— Ты это что, — спрашиваю, — всерьез? — Втянулась, — беспечно отвечает она. — А ты, видно, бросил? У тебя всегда была исключительная стойкость. Это сказано со смыслом, а не просто брошено вскользь; смысл, правда, касается давнего, нынешнего же не касается нисколько. — Умница, что бросил, — говорит она покровительственно. — А так как мы с тобой целоваться не будем, позволь уж мне подымить. — Тут у нас не до поцелуев, — говорю. — А что ваш полковник? — спрашивает. — По-моему, он хитер. Я сижу за своим столом, она — за своим. — Не замечал. — А по-моему, он хитер, — повторяет она. — Любезности, интеллигентщина, всякая мура. Пепельницы у тебя нет? Есть. Числится по инвентарной ведомости, но спрятана в ящике стола. Достаю. — Он, понимаешь, работает под демократа, — стряхивает она пепел в пепельницу. — А на уме — как бы избавиться от меня поделикатней. Ручаюсь. А я, думаешь, стремилась в отдел? Я хотела в отделение, но там вакансий нет, да и характеристика у меня мировая. Честно писали, без лакировки. У каждого, Боб, свой участок, и если выкладываешься — так у нас и пишут. У нас без интеллигентщины. У нас вообще проще. — Где это — у вас? — В Сибири, — отвечает она, удивляясь моему невежеству. — Если бы не мама… У мамы был инсульт, а папу перевели сюда. Мне пришлось все бросить и тоже переводиться. — Что все? — спрашиваю, а не надо бы. — Запиши, — усмехается она. — Работу. Поняла меня сразу. — Остальное, — говорю, — меня не интересует. — Брешешь! — усмехается она. Притворяюсь обиженным. — Не перевоспитали тебя, Шабанова, в Сибири! — Точно, — говорит. — Тебя-то там не было. Эх, Константин Федорович, что вы натворили! Надо мной же заключение висит, и по кражам, квартирным, следствие не закончено, не говоря уже о нашем с Бурлакой деле. И вообще это не к добру. — Ну, а у тебя как? — спрашивает она, покуривая. Наконец-то ощущаю табачный дух, — значит, прихожу в себя. — Нормально, — говорю. — Трудимся, овладеваем основами. — Твой полковник характеризовал тебя очень положительно. И даже высказался в том смысле, что я могу рассчитывать на твою помощь. — Сам нуждаюсь в помощи. О чем ты! — Про тебя и в институте говорили, что имеешь привычку прибедняться. — Мало ли что говорят. Сходила бы ты, Аля, прогулялась. Представилась бы прочим сотрудникам. Ей-богу, мне не до тебя. Молчу. — А у меня, — рассказывает она, — с работой было относительно гладко. Одно получилось, другое, и как-то пошло. Масштабы, правда, маленькие, но это даже лучше. Нужно начинать с маленького, я в этом убедилась. А почему ты не спрашиваешь: замужем я или нет? — А почему я должен спрашивать? Уже, слава богу, пришел в себя. Это сдуру наехало — в первые минуты. — Все меня спрашивают! — отвечает она вроде бы раздраженно. — Самый распространенный вопрос. А ты все-таки старый товарищ. Бестактно напоминать мне об этом. Жанна никогда бы так не поступила. — Давай не поднимать эту тему, — говорю я мрачно. — Боб! — восклицает она. — Честное слово, я без всякой задней мысли! Я тебя всегда уважала и никогда не думала, что из-за каких-то пацанских обид ты затаишь на меня хамство. Это же были элементарные трали-вали в институте, и не один ты увивался за мной, ты же знаешь. И твой пацанский гонор давным-давно сдан в архив. Не вороши архивного старья. Мы играли в любовь, в ревность, в черт знает что. А теперь мы солидные люди, и не нужно впадать в детство. Пустяки остаются пустяками, как бы их ни раздувать в своем воображении. Я просто хотела изложить тебе автобиографию. С того момента, с которого она тебе неизвестна. Я не замужем и не была — вот и все. И это не значит, что, дорогой Боб, начинай все сначала, я одна, ты один и так далее. Фу, какая ерунда! Ерунда, согласен. — А от кого ты узнала, что я один? — вожу пером по бумажке. — Боб! — опять восклицает она. — Честное слово! Не по виду! Ты в полном порядке: костюмчик, воротничок, пуговицы на месте. Я сама не пойму, откуда узнала! Никто мне не говорил! Честное слово! Вычислила! Ты знаешь этот анекдот? — Нет, — говорю, — не знаю. — Ну ладно, — сразу остывает она, — переменим пластинку. А ту, старую, выкинем к черту. Она совершенно истерлась и никуда не годится. Не музыка, а игра на нервах. Договорились? Договор вполне меня устраивает, но ответить не успеваю: врывается Бурлака. Физиономия у него разгоряченная, шляпа на боку. Секундное замешательство: это кто же такая? «Драсьте!» — бросает он Але и тотчас же отворачивается от нее, плюхается на стул. — Новая наша сотрудница… — собираюсь я познакомить их, но ему и этого достаточно. — Драсьте! — повторяет он, не глядя на нее. — Понимаешь, какая петрушка! Чайковский-то вернулся! Какой Чайковский? Ну, Блантер. Ну, этот музыкант, любитель дальних странствий! В Москву ездил. За песнями. — Хохочет. — Вот артист! — Чему ты радуешься? — спрашиваю сквозь зубы. — Так если бы не я, — хохочет Бурлака, — жинка его б чем-то тяжелым прибила, а то, веришь ли, такая сердечная встреча, будто с космоса приземлился! — Все! — говорю я, а голос на пределе. — Идиотские версии будем сдавать в архив! Негодные пластинки — на помойку! Меня здесь нет! Сажусь писать заключение и не встану, пока не закончу! Бурлака обращается к Але: — Чего он распсиховался, вы мне можете подсказать? 8 В дверь постучали, а я уже был наготове, это мой телевизионщик, подумал я — и не ошибся «Скорую помощь» вызывали? А как же, если, конечно, можно назвать эту помощь скорой. Грех, товарищ, жаловаться, сказал он, бочком проскальзывая в дверь, мы теперь обслуживаем на уровне назревших задач. Молодцы, ребята, пусть гордо реет знамя высококачественного ремонта. Он сказал, что они постараются, а я в скорбных мыслях своих пожалел мой бедный «Электрон»: как бы впрямь не пришлось вызывать «скорую помощь». Это был не юнец — по возрасту вроде бы соответствовал Лешкиной информации, но вид у него был чересчур легкомысленный, а бойкость выдавала в нем дилетанта. Я привык иметь дело с мастерами, у которых слово на вес золота. Того ли прислали, кто нужен? Он должен быть старше меня, но я не стал с ним церемониться. Как прикажешь величать? Назвался Геннадием. А полностью? Геннадий Васильевич. Стало быть, он, Подгородецкий. Ну, а я — Мосьяков Вадим. Фамилия моя не произвела на него никакого впечатления: дремучая личность, за прессой не следит. Он был с чемоданчиком, в коротеньком плащике и без шапки — на манер тех юнцов, которым невдомек, что Новый год на пороге. Зимой, правда, не пахло, опять потеплело. Под плащиком был на нем изрядно поношенный пиджачишко импортного производства и свитер; повесив плащик, он взялся было расшнуровывать ботинки; помилуй бог, а это зачем? Не наследить бы! Вот это сервис! — вернее, бесплатное приложение к нему. Впрочем… Дешевле обойдется, если наследишь, сказал я. А мы в носочках, угодливо проговорил он, и без доплаты. Еще бы, сказал я, доплачивать за твои свежайшие носочки. Оботри ноги и дуй, не стесняйся. Он был худощав, подвижен, с треугольным костяным лицом. Я повел его в нашу так называемую гостиную, где стоял телевизор. — Эх, хозяин, — сказал он, ступая на цыпочках. — Надо бы включить до прихода. А то пока войдет в режим, потеряем с вами время. Ничего, ответил я, он у меня недолго греется. А что с ним? Задал бы вопрос полегче! Признаюсь: лампу я заменил, была у меня негодная, старая, но заменил наугад — я в этой технике слаб. Лексиконом, отвечающим случаю, владею, однако, в совершенстве: — Барахлит. — Ну, раз хозяин заявляет, что барахлит, значит, так и есть, — глубокомысленно заметил Геннадий, присаживаясь на краешек стула. — Значит, перекурим это дело. — Коньяк? Виски? — спросил я, доставая из буфета початую бутылку «Московской». Геннадий сладостно зажмурился, но жестом показал, будто отбивается от наседающего противника. — Не грех, конечно, чокнуться с гостеприимным клиентом, однако же — благодарю! — сказал он решительно. — Работа есть работа. Не буду заверять, что в корне не приемлю — это было бы искажением. Приемлет всякий, а я, например, ограничиваюсь. Где-то под выходной, или под праздничек, или под настроение… — Ну, как хотишь, — сказал я, нарочито коверкая речь.