Генерал попрощался и уехал. А Максима с удивительной для этих лет поспешностью отправили глубже в тыл. Или это Жилинский расстарался, испугавшись самого факта этой беседы. Мало ли что там этот контуженый поручик сможет рассказать этому опасному и амбициозному командующему армией? Еще и подсидит, али того хуже, что сделает. Или сам Павел Карлович постарался улучшить положение Максима. Но, так или иначе, его отправили в лучший госпиталь Российской Империи – в Царское Село. И вот день за днем уже здесь он старался уклоняться от излишнего внимания публики. Несмотря на свое раздражение изоляцией, Максим оказался не готов болтать накоротке с другими офицерами. Тупо не о чем. Он же не местный. Да и ляпнуть что-то опасное можно по неосторожности. А тут еще курьер из Лейб-гвардии Гусарского полка подлил масла в огонь. Ему же велели дождаться ответа. И за те сутки, что поручик писал письмо, весь госпиталь узнал всю историю похождения Максима Федоровича в подробностях. Эффект был колоссален! Народ и раньше проявлял интерес к немного странному поручику. А теперь так и вообще – постоянно пытался втянуть в свою компанию и, набившись в приятели, поболтать. И чем больше он сторонился, рефлексируя, тем сильнее возбуждал интерес. Вот и сейчас, когда Максим проходил мимо небольшой офицерской посиделки, он вновь услышал приглашение присоединиться. Как назло, именно в этот момент у него сильно заболела нога, и поручик согласился. Присел на диван и аккуратно поставил рядом костыли. Эта небольшая компания из пяти человек сгруппировалась вокруг обладателя гитары и наслаждалась унылейшими мотивами. Эпоха декаданса в искусстве резонировала буквально во всем. И в этих кошмарных романсах, конечно же, тоже. Наш герой послушал молча, послушал да и начал подниматься, чтобы уйти… – Максим Федорович, – обратился местный заводила, – вы так скоро уходите? Вам не нравится, как я играю? – Вы отлично играете. Но очень грустные и тоскливые эти мелодии. Хоть на стену лезь. Мне такое несильно по нутру. Во всяком случае, сейчас. – А вы сами играете? – Немного. Но моя гитара, увы, куда-то подевалась после последнего боя. – Так возьмите мою, – протянул он классическую русскую семиструнную гитару. – Сыграйте! – Да! Да! – поддержали заводилу другие офицеры. Именно офицеры. Причем все как на подбор – гвардейские. Нижних чинов на таких посиделках не могло быть по определению, ибо нарушение принципов «собакам и нижним чинам вход воспрещен» и «подальше от начальства, поближе к кухне» чревато даже в госпитале. Да и господа офицеры тоже не буянили и особенно не безобразничали. Не потому что были белые и пушистые, аки агнцы, нет, совсем нет. В свете и обществе у офицеров гвардейских полков сложилась репутация мотов и бретеров, которых предпочитали не трогать. Слишком много среди них было молодых да рьяных представителей аристократии, всегда готовых к дуэли с дворянами или к «раз-два по морде» – со всеми остальными. В мирное время эта каста не питала уважения к разного рода гражданским, в том числе и «клистирным трубкам». Однако война быстро заставляла пересматривать свое отношение к тем, кто стоит между тобой и смертью. Но главное, причиной покладистости весьма буйных пациентов была личность главного врача. Прежде всего это была титулованная дама, что сразу же сводило на нет большую часть методов воздействия, допустимых в обществе. Княжна Гедройц принадлежала к древнему и столь же мятежному литовскому княжескому роду. Кроме того, являясь личной подружкой Императрицы, она еще и была хирургом от Бога. Ну и, наконец, ее внешность в немалой степени подавляла оппонентов. От высокой фигуры почти «гренадерских статей» веяло немалой физической силой, а лицо с тонкими породистыми чертами излучало магнетическую силу характера и властность. Да и серебряная медаль «За храбрость» на георгиевской ленте намекала на смелость и решительность своей хозяйки. Прямо не дама, а генерал в юбке. Мелкие же «бытовые» подробности вроде тяги к мужской одежде, пристрастию к папиросам, верховой езде и стрельбе в тире да скандально известные грехи лесбийской любви лишь дополняли образ этакой брутальной амазонки. В общем, сиятельные благородия ее и уважали, и побаивались. В чем, правда, не спешили признаться даже себе. Вот и сидели тихо на скамеечке, негромко подвывая романсы под гитару в стиле побитых собак. Впрочем, Максим многих местных нюансов не знал, а на остальные плевал с высокой колокольни, а потому без какой-либо оглядки на ворчливых теток взял гитару. Прошелся по струнам, вслушиваясь. Немного подстроил лады. И, загадочно улыбнувшись, начал играть… Его отец прикладывал все усилия для того, чтобы вырастить из него образцового офицера и воина. Секция бокса. Суворовское училище. Военный вуз. Везде в этих делах за Максимом стояла тень его отца, не оставлявшая ему ни выбора, ни шанса соскочить. Только в той истории с молодой женой комбрига не помог. Просто не успел, так как в каком-то лечебном пансионате находился. А когда вернулся – все, Макс уже записался в частную военную компанию и готовился выехать в командировку до тех мест, где стреляют. А вот мать, учительница музыки, была совсем другого мнения о том, кого из мальчика нужно выращивать. Устоять перед ее напором отец не мог. Эта мягкого и интеллигентного вида женщина, внешне теряющаяся на фоне героических пропорций супруга, умудрялась при необходимости быть удивительно твердой и непробиваемой. Из-за чего ему, пацану, и приходилось страдать. То есть изучать не только то, что хотел отец, но и в музыкальную школу ходить. А потом еще и дома упражняться, самозабвенно… Ничего хитрого в музыкальной школе он не изучал. Классическую семиструнную гитару[26] и обязательный для всех курс фортепьяно. Разумеется, в чрезвычайно расширенном и дополненном варианте. Ведь занятия у него вела его мама, лично, как в самой школе, так и дома. Тогда – он страдал. Но сейчас, взяв гитару, смог удивить слушателей fingerstyle, то есть пальцевой техникой игры, первые заходы на которую стали появляться только в 1960-е годы. А значит, не имели даже отдаленных перекличек с местными традициями игры на гитаре и выглядели откровением. Ничего цельного Максим не исполнял. Так – кусочки из разных композиций второй половины XX и начала XXI века. Этакое попурри. И разумеется, без слов. А главное – бодрое, веселое и жизнерадостное настолько, насколько вообще позволяла акустическая гитара. Ну разве может быть унылым главный мотив из «Джентльменов удачи»?[27] Или знаменитая «Уно моменто»[28], разве она может вогнать в тоску? А нормальные и относительно бодрые военные композиции вроде «День Победы»?[29] Он ведь «тонкой душевной организацией» никогда не отличался. А потому слезливые «арбатские» военные песни, скулящие на мотив побитых собак, он никогда не любил. Потому и не разучивал. В финале же «забацал» простенькое переложение «Пиратов Карибского моря»[30]. И затих, наблюдая состояние своих молчаливых слушателей. Попытался уйти. Но не удалось. Офицеров прорвало на восторги и вопросы. Где учился? Что за песни? И так далее, и тому подобное. В общем – его чуть не разорвали. Спасало только то, что они заранее знали про специфическую форму амнезии из разряда – тут помню, тут не помню. От острых ответов отвертеться удалось. А вот от разговора по душам – нет. Ну Максим и высказал свою мысль о том, что здесь именно больница, от слова БОЛЬ, а не лечебница. Все вокруг пропитано болью и унынием. А из всех развлечений есть лишь церковь. То есть предел мечтаний – братское отпевание друг друга. А где задор? Где страсть? Где жизнь? Ради чего болящие должны стремиться выкарабкаться и жить дальше? Опасно это прозвучало. Хотя, конечно, к самому поручику осознание этого пришло слишком поздно. Сказал и осекся. Понимая, что Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу. Ведь, по сути, что он им сказал? Банальную, очевидную, но невероятную крамольную мысль о том, будто церковь вгоняет в гроб, а не вытаскивает оттуда. Но, к счастью, на этот смысл сразу внимания не обратили и Максиму пришлось спешно развивать альтернативную семантику. Дабы кто чего не подумал. – Концерт! – воскликнул он. – Что? – удивился заводила этой компании. – Нужно собрать всех желающих и своими силами устроить концерт для раненых. Чтобы взбодрить их! Порадовать! Поднять их дух и добрый настрой! – Но это невозможно! – Вы немца не боялись, а перед этой бабой робеете? – попытался их взять на слабо Максим. Но не получилось. Статус гвардейцев давал определенную защиту. Однако весьма в ограниченных масштабах. Главврач закрывала глаза на мелкие пакости гвардейцев, а те – не нарывались. – Боитесь?! Ну так я сам пойду! Мне плевать! Я контуженый! – выкрикнул поручик и, схватив костыли, поковылял искать главного врача – Веру Игнатьевну Гедройц. Офицеры-гвардейцы, устыдившись, устремились за ним – обычным армейским поручиком. Топать было неблизко, поэтому к моменту, когда Максим, энергично загребая костылями, добрался до главврача, за ним уже тянулась делегация из почти дюжины офицеров. Ну и еще сколько-то нижних чинов держались дистанции, наблюдая. Раскрасневшееся от нагрузки лицо. Твердый взгляд подслеповатого носорога. Однако Вера Игнатьевна оставалась невозмутима. Вопросительно выгнула бровь и, затянувшись папиросой, выпустила струйку дыма в сторону Максима. – Нам нужен концерт, – твердо и громко произнес Максим. – Вы переутомились, – с насмешкой ответила Гедройц. – Вас давно били? – Что?! – вспыхнула Вера Игнатьевна, потеряв равновесие и разозлившись. Активная лесбиянка, привыкшая к мужской роли в отношениях и не мыслящая себя без доминирования, отреагировала на вызов практически как мужчина. – Надпочечники выделили фермент, – спокойно продолжил Максим. – Сосуды сузились, давление повысилось, сердце стало биться быстрее, и вы почувствовали себя много бодрее. Не так ли? Что, кофе и папиросы уже не помогают? Вера Игнатьевна промолчала, но выражение ее лица поменялось. Вспышку ярости она уже подавила. Появилась заинтересованность. – Если вы не будете спать по восемь часов в сутки при такой нагрузке, то и трезво информацию воспринимать не сможете. Вам самой нужен отдых. А раненым требуется что-то, что поднимет их настроение. Что-то, что отвлечет от грустных мыслей и боли. Что взбодрит их! Им нужен концерт! И вы, Вера Игнатьевна, сами это прекрасно понимаете! – Серьезно? – усмехнулась она. – А как еще? Конечно серьезно! Просто вы боитесь мне уступить. – Я?! – воскликнула Гедройц. – Да. Вы, – ответил Максим. – Предлагаю решить эту проблему проще. Просто прикажите мне это сделать. Инициатива наказуема. Провалюсь – выгоните с позором. Выиграю – ваш успех. – А вы наглец! – фыркнула Вера Игнатьевна, улыбнувшись. – От вас ничего не утаить, – вернув улыбку, ответил поручик. – Итак. Каким будет ваш положительный ответ? Вера Игнатьевна Гедройц ничего не ответила, задумчиво рассматривая этого дерзкого поручика. Снова затянулась папиросой и пустила струйку дыма. Но уже не в Максима, а вверх и в сторону. Еще немного пожевала губы, глядя на этого мужчину, смело и открыто смотрящего ей прямо в глаза. И наконец произнесла: – Вы правы, инициатива наказуема. Действуйте. – Есть, – гаркнул Максим. Уронил правый костыль. Сделал два шага вперед и быстрым движением выхватил у нее папиросу. А на ошалелый взгляд жестко и твердо ответил: – А теперь спать! Если вы упадете от переутомления, кто нас лечить будет? И этим не злоупотребляйте! – сказал он, помахав папиросой. – Суженные сосуды при общем переутомлении обедняют питание мозга и затрудняют его функционирование. После чего, не давая ей что-либо ответить, развернулся и поковылял обратно – к ожидающим его офицерам. – Господа – сегодня мы идем отдыхать. Предлагаю всем желающим, отличающим ноту «До» от ноты «Фа», собраться завтра после утренних процедур вон в том крыле. Максим удалился. За ним ушли и остальные взбаламученные им люди. А Вера Игнатьевна достала из портсигара еще одну папиросу. Прикурила ее. Потом внимательно на нее посмотрела. И затушив, выкинула. Ну а что? Вполне разумный довод озвучил этот раненый. – Как он вам? – обратилась она к собеседнице, лет сорока, одетой обычной сестрой милосердия. – Удивительно, что он так долго держался… – произнесла собеседница. – Мне говорили, что он и дня не усидит в покое. – Мне тоже. А я еще не верила во все эти слухи… – покачала головой Гедройц. – Беспокойный мужчина. Но интересный. Он ведь прав и про сон, и про папиросы, и про испуг. – Серьезно? – Серьезно. И применил все к месту. Я, пожалуй, действительно пойду немного посплю. За последнюю неделю мне удавалось выкраивать часа по три-четыре в сутки на отдых. Думать стало сложнее. И папиросы с кофе уже действительно не помогают… Максим же добрался до своей палаты и улегся на койку. В голове его творился натуральный ад. Вызвался на свою голову концерт организовывать. Клоун. Идиот. Баран. Никогда в своей жизни ничего подобного не делал. И теперь лихорадочно пытался перебрать в воспоминаниях те мероприятия, которые сам посещал. Палата же гудела и мешала думать. Да, пожалуй, не только палата, но и весь Царскосельский госпиталь уже через полчаса знал о том, что контуженый поручик добился разрешения организовать концерт для раненых… Глава 4 21 октября 1914 года, Царское Село Максим изрядно нервничал, поглядывая на собирающихся людей. Кроме ходящих раненых в зал принесли десятка два носилок с лежащими. Ну и так людей набралось немало. В том числе и не вполне местного контингента. Десятка полтора вицмундиров появилось здесь явно с каким-то смыслом. Но пора. Сидя с совершенно непробиваемым лицом, Максим встал и, опираясь на костыль, вышел на кромку импровизированной сцены. – Тихо! – крикнул он, перекрывая гомон нескольких сотен людей. Секунда. Вторая. Третья.