Трина, занимавшаяся за обеденным столом, выкатила на него глаза: – По воскресеньям мама ходит в класс поэзии в Образовательном центре для взрослых. И за это время она вряд ли успела превратиться в Андреа Дворкин[16]. – Вот видишь, Лу? Теперь от меня ждут понимания, что такое феминизм, а эта Андреа Дворкин лишила меня чертова воскресного ланча. – Папа, ты слишком драматизируешь. – Это я-то драматизирую?! Воскресенье – семейный день. И у нас должен быть семейный воскресный ланч. – Мама отдала семье всю свою жизнь. Почему ты не позволяешь ей уделить хоть какое-то время себе самой? Папа ткнул в сторону Трины сложенной газетой: – Твоя работа. Мы с твоей мамочкой были совершенно счастливы, пока ты не начала внушать ей, что это не так. – (Дедушка одобрительно кивнул.) – У нас теперь все пошло кувырком. И я даже телевизор не могу спокойно посмотреть без того, чтобы она не назвала рекламу йогурта сексистской. И это у нее сексистское, и то у нее сексистское. А когда я принес от Эда Палмера домой газету «Сан», чтобы почитать спортивные странички, она швырнула ее в огонь из-за страницы три[17]. Час от часу не легче. Я теперь вообще не знаю, что она в следующий раз выкинет. – Всего одно двухчасовое занятие, – не отрываясь от книг, мягко заметила Трина. – В воскресенье. – Папа, все в твоих руках. Я серьезно, – вмешалась я в разговор. – Что? – опустил глаза папа. – Что? – Твои руки… – продолжила я. – Они же тебе не для красоты даны. – (Папа нахмурился.) – Почему бы тебе самому не приготовить ланч? Сделай маме сюрприз к ее возвращению. У папы от возмущения глаза полезли на лоб. – Чтобы я готовил воскресный ланч! Чтобы я?! Луиза, я женат уже почти тридцать лет. И я не буду готовить чертов ланч! Мы так не договаривались! Я на это не подписывался! До чего мы докатимся, если в воскресный день я, нацепив передник, буду чистить картошку?! Разве это справедливо? – Папа, это современная жизнь. – Современная жизнь. И ты туда же! – рассердился папа и направился к двери в сад. – Спорим, твоему чертову мистеру Трейнору готовят воскресный ланч. Эта его девица уж точно не феминистка. – А… Тогда, папа, тебе нужно жить в замке. У кого есть замок, тому феминизм не страшен. Мы с Триной так и покатились со смеху. – Я вам вот что скажу. Теперь мне понятно, почему у вас обеих нет парней. – Ой-ей-ей! Красная карточка! – Мы с Триной дружно подняли вверх правую руку. Папа в сердцах взмахнул газетой и протопал в сад. Трина наградила меня лукавой ухмылкой: – Если честно, я собиралась предложить ему приготовить ланч. Но… теперь? – Ну, я не знаю. Мне бы не хотелось способствовать укреплению патриархального ига. – Тогда в паб? – Отлично. Сейчас отправлю маме эсэмэску. Как оказалось, моя мама только в пятьдесят шесть начала выползать из своей скорлупы, сперва неуверенно, словно рак-отшельник, но затем, несомненно, с растущим энтузиазмом. Она годами не выходила одна из дому, довольствуясь своими скромными владениями, ограниченными стенами нашего домика с тремя с половиной спальнями. Но после нескольких недель в Лондоне, когда маме пришлось ухаживать за мной в больнице, она вдруг осознала, что способна на большее. Мама стала просматривать феминистские тексты, которые Трина получила в колледже в группе по повышению готовности к гендерно-ролевым стрессам. И в результате под действием алхимии этих двух событий у мамы наступило пробуждение. Она продралась сквозь книги «Второй пол»[18] и «Я не боюсь летать»[19], осилила труд «Женщина-евнух», а прочитав «Женскую комнату»[20], была настолько потрясена явной параллелью со своей жизнью, что четыре дня вообще не подходила к плите, прекратив забастовку только тогда, когда обнаружила дедушкины тайные продовольственные запасы, состоявшие из четырех упаковок черствых пончиков. – У меня все не выходят из головы слова твоего Уилла, – сказала мама, когда мы уселись за столиком в саду паба, чтобы видеть, как Том скачет, сталкиваясь головами с другими детьми, по надувному замку. – У тебя только одна жизнь. Он ведь тебе так говорил? – На маме была ее обычная синяя блузка с длинным рукавом, но волосы она как-то по-новому затянула назад, что чрезвычайно ее молодило. – Вот и я хочу успеть сделать как можно больше. Например, немного подучиться. И время от времени все же снимать резиновые перчатки. – Папа писает крутым кипятком. – Следи за языком. – Это все из-за сэндвича. Хотя его никто не заставляет сорок дней тащиться по пустыне Гоби в поисках еды. – И вообще, это всего-навсего десятинедельный курс. Ничего, перебьется, – отрезала мама и, откинувшись на спинку стула, внимательно на нас посмотрела. – Ну разве это не чудесно? По-моему, мы не собирались втроем… пожалуй, с тех пор, когда вы были еще подростками и я брала вас в субботу в походы по магазинам. – А Трина вечно ныла, что магазины – тоска зеленая. – Да. Но исключительно потому, что Лу любила благотворительные заведения, где пахло чужими потными подмышками. – Приятно видеть, что ты снова носишь любимые вещи, – одобрительно кивнула мама. И действительно, я надела ярко-желтую футболку в надежде, что она придаст мне более жизнерадостный вид. Они спросили о Лили, и я ответила, что она вернулась к своей матери, но девочка довольно трудная, и мама с Триной кивнули, переглянувшись, словно именно это и ожидали от меня услышать. Я не стала рассказывать им о миссис Трейнор. – Вся эта история с Лили довольно странная. И я не слишком высокого мнения о ее матери. Какая нормальная мать доверит своего ребенка чужому человеку?! – Кстати, мама все верно говорит, – заметила Трина. – И потом, Лу, эта твоя работа. Мне не нравится, что ты порхаешь за стойкой бара почти что голышом. Чем-то смахивает на… Как называлось то заведение? – «Хутерс»[21], – подсказала Трина. – Никакой это не «Хутерс». Это аэропорт. И мои буфера надежно упакованы. – Да ее буфера на фиг никому не нужны, – добавила Трина. – Но разносить напитки в таком костюме – чистой воды сексизм. Если ты именно этим хочешь заниматься, тогда почему бы не устроиться на работу… ну, я не знаю… например, в парижский Диснейленд. В костюме Минни-Маус или Винни Пуха тебе даже не пришлось бы показывать ноги. – И вообще, через два года тебе стукнет тридцать, – заявила сестра. – Минни, Винни или Нелл Гвинни[22] – выбирай сама. – Что ж… – начала я, когда официантка принесла нам цыпленка с чипсами. – Я об этом думаю. И да, ты права. Начиная с сегодняшнего дня постараюсь двигаться дальше. Пожалуй, сосредоточусь на своей карьере. – Не могла бы ты это повторить? – Сестра принялась нарезать цыпленка мелкими кусочками для Тома. Шум в саду еще больше усилился. – Сосредоточусь на своей карьере, – уже громче повторила я. – Нет. Свои слова о том, что я права. По-моему, последний раз ты говорила это в девяносто седьмом году. Мы провели в пабе чуть ли не полдня, старательно игнорируя папины все более раздраженные эсэмэски с вопросом о том, куда это мы запропастились. Мама и мы с Триной наконец-то сидели вместе на равных, как все нормальные люди, вели взрослые разговоры, и нам с сестрой впервые в жизни не давали указаний свыше, что делать или как себя вести. Наоборот, оказалось, что мнение и жизненная позиция каждой из нас интересует остальных, словно мы неожиданно обнаружили, что можем играть совсем другую роль по сравнению с отведенными нам в семье, где одна считалась башковитой, вторая – безалаберной, а третья – домовитой. Это было очень странное чувство: видеть в маме и сестре не просто родственников, которых не выбирают, а живых людей с их чувствами и переживаниями. – Мама, – сказала я вскоре после того, как Том, доев цыпленка, снова побежал играть, и за пять минут до того, как он, к нашему стыду, вывел надувной замок из строя до конца дня, – а ты никогда не переживала, что не сделала карьеру? – Нет, дорогая. Мне нравилось быть мамой. Действительно нравилось. Но за последние два года столько всего случилось. Тут волей-неволей задумаешься. – (Я терпеливо ждала продолжения.) – Я читаю обо всех этих отважных женщинах, которые изменили мир, повлияв на поступки и мысли людей. А потом смотрю на себя и думаю… будет ли кому-нибудь хоть чуть-чуть не все равно, если меня вдруг не станет. Мама произнесла свою тираду ровным голосом, но я подумала, что сложившаяся ситуация огорчает ее сильнее, чем кажется, но она тщательно это скрывает. – Мама, нам не все равно, – успокоила ее я. – Похоже, в этой жизни я вообще ни на что не могла повлиять, да? Вот и я так считаю. Я была всем довольна. Но я тридцать лет делала только одно дело, а теперь книги, которые я читаю, телевизор, газеты – словом, все, все, все говорит мне, что это был мартышкин труд. Мы с Триной удивленно переглянулись. – Мама, это вовсе не мартышкин труд. По крайней мере, для нас, – сказала я. – Спасибо, вы добрые девочки. – Нет, я серьезно. Ты… – Неожиданно я подумала о Тане Хотон-Миллер. – С тобой мы чувствовали себя в безопасности. И были уверены, что нас любят. Мне нравилось возвращаться домой и знать, что ты там нас ждешь. Мама накрыла мою руку своей: – Ничего, я в порядке. И я горжусь вами обеими. Тем, что каждая из вас ищет свою дорогу в жизни. Правда. Но сейчас мне нужно кое-что определить для себя. И это весьма увлекательное занятие. Честное слово. Я люблю читать. Миссис Дин из библиотеки звонит мне каждый раз, когда появляется что-нибудь такое, что может меня заинтересовать. Теперь у меня на очереди работы американских феминисток новой волны. Кстати, у них есть очень интересные теории. – Мама аккуратно сложила бумажную салфетку. – Но я искренне желаю, чтобы они прекратили наконец друг с другом спорить. Иногда мне так и хочется столкнуть их лбами. – А… ты по-прежнему не бреешь ноги? Кажется, я зашла слишком далеко. Мама сразу замкнулась и окинула меня потухшим взглядом. – Иногда требуется время, чтобы у тебя открылись глаза на явные признаки угнетения. Я сказала вашему отцу и теперь повторяю вам, девочки, что побрею ноги только тогда, когда он пойдет в салон, где цветущая молодая деваха обмажет ему ноги горячим воском, а затем сдерет всю эту красоту. Солнце, как кусок желтого масла, медленно таяло в небе над Стортфолдом. Я задержалась у родителей дольше, чем собиралась. Наконец я попрощалась со своей семьей, села в машину и поехала в Лондон. Теперь мне казалось, будто я снова обрела твердую почву под ногами. После эмоциональных взлетов и падений прошлой недели было приятно отдохнуть душой в нормальной обстановке. Да и немного отвлечься мне тоже не мешало. Трина, не привыкшая показывать свои слабости, призналась, что, наверное, останется до старости куковать в одиночестве, отмахнувшись при этом от маминых заверений, что она «просто роскошная женщина». – Но я мать-одиночка, – сказала она. – А что еще хуже, я совершенно не умею флиртовать. Я при всем желании не смогу нормально пококетничать с парнем, даже если Луиза будет стоять у него за спиной с плакатом, где написано, что надо говорить. Всех мужчин, с которыми я встречалась в последние два года, пугало наличие у меня ребенка, или же им нужно было от меня одно… – Ой нет… – начала мама.