– В этом виде терапии нет каких-то определенных правил, – поясняет доктор Эрнандес. – Это процесс естественного общения, его выстраивают сами участники. – Но КСВ должно помогать, разве нет? – Цель именно такова. Мунбим, могу я узнать, что тебя беспокоит? То, что сказал Люк? Что же еще. – Боюсь, я не очень представляю, в чем польза таких высказываний. – Понимаю тебя, – говорит доктор. – Вполне понимаю. Видишь ли, психологическая реабилитация Люка проходит не так, как у тебя, Мунбим, и не так, как у Хани, Рейнбоу и всех прочих. Люди по-разному справляются с травмой. – И вы не считаете, что разрешать ему вести эти речи опасно? Доктор Эрнандес откидывается на стуле. – Ты действительно полагаешь, что слова Люка несут опасность, или же тебе тяжело их слышать потому, что ты в это не веришь? Я смотрю на него, а в голове ревет отец Джон: «ЛИШЬ ЕРЕТИЧКА МОГЛА НЕ ТО ЧТО ПОПАСТЬСЯ, А ДАЖЕ ПРИБЛИЗИТЬСЯ К СТОЛЬ ОЧЕВИДНОЙ ЛОВУШКЕ, ЛИШЬ БЕЗМОЗГЛАЯ, НИКЧЕМНАЯ ПРИТВОРЩИЦА!» – Если бы я увидел в действиях Люка угрозу, – наконец произносит доктор Эрнандес, – то прервал бы сеанс. Я обещал тебе безопасность, и это наш главный приоритет. КСВ часто включает в себя бурные споры, даже разногласия и ссоры, из-за чего обстановка порой накаляется, однако весь процесс от начала до конца находится под наблюдением и контролем. Тебе не стоит волноваться. – Хорошо. – Я ни на секунду не верю ему, но какой смысл сообщать об этом? Остается надеяться, что я ошибаюсь, а он прав. – Хочешь еще поговорить о КСВ? Это совершенно нормальное желание. Качаю головой. – Ладно, – кивает он. – Отлично. Тогда… – У вас есть дети? – перебиваю я. Вопрос возник у меня вчера ночью, перед сном, и спросить нужно прямо сейчас, чтобы не забыть о нем, когда мы сменим тему. Доктор Эрнандес хмурит лоб. – Почему тебя это интересует? – Вы сказали, что ваша работа – помогать детям. Просто хочу знать, есть ли у вас свои, – объясняю я. – Справедливо, – заключает он. – Вполне логичный вопрос. Нет, у меня нет детей. Для тебя это имеет значение? Ответ меня слегка разочаровывает: я-то думала, ему придется не по нраву, что я расспрашиваю его о личном, а не наоборот, но, кажется, доктора Эрнандеса это ничуть не задело. – Мунбим? Он задал вопрос, шепчет внутренний голос. Для тебя это имеет значение? Скажи правду. – Да нет, – отвечаю я. Ничего особенного, просто мысли перед сном. – Думаю, можно быть хорошим ветеринаром и не имея домашних питомцев. Доктор издает сдавленный смешок, на какую-то миллисекунду в его глазах мелькает ужас, а потом он сдается и долго хохочет в полный голос так, что краснеет лицо. Я улыбаюсь, потому что мне приятен этот смех, хоть и очевидно, что смеется он надо мной. – Прошу прощения, – выдыхает доктор Эрнандес, кое-как успокоившись. – Только не подумай, что я смеялся над тобой. Просто я в жизни не слышал лучшего обоснования того, чем занимаюсь. Надо обязательно запомнить на будущее, чтобы при случае использовать. – Рада быть полезной. – Я все еще улыбаюсь. – И как же вышло, что вы не обзавелись детьми? – Моя жена в юности перенесла болезнь, – говорит он, и моя улыбка сползает. – Потом она выздоровела, но с тех пор не может иметь детей. – Мне очень жаль. – Ничего, все в порядке, – кивает доктор Эрнандес. – Но все равно спасибо. – Вы давно женаты? – А ты сегодня любопытна. – Вы говорили, задавать вопросы – это хорошо. – Точно, говорил. – Доктор улыбается. – Мы познакомились в колледже. Женаты уже шестнадцать лет. – Как ее зовут? – Марион. – Она красивая? – Прекраснее никого на свете нет. – Ну это вряд ли, – прячу улыбку я. – Без обид. – Без обид. – По лицу доктора Эрнандеса я вижу, что он искренен. – Любовь меняет твое зрительное восприятие. Ослепляет тебя – в хорошем смысле. Я смотрю на Марион, и разум может выдать мне объективную информацию о том, что, возможно, она не самая красивая женщина на планете, но это абсолютно неважно. Для меня она красавица. Я улыбаюсь еще шире. Здорово, наверное, когда есть человек, который так о тебе думает, когда ты знаешь, что на всей Земле он выбрал тебя и только тебя. Но потом я вспоминаю, как отец Джон смотрел на Эсме, Беллу, Агаву и других девочек, и моя улыбка гаснет. От моего собеседника это не укрывается. – Мунбим, все хорошо? – Да, все в порядке. – Есть еще вопросы или начнем? – Два вопроса, – киваю я. – Полагаю, первый касается твоей мамы? Снова киваю. – Я отправил запрос руководителю рабочей группы, которая ведет расследование по делу Легиона Господня. Он подтвердил, что запрос получен, но пока ничего не прислал. Как только появится хоть какая-то информация, я тебе сообщу. – Спасибо. – Что такое «рабочая группа», я не знаю, но благодарна доктору Эрнандесу. – Я вам признательна. – Я ведь обещал, – отвечает он. – И еще обещал, что не стану тебе лгать. На это мне нечего сказать, потому что люди сплошь и рядом обещают не лгать, а после обязательно лгут. И если уж даже мне это известно, то доктору Эрнандесу и подавно, ведь он гораздо старше меня и всю жизнь провел среди Чужаков. – А какой второй вопрос? – интересуется он. Я делаю глубокий вдох. – Что меня ждет? Он хмурит брови. – Мы вместе будем работать над процессом твоего восстановления, как и говорили вчера, а затем… – Я о другом, – перебиваю я. – Не о том, что будет происходить здесь, в этом кабинете. Что потом? – Я не совсем… – Вы сказали, со мной хотят поговорить другие люди. Что будет, когда вы дадите на это разрешение? Мы бесконечно долго смотрим друг на друга. Я заставляю себя не ерзать на диване, а сидеть неподвижно, не отводить глаз и дожидаться ответа. – Не знаю, – в конце концов нарушает тишину доктор Эрнандес. – Понимаю, мои слова тебя не утешат, и прости меня за это, но моя задача – проработать все то, через что тебе пришлось пройти, и постараться подготовить тебя к дальнейшей жизни, как бы она ни сложилась. Прочее от меня не зависит. – Меня отправят в тюрьму? «ТЮРЬМА – СЛИШКОМ ЛЕГКОЕ ДЛЯ ТЕБЯ НАКАЗАНИЕ!» – взвывает отец Джон, и его вопль эхом разносится в моем сознании. Доктор Эрнандес вновь хмурится. – С какой стати? Паника захлестывает меня с головой. – Ни с какой, – отвечаю я, стараясь не выдать дрожи в голосе. – Забудьте. Доктор молча смотрит на меня – решает дилемму: зацепиться за мои слова или не реагировать. – В тюрьму попадают только те, кто совершил преступление, – произносит он. – Есть о чем рассказать, Мунбим?