– Без проблем. – Доктор вскидывает ладони – дескать, спокойно, только спокойно, и этот жест вызывает у меня желание приложить его башкой об стол. – Все в порядке. Нам не обязательно говорить о нем и вообще о чем-то, что причиняет тебе дискомфорт. Вернемся к этому, когда будешь готова. Идет? Едва заметно киваю. Лицо доктора Эрнандеса светлеет от облегчения. – Отлично. Твоя очередь. – Что вы сделали с моим письмом? – спрашиваю я. Он опять хмурит брови. – Не понял? – У меня в кармане лежало письмо. Во время пожара. Где оно? – Боюсь, я не в курсе. Оно для тебя важно? На свете нет ничего важнее. Я изучаю выражение его лица, выискивая признаки лжи. Я всегда хорошо разбиралась в людях, особенно после того, что случилось с мамой, однако на лице доктора Эрнандеса написано лишь участие, поэтому я качаю головой. – Забудьте. Он кивает, хотя мой ответ определенно его не убедил. – Ладно. Может, спросишь меня еще о чем-нибудь? Предыдущий вопрос не считается. – У меня больше нет вопросов. – Совсем? На те, что я задала, ты не ответил. – Совсем. – В таком случае я немного расскажу о том, что здесь происходит, хорошо? Возможно, ты захочешь узнать об этом подробнее, ну и тебе будет проще освоиться в новой обстановке. В этом я сильно сомневаюсь, но все-таки пожимаю плечами. – Ладно. – Отлично, – говорит доктор. Я обратила внимание, что доктор часто употребляет это слово. – Здание, где мы находимся, называется Муниципальным центром имени Джорджа Уокера Буша. Центр расположен в Одессе, примерно в пятидесяти милях от того места, где ты жила. Тебе известно, кто такой Джордж Уокер Буш? Я мотаю головой. – Он был президентом Соединенных Штатов, – сообщает доктор Эрнандес. – Знаешь, что это означает? – Он возглавлял федеральное правительство. – Совершенно верно. Джордж Буш – младший был президентом в течение восьми лет, до две тысячи девятого, и, когда он покинул пост, этот центр назвали в его честь. Отделение, в котором мы с тобой находимся, – часть так называемого безопасного блока. Люди здесь под присмотром, в безопасности. Ты помнишь, где была до того, как тебя перевели сюда? – В больнице. – И опять верно. Ты лежала в Мемориальной больнице Мерси, в шести милях к западу. Ты провела там четверо суток. У меня кружится голова. Такое впечатление, будто я пролежала на той кровати несколько месяцев. Четверо суток? Всего-то? Неужели? – Мне известно, что в больнице с тобой уже пытались общаться, – продолжает доктор Эрнандес. – Тебе задавали вопросы в то время, когда ты была не в состоянии на них отвечать, и я весьма сожалею, что так вышло. Этого не следовало допускать. Отныне если кто и будет тебя интервьюировать, то исключительно после того, как я дам на это добро, заручившись твоим согласием. Обещаю. Я киваю, наверное, уже в сотый раз. Мне кажется, этого недостаточно и доктор рассчитывает на другой, более содержательный ответ, но я не уверена, что еще от меня требуется. Можно, конечно, выдавить из себя улыбку, только вряд ли она получится убедительной. – Ты не пленница, – говорит доктор. – Важно, чтобы ты это понимала. Да, двери тут запирают, и тебе говорят, что делать и куда идти, и вполне естественно, что в этой ситуации ты испытываешь подавленность и тревогу. Но, пожалуйста, поверь: все это в первую очередь направлено на твою безопасность, твое благополучие. Тебе нечего опасаться. Я едва сдерживаю смешок. Да что ты об этом знаешь, думаю я. Ничего, абсолютно ничего. – Так я могу уйти? – спрашиваю я. – Гляди-ка, – на уста доктора Эрнандеса возвращается улыбка, – один вопрос все же остался. Я молча смотрю на него. – Мой ответ – да, – произносит он, сообразив, что я не намерена реагировать на эту, как я поняла, шутку. – Собственно, я здесь с одной-единственной целью – помочь тебе как можно скорее наладить жизнь. – Но уйти сейчас мне нельзя? Доктор хмурится. – Нет. Прямо сейчас – нет. – Значит, я все-таки пленница? На секунду-другую он задумывается. – Скорее, дело в твоем восприятии ситуации, – наконец говорит он. – Нужно рассматривать это как процесс, который мы с тобой пройдем вместе, и принять мысль о том, что для достижения успеха необходимо определить некие границы. Мы должны работать в таком пространстве, где ты будешь ощущать себя в безопасности, где у нас есть возможность разобраться кое в чем из того, что тебе пришлось пережить, и предпринять конструктивные шаги, чтобы проработать эти моменты. Когда этот процесс завершится и я сочту, что ты в порядке и готова к жизни, ты сможешь уйти. Я не верю ему, ни на одно мгновение, однако озвучивать это не имеет смысла. – Когда это случится? – интересуюсь я. – Чем раньше приступим, тем скорее добьемся результата. – Ладно. – Отлично. – Доктор Эрнандес открывает один из своих блокнотов. – Мунбим, сколько тебе лет? Уговор есть уговор. – Семнадцать. – Когда у тебя день рождения? – Восемнадцать исполнится в ноябре. Двадцать первого. – Пришлю тебе открытку, – говорит доктор. Еще одна шутка. Я смотрю на него. Он склоняется над блокнотом и что-то пишет. Я жду. Наконец он снова поднимает глаза. – Есть что-то, о чем бы ты хотела поговорить на этом сеансе? – спрашивает он. – О чем угодно, на любую тему. – Нет. – Точно? – Я не лгунья, – лгу я. – Конечно нет. – Доктор Эрнандес опять изображает жестом это свое «спокойно, только спокойно». На этот раз мне хочется треснуть его по запястьям, ведь, учитывая обстоятельства, я прямо-таки невероятно спокойна. – В таком случае, может, расскажешь мне что-нибудь? Необязательно важное, пусть это будет какая-нибудь мелочь, просто что-то из жизни. – Что, например? – На твой выбор. Все, что придет в голову. Я задумываюсь. Понятно, что его интересует. То же, о чем спрашивала меня в больнице та женщина в форме, но об этом я говорить не собираюсь – ни с ним, ни с кем-либо другим, никогда, потому что вообще-то не хотела бы провести остаток жизни в тюрьме. И я не идиотка. Может, он меня таковой и считает, но это не так. Ясное дело, он не выпустит меня отсюда, пока я не скажу ему хотя бы что-нибудь. Нужно рассматривать это как процесс, шепчет внутренний голос. Я набираю полную грудь воздуха и начинаю рассказ. До Облако пыли на грунтовой дороге за главными воротами Базы слишком мало для приближающегося автомобиля, и тем не менее все четверо Центурионов направляются к нему с винтовками в руках. Гости у нас бывают редко, и большей частью незваные. Вдоль забора закреплены таблички с надписью «Частное владение», однако порой этого недостаточно, чтобы отвадить посторонних. Несколько лет подряд по осени возникала проблема: первокурсники колледжей Мидленда и Одессы получали задание пробраться на Базу, что-нибудь стянуть и предъявить добытое студенческому братству. Сомневаюсь, что эта затея кому-то удалась, – обычно Центурионы шугали озорников еще на подступах к забору, с хохотом и улюлюканьем прогоняя их обратно в пустыню. И все же как минимум дважды полуголых пьяных подростков приходилось отцеплять от колючей проволоки, намотанной сверху по периметру забора. Мы накидывали на их плечи одеяла – мальчишки, бледные от шока, все в крови, тряслись и плакали, – а потом Эймос сажал их в кузов своего красного пикапа и отвозил в Лейфилд, где им могли оказать медпомощь. В конце концов эти случаи прекратились. Не знаю, может, людям просто надоело каждый год делать одно и то же. Полагаю, насчет нынешнего визитера волноваться не стоит: на дворе белый день, и, кто бы там ни взметал дорожную пыль, он движется в открытую. Студенты, как правило, являлись с запада, с той стороны пустыни, где шоссе делало изгиб и где, как считал Хорайзен, они оставляли свои автомобили. Ну и вполне понятно, подростки совершали вылазки исключительно по ночам. Я иду к забору, ко мне, собираясь в толпу, присоединяются Братья и Сестры: Айрис, Элис, Люк, Мартин, Агава и с полдюжины других. В желудке нарастает холодок: я приближаюсь к воротам, перед которыми в линию выстроились Центурионы, Хорайзен чуть впереди остальных. Я волнуюсь не потому, что жду неприятностей, а потому, что событие обещает разнообразить сегодняшний день, до сих пор ничем не примечательный. Центурионы отперли дверь моей комнаты сразу после рассвета, и в Холле Легионеров я съела свой привычный завтрак: две половинки грейпфрута, два яйца вкрутую (яйца – это не овощи, так что правил я не нарушаю) и тарелку мюсли с изюмом. Пару часов я поработала в огороде за Большим домом и уже собиралась отнести садовые инструменты в сарай, когда Айрис заметила облачко пыли и позвала Центуриона, находившегося ближе остальных. Я протискиваюсь меж широких спин Беара и Хорайзена, вглядываюсь сквозь металлические прутья главных ворот, и внезапно кожу начинает печь, как будто я слишком долго пробыла на солнце. По грунтовой дороге шагает мужчина. Пустынный ветер лохматит его длинные светлые волосы, швыряя пряди ему в лицо, футболка как влитая обтягивает мышцы – они так четко проступают под тканью, что я могу их сосчитать, даже на расстоянии. На нем вытертые джинсы и пыльные сапоги, за спину закинут брезентовый вещмешок, а от его улыбки у меня подгибаются колени.