к обстоятельствам. В зимнем висит классическая одежда темных цветов, она для чужих глаз. В летнем я держу светлые и яркие вещи, предназначенные исключительно для моих. Я ношу «лето» под «зимой» и снимаю ее, когда остаюсь одна. Итак, я надеваю серый стеганый халат поверх розового шелкового дезабилье, спускаюсь, отпираю дверь и обнаруживаю на пороге незнакомца лет сорока. На меня сморят черные глаза. – Здравствуйте, простите, что побеспокоил так рано. На улице еще темно и холодно. Ночь подморозила землю. Мужчина выдыхает пар, похожий на дымок от сигареты. От посетителя пахнет табаком, корицей и ванилью. Я лишилась дара речи. Так бывает, когда неожиданно встречаешь человека, с которым давно не виделся. Поздно он появился в моей жизни. Двадцать лет назад все могло получиться иначе. Что за странная мысль? Откуда такое удивление? Неужели дело в том, что миллион лет никто, кроме пьяных подростков, не стучал в дверь с улицы, все посетители приходят со стороны кладбища? Я впускаю «гостя», он смущенно благодарит, за что получает чашку кофе. В Брансьон-ан-Шалоне я знаю всех. Даже те, кто еще не хоронил у меня никого из близких, хоть раз да прошли по аллее, провожая в последний путь друга, соседа, мать коллеги. Этого человека я вижу впервые. В его речи слышен едва уловимый средиземноморский акцент, он иначе интонирует фразу. У мужчины темные волосы, настолько темные, что едва тронувшая виски седина резко выделяется на их фоне. У него крупный нос, мясистые губы и мешки под глазами. Он немножко похож на Сержа Генсбура: не дружит с бритвой, но обаяния – море. Я замечаю красивые руки с длинными пальцами, он греет их о чашку, дует на кофе и пьет мелкими глотками. Не знаю, зачем он явился, я впустила его в дом, потому что эта комната не совсем моя, она принадлежит всем. Можно сказать, что я превратила муниципальный зал ожидания в гостиную, совмещенную с кухней. Все случайные люди и завсегдатаи имеют право на «входной билет». Мужчина оглядывается по сторонам. Комната в двадцать пять квадратных метров выглядит как мой зимний шкаф. Пустые стены. Нет ни цветастой скатерти, ни синего дивана, только клееная фанера и стулья. Ничего лишнего, показного. Кофеварка, белые чашки и крепкие спиртные напитки – для безнадежных случаев. Здесь я выслушиваю откровения, на меня выплескиваются слезы и гневное отчаяние, сюда доносится веселый смех могильщиков. Моя спальня находится на втором этаже, и на этот «тайный задний двор» ходу нет никому. Спальня и ванная – две бонбоньерки в пастельных тонах. Розовый пудровый, зеленый миндальный и небесно-голубой создают весеннее настроение. С первым лучом солнца я распахиваю окна настежь, не опасаясь, что снизу кто-нибудь меня заметит. Никто не удостоился чести взглянуть на мою спальню в ее нынешнем виде. Сразу после исчезновения Филиппа Туссена я ее перекрасила, повесила кружевной тюль и новые шторы, поставила белую мебель и широкую кровать со швейцарским матрасом, обнимающим тело спящего. Мое, и только мое тело. Незнакомец допивает кофе и говорит: – Я из Марселя. Бывали там? – Я каждый год езжу в Сормиу. – В бухточку? – Да. – Забавное совпадение. – Я не верю в совпадения. Он что-то ищет в кармане джинсов. Мои мужчины не носят джинсов. Ноно, Элвис и Гастон ходят в голубых рабочих комбинезонах, а братья Луччини и отец Седрик – в перкалевых брюках. Незнакомец разматывает шарф, ставит на стол пустую чашку. – Мы с вами похожи, я тоже довольно рациональный человек. И комиссар. – Коломбо? – Нет… – Он впервые улыбается. – Тот был инспектором. Он собирает указательным пальцем сахарные крошки, рассыпавшиеся по столу. – Моя мать – по непонятной причине – изъявила желание покоиться на этом кладбище. – Она живет поблизости? – Нет, в Марселе. Она умерла два месяца назад, успев изъявить последнюю волю. – Сочувствую… Хотите капельку алкоголя в кофе? – Вы всегда подпаиваете людей с раннего утра? – Случается. Как зовут вашу мать? – Ирен Файоль. Она завещала, чтобы ее кремировали… а урну поставили на могиле некоего Габриэля Прюдана. – Прюдана? Габриэль Прюдан, 1931–2009. Аллея 19, участок «Кедры». – Вы помните имена всех обитателей кладбища? – Почти… – И дату смерти, и место? – Аналогично. – Кем был этот Габриэль Прюдан? – На могилу время от времени приходит женщина… Думаю, дочь. Он был адвокатом. На черной мраморной плите нет ни портрета, ни эпитафии. Дня похорон я не помню, но могу заглянуть в регистрационный журнал – если хотите. – Вы все записываете? – То, что касается похорон и эксгумаций. – Не знал, что это входит в ваши обязанности. – Не входит. Но жизнь стала бы очень скучной, делай мы лишь то, что положено. – Забавно слышать такое из уст… как называется ваша должность? «Смотритель кладбища»? – Почему? Вы считали, что я с утра до вечера лью слезы? Что я создана из рыданий и печали? Я доливаю ему кофе, а он спрашивает, повторив вопрос дважды: – Вы живете одна? Я киваю. Открываю ящики, нахожу тетрадь за 2009 год. Ищу и сразу нахожу фамилию: Прюдан, Габриэль. Начинаю читать: 18 февраля 2009-го, похороны Габриэля Прюдана, проливной дождь. Присутствовало сто двадцать восемь человек, в том числе бывшая жена и две дочери – Марта Дюбрёй и Хлоэ Прюдан. По желанию усопшего ни цветов, ни венков. Семья установила табличку, на которой написано: В знак уважения к Габриэлю Прюдану, храброму адвокату. «Смелость для адвоката важнее всего, без нее остальное не имеет смысла. Талант, культура, знание законов полезны, но без смелости в решающий момент остаются только слова, пустые фразы, которые вспыхивают и умирают». Робер Бадинтер[13]. Ни кюре, ни распятия. Кортеж пробыл на месте полчаса. Когда два служащих похоронного бюро опустили гроб в могилу, все разошлись. Дождь лил как из ведра. Я закрываю тетрадь. Комиссар выглядит изумленным, он погружен в свои мысли, машинальным жестом приглаживает волосы. – Не понимаю, почему моя мать хочет лежать рядом с этим человеком. Его взгляд скользит по белым стенам, он смотрит на меня, как будто не верит своим ушам, спрашивает, кивком указав на мои записи: – Можно я почитаю? Вообще-то, я доверяю только родственникам, но после недолгих колебаний подталкиваю к нему тетрадь, и он начинает листать страницы, то и дело поднимая глаза, как будто у меня на лбу тоже что-то написано о событиях 2009 года. Может показаться, что тетрадь – всего лишь предлог, чтобы получше рассмотреть меня. – Вы описываете все похороны?