Мы еще потолковали о разных разностях, о принципе действия полупроводников, о новых моделях транзисторов, о цветном телевидении. Он даже пообещал мне смонтировать по дешевке приставку к моему «Электрону». И будешь смотреть в цвете, сказал он, облокотившись на кресло. А я опять полез в буфет за водкой: теперь-то можно? За знакомство. — Нельзя, — качнул он головой, но уже не жмурясь и не отбиваясь от воображаемого злоумышленника, а как умудренный житейским опытом, выдержанный, с характером, мужчина, которого никакими усладами не соблазнишь. — Семейное положение не позволяет. Он все еще возился с этим штекером. Потолковали о семье. — Вот говорят, заварушка на Ближнем Востоке — проблема номер один. Или два, не знаю. У меня и два, и один — это следующее, — сказал он, включая электропаяльник. — Супруга без работы. — Поможем, — оживился я. — Специальность? — Да не в специальности собака зарыта, — вздохнул он тяжко. — Специальность имеется. Сынишке до школы год еще болтаться, а бабка в деревню подалась, не поладили, вредная бабка, хуже НАТО, сынишку не на кого бросать. Детсада не добьюсь, а на одну мою зарплату — туговато. Нет, как хотите, а трешницу ему всучу, подумал я. Непременно. И еще подумал, что явится вот-вот наша нянька с Вовкой — прибавочка к чешскому гарнитуру. У нас в старых районах — детских садов избыток: пустуют, хоть прикрывай, а в новых — нехватка по-прежнему. С этой аномалией мне уже приходилось сталкиваться: пытался вертеть колесо общественного мнения, как выражалась моя теща. Стало быть, Геннадий не преувеличивает: так и есть. Я сразу прикинул: кто у меня с в о и в гороно? Зав и замзав — достаточно? Но, ей-же-ей, мне осточертели эти обходные маневры. З. Н. возмущалась: «Для незнакомых ты готов лезть из кожи вон, а для дома…» Помилуйте, для дома — чешский гарнитур. Для дома — Аполлинер, не считая лимитированных подписных изданий. «О боже, гарнитур, Аполлинер, капля в море, преданья старины глубокой… Ты выкапывал из-под земли дефицитнейшие санаторные путевки, протежировал нуждающимся в жилплощади, устраивал посторонних людей на самые заманчивые должности!» Так это же моя профессия. «Твоя профессия? Ты надо мной издеваешься? Твоя профессия — вертеть колесо общественного мнения, а не вертеться самому, как белка в колесе…» Каюсь, для того сержанта, водителя милицейской машины, я уже прозондировал почву в одном учебном заведении. Что же до детского садика — попробую напрямик, подумал я. От имени газеты. Нынче пятница? Во вторник заскочи ко мне на работу, сказал я Геннадию. И дал ему адрес. — Редакция? — удивился он. Наивно было бы полагать, что после этого стреляный воробей возьмет у меня лишнюю трешницу. Он, конечно, не взял. 9 На оперативке слегка коснулись Подгородецкого, а потом с начальником отделения обсудили версию подробнее. В десятом номере по Энергетической Бурлака пока не показывался, но эта разумная конспирация имела и теневую сторону. Как бы ни был зорок локатор, а собственный глаз все же зорче. У Бурлаки локаторов хватало, не хватало только личных наблюдений. Он, ясно, не мог поручиться, что, побывавши в шестнадцатой квартире, мигом подтвердит свою версию, но побывать там подмывало. Начальник отделения разрешил. Все еще бесснежье царило в конце декабря. Слякоть. На проспекте Космонавтов подавно: грузовики понаносили глины со стройплощадок. Он топал по грязи, чертыхался, а размышлял о приятном. Самую малость осталось дотянуть до Нового года, календарь нынче милостив: два денечка подряд — в семейном кругу. Выбросить из головы всякую службу — это ли не праздник? Новогодние подарки были наготовлены, — большего удовольствия не знал он, как делать подарки. Новый год, итоги, отчетность, процент раскрываемости преступлений — эта мысленная цепочка, отголосок утренней оперативки, чуток поубавила радужность предпраздничных дум. Процент раскрываемости — вечная забота. И вечная головоломка — подогнать его под отчетность. Хоти не хоти, а до первого числа. После первого — не годится. Что за магический рубеж — это первое число? Ни начальник отдела, ни начальник отделения не верили в магию и не раз публично осуждали ее, однако же перед первым все силы были брошены на то, что полегче, — вытянуть показатель, а инспектор Бурлака, со своей железной версией, остался в одиночестве. Он свернул на Энергетическую, вспомнил, как бродили тут с Кручининым, и подумал, что вот с кем наверняка можно бы отвести душу: птичек-галочек не жалует. Впрочем, и у него первое число на носу: занят своими хвостами. Самое время, как говорят, посачковать, да голос чей-то не велел. Что за странность! — голос тот был не начальственный, а похоже — того же Кручинина. Бурлака посмеялся — сам над собой — и вошел в подъезд. Чистенько было, несмотря на уличную слякоть: половички. Прибирали, следили, но прибирали-то по утрам, а в тот вечер некому было что-нибудь такое приметить. Подъезд, как обычно, был сквозной — с выходом во двор, лестница крутая, с короткими маршами, и по две квартиры на каждой площадке. Внизу была одиннадцатая, она пустовала, хозяин полмесяца в отъезде, а двенадцатая напротив — той самой Кореневой Веры Петровны, ударницы комтруда и депутатки горсовета. Список здешних жильцов Бурлака знал наизусть. Шестнадцатая была на третьем этаже. Он так и рассчитал: не застать бы Геннадия, — с Геннадием лучше пока не встречаться; в дальнейшем мало ли что еще предстоит. Но и к непредвиденному нужно было быть готовым: не дернуло бы его забежать домой. Интересовала квартира и конечно же хозяйка квартиры, — ее-то рассчитывал Бурлака застать. Открыла ему она. У него была зверская память на лица, сам иногда удивлялся. Где-то уже видел ее, а где — сказать еще не мог. Вздернутый нос, бойкий взгляд, выщипанные бровки, родинка на щеке. Глядела она, правда, настороженно. Кто такой? Зачем пожаловал? Чего-то недоставало ей, какой-то иной приметы, по которой он запомнил ее. Чересчур бледна? Осунулась? Болела? На ней было летнее платьице без рукавов — руки худые. Она испугалась его, — чего пугаться-то? Стояла на пороге, не впускала. — Тю, порядочки! — надулся он. — Гостя держат на лестнице. — Какой гость? Какой гость? — задышала она прерывисто. — Что вы выдумываете? Я вас в глаза не знаю! — А я знаю. — Вспомнил: белый халат, зеркала, запах одеколона, скороговорочка — между делом. — На Краснознаменной в парикмахерской работали? А стригся-то он у нее всего один раз. Она подобрела, мимолетная живость появилась на лице, но стояла в дверях стеной. — Ну и что с того? Ну и что с того? Ну, работала. Ну, рассчиталась. Ребенок у меня. Дошкольный. Вам чего нужно? Он сказал, что Генку ему нужно, а если нету — записку оставит. Он сказал, что позже зайти не сможет, потому как — на второй смене. Она оглядела его повнимательней. Он был в кепке и старую куртку надел, с облезлым меховым воротником. — Я в квартире сама, — сказала она, держась за дверную ручку. — Каждого пускай — на фармазонщика нарвешься. — Да разве я похож? — усмехнулся он. — Вы ж понимаете! — фыркнула она. — Приходят с улицы — и еще с претензией! Чего от Генки нужно? Он сказал, что — по рекомендации. Есть такой клиент у Генки, новый, Вадим Мосьяков, из газеты. Так вот… Железная была рекомендация, и, видно, супруги калякали уже о Мосьякове. Успели покалякать. Как же, авторитетный товарищ, да еще пацана впихнуть в садик посулил. Царица Тамара, с острыми ключицами и скуластым личиком, отступила в коридорчик. — Ну войдите. Мосьяков — это наш знакомый. Ну войдите. Только у меня полы не метены и постель не застлана. — Постель нам, в крайнем случае, ни к чему, — сострил Бурлака и сам рассмеялся. — Можно подумать! — передернула плечами царица Тамара. Блатная баба, отметил он. В коридорчике была вешалка, прибитая к стенке; плащ висел, вылинявший — видимо, тот самый, красноречиво описанный Мосьяковым, и еще висела женская шубка из цигейки. Это могло произойти тут, у вешалки. А могло — и в комнате, за столом. Стол был покрыт узорчатой клеенкой — рисунок чуть потускнел, но не стерся, а выгорел; края, которые свисали, были ярче. Судя по клеенке, старенькой, однако же без подтеков, обедала семья не тут, а на кухне; это и на кухне могло произойти. — Ну, какое дело? Говорите! — стала Тамара посреди комнаты, скрестила руки на груди. — Да насчет приставки, — сказал Бурлака; куртку не снял, а шапку бросил на стул. — Цветная приставка. Не в курсе? Мосьякову обещано, я хотел и себе сговориться. — С Генкой сговаривайтесь, с Генкой, с ним, а со мной сговариваться нечего! — выпалила она без передышки, а глазами так и бегала, разглядывая пришельца. — Чего это в рабочее время наведались? Чего это отрываете? У меня квартира не метена и картошка разварится. Он повторил про записку. Надо же было осмотреться. Елка стояла в углу на крестовине — порядочных размеров сосенка, почти до потолка. Потолок разукрашен был цветной лепкой — прежних жильцов, должно быть, наследство. Дом строился по-современному: электропроводка скрытая, но кое-где повыводили ее на скорую руку наружу. И стояки отопления — тоже; значит, ремонт был, меняли. Что-то висело прежде на стенке — портрет или картина, тяжелое что-то: стена была голая, а костыль в ней остался. — Ну, пишите, пишите! — затвердила Тамара, как бы подстегивая пришельца невидимым кнутиком. — Пишите записку, чего же вы? Он порылся в карманах: нечем, дескать, и не на чем. В своем коротеньком платьице, тонконогая, бросилась она разыскивать бумагу и карандаш. Письменными принадлежностями пользовались тут, видно, не часто: искала долго, нервно. Вообще она была какая-то издерганная, измученная и все время оглядывалась на Бурлаку; он это особо отметил. Еще был столик возле окна, похоже — детский. На столике лежали книжка с картинками — зверята всякие — и электробритва без футляра — «Харьков», первого выпуска. Стояла бутылка из-под пива, — Бурлака, изловчившись, глянул на этикетку: куплена третьего дня, не раньше. — Что-то вы похудели с тех пор, — сказал он, пройдясь по комнате, отогнув мимоходом полотняную портьерку на дверях: пятно? — С каких это тех? — оглянулась нервно Тамара. — С каких это тех? Что это вы выдумываете, странный у вас разговор! На Краснознаменной работала, да, а вас не обслуживала, не помню такого. Нате вот карандаш, пишите, самописка куда-то завалилась. Пятно — и вроде бы замытое. Или затертое? Ржавчина? Или же глаз повинуется предвзятому мнению? — Не приведи господь такую жинку иметь, — сказал он, присаживаясь к столику. — Страх и ужас. — Страх и ужас, — скороговоркой повторила она со смиренным вздохом. — Вы ж подпишитесь полной фамилией, — заглянула через его плечо. — А как про вас передать? — Мосьякова товарищ, — сказал он. — Алексей. — А я — Тамара Михайловна, — протянула она руку. — Будем знакомы. «Психованная баба, — подумал он, протягивая свою. — Хуже нет с бабами дело иметь». Почерк инспектора Бурлаки не был секретным оружием в борьбе с преступными элементами, однако же он так усердно, непривычно для себя выводил буквы, что грифель сломался. — Качество! Ножичка у вас не найдется? Она пошла на кухню — блатная баба явно, а клюнула на дешевую покупку. Был бы на месте инспектора впрямь фармазонщик — вот и купилась бы. Он снял головку бритвы. Просто так — из пустого озорства. Ради того, чтобы потом в юмористическом свете доложить Кручинину об этой тонкой операции. Он снял головку и чуть было не расхохотался. Анекдот: в бритве не хватало такого же точно колесика, какое выколупал Кручинин из подошвы хранящегося у него башмака. Что сверх меры, то всегда анекдотично. Инспектор Бурлака привык доверять живым свидетельствам и менее доверял свидетельствам неодушевленных предметов. Это была не совсем верная позиция, за нее склоняли его не единожды. Но в данном случае даже упрямец Кручинин, но всей вероятности, с ним согласился бы. Карта идет — это хорошо. Однако же, когда идет она чрезмерно, начинают подозревать игрока в жульничестве, а фортуну в подвохе. Инспектор Бурлака был оптимист, но задешево не покупался. Он знал, что напал на след, однако же всяким там хвоинкам да колесикам не намерен был придавать значение. Пятно на портьерке — это посущественнее. И еще отметил он, что паркет у двери жирно намазан мастикой и свеже натерт, а вообще-то полы тут давненько не натирались. Психованная Тамара принесла кухонный ножик. Бурлака попробовал: гнется ли? — потрогал лезвие пальцем.