– Почему? – спросил он у Элизы, когда они снова ушли. – Почему, по-твоему, это работает? Ведь непохоже, чтобы в этой куче ерунды было хоть что-то настоящее. – Может быть, демоны любят ритуалы так же, как люди, – ответила она. Хоть отряд Тибо издевался и запугивал отца Седрика, на самом деле к нему испытывали что-то вроде недружелюбного уважения: этот человек, невзирая на все прочее, был частью Сопротивления. На этих улицах традиции, которые он соблюдал, стали непривлекательным инакомыслием. В отличие от множества священнослужителей он отказался заключать какой бы то ни было мир с новой Церковью Парижа или с ее руководителем, Робертом Алешем. За несколько месяцев до преобразований аббат Алеш был известным проповедником, выступающим против нацистов. Очень немногие близкие знали также, что он работал в подпольной организации Жанин Пикабиа, известной как «Сеть Глория». Он был курьером и доверенным лицом, способным благодаря своему сану проходить из зоны в зону, перевозя сообщения и контрабанду. Товарищи по «Глории» называли его «епископом», и он выслушивал их исповеди. Но на самом деле он был двойным агентом. После С-Взрыва он продал товарищей нацистам, которые платили ему жалованье, и почти все погибли. Алеш, Ви-мен[7], доносчик, стоил не тридцати сребреников, но двенадцати тысяч франков в месяц. Два ревностных активиста, Сьюзанна Дешево-Дюмениль и ее любовник, ирландец Беккет, бежали от резни, в которой погибла «Глория». Они рассказали о вероломстве Алеша, но он не испугался. Напротив, он стал основоположником теологии предательства. Это был коллаборационистский католицизм, построенный на сотрудничестве с немецкими захватчиками и теми, кто пришел из нижнего мира. Рим осудил его, а он в ответ осудил Рим. Он сделал самого себя епископом собственной церкви, которую финансировал фюрер. В том, что касается ненависти к Алешу, Седрик и сюрреалисты могли найти общий язык. В сумерках бойцы поднялись на крышу, их пушки были заряжены язвительно благословенными боеприпасами. В Париже нужно было быть готовым к борьбе с искусством и адскими порождениями – не говоря уже о нацистах, – и потому они запаслись оружием на все случаи жизни. Тибо был готов к манифам. Он набрался опыта, он мог выполнять катексис[8] или использовать против них оружие той же манифовой природы. Людей, конечно, можно было убить почти чем угодно. Партизаны пробирались, словно собиратели хвороста, через перелески дымоходов. Среди старых кирпичей, мертвых ворон, шифера и водосточных желобов Тибо видел маятники и веревочные фигурки. Обломки сюрреалистичного, мимолетного забытья. По краям крыш имелись двери. Расплывчатые существа бродили совсем близко, и он на них не смотрел. Потом раздался далекий крик. Они осторожно приблизились к источнику звука. Члены «Руки с пером» встали под огромным небом, глядя в треснувший световой люк в крыше склада, как будто в гадательный бассейн. Далеко внизу человек в просторном одеянии конвульсивно дергался, подвешенный в воздухе над пыльным полом. Его окружали чудовища. Тварь с носом в виде трубы и рыбьими глазами размахивала дубиной и жестоко лупила жертву. Безногое существо с крыльями летучей мыши колотило бедолагу шипастым хвостом с присосками. Животные, похожие на тряпичных кукол, жевали пальцы незнакомца и кололи его рогами. – Боже мой, – прошептала Виржини. – Идемте же. Бойцы Сопротивления от отвращения стиснули зубы и быстро приготовили оружие. Кукла, похожая на ящерицу, оскалилась; мохнатая тварь с мордой свиньи бросила на них злобный взгляд, не переставая атаковать. – Подождите, – выдавил Тибо. Он вскинул руку. – Посмотрите. Посмотрите на его одежду. – Не мешай, Тиб, – сказал Пьер, прицеливаясь сквозь стекло. – Да подождите же! Он уже совершил в точности такое же движение несколько секунд назад, – не уступил Тибо. Незнакомец опять закричал. – Послушайте. – Шли секунды, и отчетливый жалобный возглас повторился. – Посмотрите на демонов, – продолжил Тибо. – Посмотрите на него! Глаза парящего над полом человека были расфокусированными и невыразительными, как бетон. В его одеждах песочного цвета, его бороде ощущалась какая-то странная аккуратность. Он вопил и корчился, его крики не становились ни громче, ни тише, а кровь бесконечно барабанила по полу, собираясь в лужу, которая не росла. – Эти демоны, – наконец сказал Тибо, – выглядят слишком здоровыми. Происходящее повторяется, как поцарапанная пластинка. Они не демоны. А тот, кого они мучают, не человек. И вот теперь на меняющихся улицах Парижа звучало эхо адских копыт. После взрыва демоны вырывались из канализации, выламывались из деревьев, как из сломанных дверей, влетали в мир на полной скорости, как манифы, хотя были другими, совсем другими, и взрыв явно имел совершенно иную природу, с ними не связанную. Казалось, взрыв стал для них не моментом рождения, но поводом. Они выплывали на свет через тротуары, превратившиеся в лаву, с рычанием покидали пространство боли, которое можно было увидеть лишь мельком. Гиганты со сгустками паутины вместо лиц, генералы с головами крабов, из которых торчали зубы, и так далее. Они носили доспехи и золото. Они швырялись смертоносными заклинаниями и вопили во всю свою адскую глотку. И все-таки, насмешливо скаля зубы, демоны морщились. Осторожно трогали свои шкуры, когда думали, что никто за ними не наблюдает. Когда они убивали и мучили, в этом ощущался намек на некую принужденность. Они выглядели встревоженными. Они воняли не только серой, но и инфекцией. Иногда они плакали от боли. Парижские гости из Преисподней не умолкали. Они объявили, едва придя в мир, – на сотне языков, с шипением и завыванием описывая свои абиссальные города, ударяя когтями в знаки, которые носили, символы благородных домов из глубин, они назойливо орали, обращаясь к своим жертвам, – что пришли не откуда-нибудь, а из самого Ада, и по этой причине все должны трепетать от ужаса. На парижские улицы они вышли бок о бок с нацистами и их союзниками-вишистами, патрулируя вместе с особыми офицерами-колдунами, совершая совместные нападения: одни атаковали пулями и бомбами, другие – плевками и кипящей адской кровью. Все поняли, что, в то время как у манифов не было надзирателей, Рейх по собственному желанию призвал этих, других существ, чтобы выиграть войну. Их сотрудничество не всегда было успешным. Иной раз во время нападений на врагов их стычки перерастали в жестокие расправы, и тогда твари и нацисты принимались рвать друг друга на части, в то время как их потенциальные жертвы, которых внезапно переставали убивать, в растерянности слушали, как обе стороны вопят, осыпая друг друга обвинениями. Теперь, когда демоны были здесь, внимательный наблюдатель мог обнаружить, что адские существа столь же напуганы, как и их армейские надзиратели, и в невозможном Париже они оказались такими же заложниками ситуации, как и все прочие. Они пришли, но никто не видел, чтобы они уходили обратно в свой мир. Спрятавшись вблизи какого-нибудь логова – иной раз самые храбрые или склонные к самоубийству шпионы-люди так делали, – можно было услышать, как они рыдают по Геенне, которая, похоже, оказалась навсегда для них закрыта благодаря стараниям некомпетентных демонологов. И еще можно было в конце концов понять, что живое искусство на улицах города их пугает. Манифы вынуждали демонов убегать, если превосходили их числом, а в противном случае адские твари шли в атаку не без нервного трепета. – Это не демоны, – сказал Тибо своим товарищам той ночью на крыше, пока они рассматривали «адских» существ внизу. – Это манифы. Живые образы. Изображения демонов и их жертв. И даже не разумные, как большая часть ожившего искусства Нового Парижа, но повторяющие одно и то же, как машины. – Нет! – воскликнул Пьер, убирая нацеленную в окно винтовку. – Ну что за бред сивой кобылы… – сказал он и прицелился опять. Но не выстрелил, и его товарищи смотрели, как сцена повторяется снова, пока Элиза осторожным движением не вынудила его опустить оружие. Тибо шепчет, обращаясь к тем, кого больше нет. Сейчас ночь, но он продолжает идти. Он хочет увидеть, как Париж превратится в набросок, нарисованный холодным воздухом и резкими чернильными штрихами темноты на фоне белого камня. И потому он идет по полуразрушенным улицам, пока не восходит луна, а потом закрывает глаза и продолжает идти, позволяя подсознанию направить себя в какой-нибудь заброшенный дом, где безопасно. «Я посплю часок, – думает он. – Два, три часа, только и всего». Когда пальцы касаются дерева, он открывает глаза. Выбивает дверь. Под ногами хлюпает гнилой ковер. Тибо идет вперед с винтовкой наготове. С каминной доски в большой гостиной за ним наблюдает видение глазами мармозетки. Строит гримасы. С серповидных когтей капает кровь. На полу лицом в одной из луж лежит утопленница. Тибо видит ее лопатки, покрытые веснушками, и внезапный всплеск интуиции подсказывает, что животное ждет, пока труп сгниет. По ночам он должен вести себя тихо – в особенности этой, последней ночью, – но его охватывает ярость солдата, потерпевшего поражение. Он наводит винтовку на плотоядную обезьянку. Существо колеблется, как обычно случается с манифами, которые сталкиваются с Тибо. Он отключает волю и стреляет, как сюрреалист. Его пули не летят по прямой. Посредине полета они меняют траекторию и настигают существо в прыжке, отбрасывают на стену с глухим ударом, и там оно, подергав конечностями, тает и превращается в смолу. Тибо ждет. Дуло винтовки дымится. Ничего не происходит. Он делает шаг к мертвой женщине, чтобы ее перевернуть, но останавливается и прячет лицо в ладонях, сам не зная, заплачет ли. Теперь он не сможет заснуть. Через два дня после неудачного нападения «Руки с пером» на не-демонов, когда Тибо завтракал куском черствого хлеба, Виржини положила на стол перед ним книгу. – Что это такое? – сказал он. Она пролистала гравюры и отыскала существо с трубой вместо рта, шипастый хвост, орду демонят. Он узнал их. Они осаждали того же святого Антония, которого видели в нескольких кварталах отсюда. – Это Шонгауэр. – Где ты это взяла? – В библиотеке. Тибо покачал головой, не зная, глупость это или храбрость с ее стороны. Ограбить библиотеку! Книги таили в себе опасность. – Дело вот в чем… – продолжила она. – Этот маниф, с гравюры. Я не думаю, что он возник сам по себе. Это очень далеко. Ну, от сердца С-взрыва. Изобильные ударные волны взрыва оживили не только видения сюрреалистов. Одновременно с ними родились на свет образы символизма и декаданса, грезы предков сюрреалистов и тех, кого они любили, призраки из их прото-канона. Теперь злобный десятиногий паук Редона охотился в конце улицы Жана Лантье, клацая зубищами. Фигура с лицом, составленным из фруктов, как на картине Арчимбольдо, бродила вблизи от рынка Сен-Уан. – Я еще понимаю, если бы это оказался Дюрер, – продолжила она. – Или Пиранези. Но Шонгауэр? Он важен и все-таки, по-моему, не настолько близок к самой сути, чтобы воплотиться в жизнь спонтанно. Мне кажется, кто-то намеренно призвал эту гравюру. – Кто? – спросил Тибо. – И зачем? – Нацисты. Может быть, им нужны демоны, которые лучше повинуются приказам. Мне кажется, им нужны собственные манифы. – Виржини немного помолчала. – Мне кажется, они еще не забросили попытки. Они посмотрели друг на друга. Представили себе, как враги вытаскивают образы со страниц, используя непостижимым образом сооруженные механизмы призыва. – Сам фюрер, как ни крути, художник, – угрюмо прибавила Виржини. Репродукции его отнюдь не шедевральных акварелей с неуверенными линиями, безликими людьми, милыми, но бессодержательными и пустыми городскими фасадами распространялись в оккультном Париже как раритеты. Виржини и Тибо обменялись понимающими презрительными взглядами. Каков бы ни был их источник, демонические манифы оказались слабыми, им даже не хватило силы воплотиться в жизнь полностью. «Вероятно, они все еще там», – думает Тибо. Бесконечно поедают тупую добычу с лицом святого, а та все никак не заканчивается. Он подходит к перекрестку Гарибальди и бульвара Пастера. За ставнями видны угасающие свечи. Эти дома – крошечные коммуны. Семья в каждой комнате, в печах жгут обломки стульев, между стенами пробурены дороги. Дома-деревни. Тибо засыпает и во сне плетется по Османовским бульварам. Ему снится, как Элиза падает с залитым кровью лицом. Он видит Виржини, Поля, Жана и остальных – он понимает, что опоздал, и ничего не остается, кроме как баюкать головы умирающих во тьме леса. Тибо не плачет, но и не просыпается, хотя продолжает идти. Черты его лица вновь складываются в насмешливую гримасу горожанина. На перекрестке, залитом белым светом луны, что-то шевелится, и Тибо замедляет шаг. Два скелета. Они шевелят конечностями, лишенными плоти. Неспешно идут по кругу. Тибо замирает. Мертвые ступни звонко ударяют по мостовой. Ален, лучший офицер, которого когда-либо выбирала голосованием его ячейка, отнесся бы к таким аккуратным остовам Дельво, залежам окаменелостей или распростершимся скелетам Мальо, вновь и вновь распадающимся на части, с большим уважением. Это не помешало троим манифам заколоть его насмерть жарким июньским днем обломками собственных костей. Тибо отступает. Он не хочет воевать с манифами. Его орган чувств, его новая мышца судорожно вздрагивает от внезапного всплеска манифской энергии. Та нахлынула откуда-то еще. Он пошатывается. Новый всплеск оказывается таким сильным, что он складывается пополам. Слышен быстрый треск выстрелов. Скелеты не останавливаются. Звуки доносятся с севера. Они не на пути Тибо, но близко, и что-то в нем вышло из-под контроля, что-то им овладело, и потому он бросается бежать – к собственному удивлению, туда, где раздается стрельба. Через границу, в седьмой арондисман. У него закладывает уши. Новый выстрел. Тибо чувствует запах сока.