— У Анны такой цикл, чтобы матери меньше дошкулять. В минувшем году, на ноябрьские, Александр Васильевич вернулся из командировки — и пожаловали. Привезли мне рыбки. Омулем зовется. Может, и хорошая по тамошним понятиям, да запах у нее не нашинский. Я к нему так и не смогла привыкнуть. Уехали они, я хотела отдать омуля свиньям, но Иваныч возмутился: «Очумела! Первостатейный продукт — свиньям. Да этот омуль на вес золота, любимое лакомство байкальского медведя». Говорю: «А я — не медведь, по мне лучше картоха с конопляным маслом». Отдала рыбу мужикам, у них под водку идет всякая. Еще и благодарили. — Приезжали-то на машине? — поинтересовался Орач, желая проверить, насколько прочны связи Тюльпановой с Пряниковым. — На белой «Волге», — не без гордости подтвердила Лукерья Карповна. — Говорю Александру Васильевичу: «Не доверяйте руль этой балахманной, себя угробит и вас не пощадит». А он только улыбается в ответ. Чудной такой... Теперь года через два, раньше не появится, — повторила она. Звягинцев посмотрел на Орача. Они оба подумали о злополучной телеграмме. «Если не ждет дочку в гости, то выходит, что и не вызывала...» Звягинцев лукаво подмигнул хозяйке и доверительно посоветовал: — А вы бы Анне — телеграмму, мол, так и так, в церковь ходила, куличи святила, слегла-занемогла, бог к себе призывает, приезжай на парное молочко, а то корову доить некому. От таких слов Лукерья Карповна даже перекрестилась. — Свят-свят, да разве ж можно на здорового человека напраслину возводить! Так и в самом деле беду накличешь. В игру неожиданно подключился сельский механизатор, которому Орач давал почитать телеграмму. По всему, Иван Иванов мужик сообразительный и успел разобраться в ситуации. — А зачем самой грешить? Намекнула бы Пантелеевне, уж она для подружки расшибется, а сделает. — Иваныч, — возмутилась Лукерья Карповна, — не знала бы я тебя сорок пять лет, сказала бы, что ты лукавый мужик, которого надо обходить седьмой дорогой. Чему учишь? А ну, забирайся вместе со своими карасями! Иван Иванов взмолился: — Да пошутил я, Карповна. А ты шуток не понимаешь. — То-то же, пошутил, — обмякла хозяйка. — Позоришь меня на людях. Что обо мне подумают? — Что есть, то и подумают, — торжественно, как на митинге, проговорил Иван Иванов. — Что ты у нас передовая звеньевая, что тебя наградили орденом... — Поехал наш Иваныч, — смутилась женщина от похвалы. — Садись-ка лучше за стол и гостей приглашай. — А где Пантелеевна? — спросил колхозный механизатор. — У нее в погребе на сегодняшний случай припасена банка огурцов, побежала и, как всегда, пропала. Пантелеевна легка на помине. Вот о ней можно было бы сказать: Алевтинина бабушка. Ее-то худой не назовешь. На вид лет под восемьдесят, все лицо испещрено морщинками. Рот беззубый, губы запали. Не предупреди Ивана Ивановича колхозный механизатор, что Карповна и Пантелеевна сверстницы, им нет еще шестидесяти, — ни за что бы не определил возраст этой бабули. Само собой стало ясно, что Пантелеевна не из тех, кто разыгрывает ближних. Лукерья Карповна представила ей гостя: — А это Иван Иванович, из Донецка. Еще вчера видел и Анну, и Александра Васильевича. Привез мне от них привет. Относительно «привета» хозяйка преувеличила, но уж очень хотелось матери получить добрую весточку от детей и невольно похвастаться перед подругой: видишь, не забывают меня, а ты их оговаривала. Посидели. Выпили. Поговорили о том, о сем. Орач воспользовался тем, что Лукерья Карповна вышла со Звягинцевым на несколько минут (он специально увел хозяйку), и показал Елене Пантелеевне телеграмму. Она смутилась. — Не поверишь, сынок, но я неграмотная. Учиться не довелось. В семье была старшей. Детишек много, мать постоянно болела. Все хозяйство лежало на мне, не до школы. Оттого и замуж пошла поздно, за вдовца. Мать умерла, отец женился на другой, братья-сестры подросли, я стала лишняя в доме. Я не здешняя, приезжая, из-под Курска. Если что в том письмо, так ты уж мне прочти. — А я думал, что вы решили сделать для Карповны доброе дело и вызвали Анну, чтобы она приехала на праздники, — пояснил Орач и зачитал телеграмму. Женщина покачала головой: — Нет, сынок. Это кто-то пошутковал. Анка в свое время тут многим насолила. Потом приезжала с мужем. Такой солидный, ладный, красивый. Она с ним прогуливалась под руку по станице дня три. Как уехала, на год разговоров было. Может, кто из зависти? Анка хоть и непутевая, но любит мать. Вот и решили ей досадить, мол, мать при смерти. Анка, поди, напереживалась. Но почему же не приехала по вызову? Ума не приложу. — Не смогла. — Орач понимал, что такой довод смахивает на отговорку, и поспешил уточнить: — Ее с мужем пригласили на именины к академику. Человек почтенный, учитель Александра Васильевича, которому он всем в жизни обязан. Отказать — обидится. Тем более, что телеграмма пришла с опозданием, когда они уже приняли приглашение. Это была стопроцентная ложь. Генераловы пригласили Тюльпановых, все верно. Но Алевтина выехала по телеграмме и теперь сидит в изоляторе. Врачи иногда тоже лечат больных полуправдой... Объяснение Анкиного знакомого, человека солидного, вполне устраивало Елену Пантелеевну. Когда пришло время расставаться, Лукерья Карповна категорически заявила трактористу: — Иваныч, имей совесть, с тебя хватит и одного гостя. Своего забирай, а моего не сманывай. Мы с ним хоть об Александре Васильевиче погутарим. Сам знаешь Анку, — где сел, там и слез, лишнего слова из нее не выжмешь. А матери все знать хочется... Для пользы дела Орачу следовало бы заночевать у Лукерьи Карповны. Оставались невыясненными два щепетильных вопроса: первое замужество Алевтины Кузьминичны и ее связь с компанией «трудных» подростков. Конечно, матери вспоминать об этом периоде жизни своей дочери будет не очень приятно. Пока она воспринимает Орача как доброго знакомого Анны и ее мужа. А если начнет копаться в грязном белье, какими глазами Лукерья Карповна поглядит на гостя? Конечно, если Анну судили, подробности можно узнать в управлении в Краснодаре. А вот о первом муже... Что он за человек? Кто такой? — Я, пожалуй, останусь у Лукерьи Карповны, — решил Орач. И пояснил хозяйке: — Провожу ребят и вернусь. Нам с Игорем надобно погутарить. — Знаю я этого Иваныча! — усомнилась Лукерья Карповна. — Набрасывается на гостя, как кошка на мышку. Оставайся у меня, а то потом скажешь — дороги не нашел. — Найду! — заверил он гостеприимную хозяйку. — Я же фронтовик. Она обрадовалась: — Тогда я тебя буду ждать. Зажгу на базу́ свет. Не хотелось ей отпускать гостя. Когда они отошли от дома, Звягинцев сказал: — Телеграмма — за мной. Завтра всю станицу переверну, но автора установлю. Я бы поверил, что кто-то из зависти решил досадить Анне, испортить праздничное настроение, но уж слишком много неясности вокруг уважаемой Алевтины Кузьминичны. Лукерья Карповна убрала, сменила посуду, выставила новую закуску. — Может, еще рюмочку? — предложила она. — Сыт покуда, съел полпуда, — отказался Орач. — Разве что чайку... Если не трудно. — Воду я тебе подогрею мигом, но нет в доме заварки, не держу. Мы, станичные, больше пьем узвар. Сад свой: насушишь яблок, груш, вишни... абрикос... Вот и варим всю зиму фрукты. Юшку сама выпьешь, гущу за милую душу слопает поросенок. Может, тебе кофею? Привозила Анна, когда приезжала с Александром Васильевичем. Но мне он без надобности. Орач от кофе отказался: — Потом не уснешь. А вот водички... Лукерья Карповна постелила ему в большой комнате, где стояли сдвинутые две широкие металлические кровати с сетками. — Перина — пушинка к пушинке, своими руками собирала. Предлагала Анне: забери. А она смеется: «Эту штуку выдумали, когда хаты топили соломой. К утру выдует, на стенах иней, а под периной тепло. В городе — паровое отопление, так что пуховая грелка без надобности». Такая перина рублей двести пятьдесят стоит, ан не нужна, — вздохнула Лукерья Карповна. — Живешь ради детей, стараешься, копишь, хочешь им отдать то, что дорого тебе, и вдруг оказывается, что им ничего твоего не надо. То, что ты ценила, — для них лишнее. Звал меня Александр Васильевич к себе, мол, комната у вас будет своя, ни о чем заботиться не надо. Открыла холодильник — бери, что душа пожелает. Да только уходить в чужой мир от того, с чем родилась и жизнь прожила, не годится. В этой хате родилась, здесь и помирать буду. — И тут же спохватилась: — Это я так, к слову. На самом деле хата эта совсем другая, и не на том месте. В родную хату угодила бомба и осиротила меня. Пятерых детишек похоронила. Ставить новый дом на пепелище не захотела. Заложила сад. В память о каждом по вишенке, по яблоньке, на мальчишек — по абрикосу, девчонкам — по груше. Цветет сад на весне, а мне в каждом цветочке чудятся их глазенки. Летает пчела, сытно гудит, а я сяду поодаль и пою колыбельную. В молодости я была певунья и хохотунья. И куда все делось? Если и поём теперь с Пантелеевной, то все печальное, — взгрустнула Лукерья Карповна, вспоминая прошлое, и закончила свой рассказ очень просто: — Новую хату поставила на огороде. У меня шестьдесят соток: с марта по ноябрь успевай только поворачиваться. А появится какая копейка — все Анне. Много ли мне одной-то надо! Она молодая: и то хочется, и это... Вместо воды Карповна принесла из погреба компот: кисленький, настоявшийся. Он пах осенним садом. Орач с удовольствием выпил целую кружку. — Вот уж вкуснотища! Как у нас на хуторе. Говорю жене: почему у тебя не получается, как когда-то у моей матеньки? А она: вырос ты, Ванюша, в детстве времена были голодные, все и казалось вкуснее. А оказывается, секрет-то в другом. — Наложи полкастрюли всякой сушки — вот тебе и весь секрет, — улыбнулась Лукерья Карповна. — У нас все свое, а в городе — за каждую граммульку заплати, да еще сходи за ней... Ты ложись, — вдруг сказала она, — а я посижу рядом, как, бывало, сиживала возле своих сыновей. Пела им песенки и байки рассказывала. Она дождалась, пока он лег. Справилась, как подушки? Не дать ли еще одну? Подоткнула, словно младенцу, под плечо одеяло и присела на табуретку у его изголовья. — Расскажи об Александре Васильевиче. Счастлива мать, имеющая такого сына. Но и я, хоть чужим счастьем, а все согрета. Начал было Орач сочинять о подвигах кандидата геологических наук доцента Тюльпанова, да тут же и выдохся. Вспомнил кое-что из Саниных рассказов о том, как они были на Байкале. Об уникальном озере, хранилище чистейшей воды, которая, будто «святая», век будет стоять в сосуде и хоть бы что. О чем еще поведать? Память шарит по пустым кладовым... О том, что сорокалетний дядя Саша Тюльпанов до самозабвения любит футбол и предпочитает смотреть его по телевизору, сидя на полу? Увы, мы так мало знаем хорошего о людях. А майор милиции Орач собирал, в основном, информацию отрицательного характера. Сведений о сумбурной жизни Алевтины Кузьминичны ему вполне хватило бы на роман с продолжением. Почему с продолжением? Да потому что пока было неизвестно, чем все это закончится... Добрых чувств к Александру Тюльпанову у Орача тоже хватило бы на поэму. Но шли на ум общие слова: отзывчивый... мягкий... душевный... любимый ученик академика Генералова... Пословица гласит: дурная слава далеко бежит, а хорошая под камнем лежит. Почему она залегла под тяжелым камнем? Кто ее туда упрятал? Наше равнодушие к ближнему? Наша зависть к чужой удаче? А ведь человек — высшее творение природы! Но, увы, не совесть природы... Лукерья Карповна предложила гостю полистать семейный альбом. Иван Орач еще из школьной истории помнил, что кубанские казаки — переселенцы из Запорожской Сечи. Перебрались они с Днепра на дальние кордоны государства Российского, да и прижились на степной вольнице. Об этом и поведал ему старинный альбом с металлическими застежками. — Наши с мужем фотографии пропали, когда разбомбило хату. А этот альбом мне достался от тестя. Умер старик, я и забрала. Мужики в галифе с лампасами, в косоворотках под поясок, в форменных фуражках. Бородатые, чубатые... Рядом с ними — чинные, гладко зачесанные матроны в многоярусных юбках и высоких шнурованных ботинках. А вокруг многочисленная детвора. Детей у всех было много, очень много. Шорники, должно быть, жили неплохо, по крайней мере, имели возможность приглашать к себе в дом фотографа. Но Орача больше интересовал сегодняшний день. Обратил внимание на цветное фото Лукерьи Карповны при всех регалиях. «Ого!» — удивился Орач. Вся грудь в наградах, улыбается, смущенная, не привыкшая к параду. — Меня на Героя готовили. Приехал фотограф, отснял. В газетах писали. Но, знать, не дошел тогда мой черед, дали мне орден Трудового Красного Знамени — и на том спасибо. Да и какие я совершаю подвиги? Работаю. Земля своего требует, я ей угождаю, и всех-то делов. Деды-прадеды наши на этой же земле работали не меньше и не хуже нас. Правда, тогда еще не было сахарной свеклы, но были пшеница, подсолнечник и кукуруза, бахча и огород. Надо было жить, детей растить, вот и делали свое дело. Никто им не давал за это орденов. А меня отметили из всего рода.