— Дома. Завтра надо в похоронную контору ехать, — она замолчала на мгновение и спросила: — Вить, ты мог бы приехать? — Да… Да, конечно. Я сейчас домой, вещи в сумку покидаю и в аэропорт. Ближайшим рейсом, Лиз… Ты как? — Я? Не знаю… Плохо, наверное, — но голос жены по-прежнему был спокойным. — Андрею звонила? Соне? — Звонила. Сонька не взяла трубку, опять где-нибудь в клубе зависает, не слышит ни черта. Андрей сказал, что прилетит на похороны. Просил сообщить дату. — Черт… Ладно, я поехал. Как только узнаю про рейс, позвоню. Люблю тебя. — И я. До встречи, — ответила Лиза. Закс отключился. Посмотрел еще пару минут на экран телефона. Потом тяжело выдохнул. Он был ей должен. Он был ей должен целую жизнь. Потому что то была жизнь ее отца, хотя она так никогда и не узнала об этом. Глава 6. Власов Месяцем позднее Звонко звякнув молнией коротенькой курточки и поеживаясь от пробиравшегося в рукава мороза, Анна почти бегом бросилась ко входу в клинику. Почти два месяца, как она таскалась сюда. К Таньке и ее ребенку. Девочка родилась недоношенной — просто однажды вечером, когда Анна торчала в гостиной «Носорога», позвонила Татьяна и попросила приехать. Тогда это казалось приключением, сейчас — едва ли. Прогнозы давались разные, но все они были неутешительными. У ребенка обнаружили серьезные проблемы с почками. Врачи рассказывали про операции, рекомендовали заграничные клиники. И многозначительно замолкали на суммах. Таня почти не слушала. Только смотрела измученным взглядом на Анну. И будто ждала от той какого-то решения. Потом и это изменилось. Она просто… забила. Оплатив в бухгалтерии содержание матери и девочки на следующую неделю, Протасова рванула в палату. Ребенок мирно сопел в инкубаторе. Веревкиной не наблюдалось. Побыв немного рядом с девочкой, Анна вышла на задний двор клиники. Там, хохоча с санитарами, курила Танька. Это было ее основным занятием в последнее время. — Ну и какого хрена? — поприветствовала Протасова подругу. Таня обернулась и сделала шаг к ней. Улыбка с ее губ стерлась. Почему-то всегда, когда она видела замаячившую поблизости Анну, настроение у нее портилось. — Леша и Валера берут меня замуж, — тем не менее, голос звучал бодро. — Девочку удочерят обоюдно? — криво ухмыльнулась Анна. — Лучше бы имя ей дала. Скоро два месяца ребенку! Мамаша вздрогнула и обернулась на усмехающихся под нос парней. Потом подошла к подруге поближе, взяла за руку и повела в сторону, к крыльцу. — Она не факт, что вообще выживет. Зачем ей имя? Чтобы привыкнуть, а потом стены ногтями драть? — Дура! — прорычала Анна. — Ты когда в последний раз с врачом говорила? — Утром говорила. Утром. У меня таких денег нет и не предвидится, если я буду сидеть на заднице в гребанном декрете. — Всегда можно найти варианты, если есть желание. — Ты сама-то их сильно нашла, если торчишь в «Носороге»? — Не твое собачье дело, — огрызнулась Анна и прикурила. — Я за следующую неделю заплатила. — Спасибо. Но меня на следующей неделе здесь не будет. — Не поняла. Вас выписывают? Таня молчала. На Анну уже не смотрела — только себе под ноги. Сосредоточенность на ее лице не сулила ничего хорошего. Она морщила высокий лоб и казалась безжизненной. Совсем не такой, как несколько минут назад, в компании санитаров. Потом заговорила — глухо и ровно: — Я выписываюсь, я. Пишу отказ от ребенка и возвращаюсь к мадам. Я ей звонила вчера, она согласна, когда я смогу работать. А я смогу. Еще немного и смогу. Только в порядок тело привести… — Идиотка! Она же твоя! Нахрена было рожать? — Лучше было убить? — охрипшим голосом воскликнула Таня и обхватила себя руками. Несколько секунд они молчали. И слышно было, как ветер гудит в переулке. Он шевелил светлые Танины волосы, выбившиеся из густой косы. И сейчас, совсем без косметики, худая, изможденная, она совсем не походила на девочку из «Носорога». Мадам, когда увидит, признает ее профнепригодной. Но вместе с тем, сейчас Таня казалась гораздо моложе, чем была. Не только по паспорту. — Послушай, я ошиблась, — заговорила, наконец, Таня. — Я думала, выберусь. Думала, что ребенок — это шанс выбраться. Знаешь, не просто так дети даются и бла-бла-бла. Чушь какая-то! Только хуже стало. Если так, то уже навсегда. Смотрю на нее, а перед глазами… конвейер какой-то. И на что родила? На мучения? Она нормальной не будет. И я никогда не дам ей того, что должна дать ей мать. Хоть выгрызть у другого, но дать. Я не смогу, Ань… — Да пошла ты! Лучше один раз убить, чем бросить. — Ты говоришь прям как мадам, — криво усмехнулась Таня. — Даже интонации те же. А она ведь знала, что я не выдержу, в конце концов. — Она видела стольких девочек, что знает нас лучше, чем мы сами, — Анна сделала последнюю затяжку, выпустила в воздух струйку дыма и бросила окурок под подошву сапога. Зло раздавила его и так же зло сказала: — Тварь ты, Танька! — Я знаю… А твари самое место в грязи. Я откажусь от ребенка. Не бывает всяких там… перерождений. — Это точно. Вали нахер. И развернувшись на каблуках, Анна вернулась обратно в клинику. У лечащего врача получила подтверждение, что ребенка, покуда она платит, никуда не выпишут. В свою очередь заверив, что будет платить и в дальнейшем. А под урчание прогревающегося мотора своей машины неожиданно решила, что сама даст девочке имя. Настя. Жизнь ее с первых минут была трудной, но она все еще боролась за то, чтобы оставаться среди живых. Даже так, даже брошенной. Нет ничего страшнее этого. Жизнь — зловонная клоака одиночества. Она поглощает — задыхаешься и идешь ко дну. Кричишь — и никто не протянет руку. Тебя. Бросили. Медленно двигаясь в густом потоке машин, она мысленно совершила ритуальный подсчет. Виктор Закс отсутствовал двадцать семь дней и девять часов. После месяца тотального траха в «Носороге» — это было сильно. Надоела? Пресытился? Забыл? Она не забыла. Сначала просто ждала. Потом начались проблемы с ребенком. С чужим ребенком. Но она не забыла, не забывала ни секунды. Злилась, насылая на его голову все проклятия мира. И бормотала себе под нос, почти не разбирая дороги впереди: — Думаешь, я позволю тебе жить? Думаешь, позволю? Нет, никогда. Она знала, где искать его. Она знала, что разрушит его жизнь так же, как он разрушил ее. Она знала, что уничтожит его родных так же, как он уничтожил ее. И знала, что станет смеяться, когда он окажется один, удивляясь, зачем остался жить. Она всегда это знала, кружа вокруг него, подобно стервятнику, почти уже десять лет. Не получилось так, она подберется к нему снова, так же близко, как уже подбиралась прежде, когда он срывался с крючка. Только теперь — один на один. «Неужели ты совсем одна, и у тебя совсем нет близких?» — резануло в памяти. Эту резь она ненавидела. Та отдавалась во всем теле, заставляя ее возвращаться к тому, что было давно отброшено. Пасмурный день ранней зимы десять лет назад. Шел мокрый снег и тут же таял, превращаясь в жидкую грязь под ботинками, в которых молча вышагивала по детдомовскому стадиону Аня. Рядом с ней шагал Алексей Власов, молодой человек, нашедший ее на обочине загородной дороги — с теплым взглядом карих глаз и улыбкой, от которой и самой хотелось улыбаться. Она думала, что забыла, как это делается. Не могут люди улыбаться и все еще оставаться жить, когда мир рушится. Оказывалось, могут. Оказывалось, дни продолжают мелькать спешной чередой, тогда как она сама замерла во времени. — Совсем нет, — отвечала она Алексею. Он улыбался, пожимал плечами и начинал сначала: — Совсем нет, или просто не помнишь? — Совсем нет, — ее голос звучал уверенно. — Но если ты помнишь это, то, может быть, помнишь что-то еще? — с лукавой улыбкой спросил он. Власов был студентом пятого курса юрфака. А еще он никогда не был идиотом. И умел складывать два и два, хотя ни с кем результатами не делился. — Не-а, не помню, — отворачивалась Анна, пиная ботинками камни. Он остановился и помолчал. Странным образом эмоции на его лице читались, как в раскрытой книге. Даже если он пытался их скрыть. Сейчас он был сосредоточен и тревожен. — В трех километрах от трассы был пожар, — наконец, медленно выговорил он и уперся пытливым взглядом в нее. — Ну и что? — равнодушно спросила девочка. — Вот если бы сгорел детдом, было бы веселее. — Тебе здесь не нравится? — живо ухватился за эту мысль Власов. — Нравится. — Если бы у тебя кто-то остался… Брат или сестры… Может быть, тебе это тоже понравилось бы. — Чем? Мне и одной хорошо. — Уверена?