— В любовники тем более. — О господи, на старости лет получаю отказ! — шутливо сокрушается она. — В чем дело, Кручинин? Сердце занято? — Занято, — говорю. — При ваших данных другой причины быть не может. — Это вы правильно изволили заметить, — кивает она в такт музыке. — Но причина неуважительная. Легкий флирт не влияет на сердце. От этого никто еще не умирал. — А что, — спрашиваю, — скажет ваш муж? — У нас демократическая республика, — отвечает она. Танцуем, а я молчу — демонстративно и принципиально, мне в высшей степени наплевать, что она обо мне подумает. — Хотела вас отбить у Жанны, — улыбается, — не вышло. Тут уж необходимо что-то ответить. Молчать, во всяком случае, нельзя. — У вас, — говорю, — неверные сведения. — Устаревшие? — спрашивает. — Вообще неверные. Искаженные. Основанные на обывательских слухах. — Обывательские слухи — это своего рода барометр, — произносит она с умным видом. — По отклонению стрелки мы не можем знать, что нас ожидает: дождь, снег или ураган, но то, что атмосферное давление упало, — это факт. — Давление нормальное, — говорю. — Бурь не предвидится. А человеческие симпатии имеют гораздо больший, как бы это сказать, диапазон, чем вы себе представляете. — Не верю я в диапазоны, — презрительно замечает она. — В переводе на русский язык — это ширма. — А заглядывать за ширмы, — подхватываю, — сознательным гражданам не рекомендуется. Вот и сболтнул лишнее, не ту, что нужно, нажал клавишу. Но не исповедоваться же мне перед партнершей! — А может, я доверенное лицо? — кокетничает она. — Может, мне поручено уточнить ваши коварные намерения? — Сильно сомневаюсь, — говорю. — Мои друзья полномочий таких не дают. Толкотня. Мосьяков не танцует и в массовые игры не играет, за столом сидел с Жанной, переговаривались, мирно беседовали, а теперь — настроен критически, ко всему и ко всем. Пожалуй, в этом мы сегодня сходимся с ним, но я не высказываюсь, а он бросает ядовитые реплики направо и налево. На нем красно-белый пуловер, джинсы особого покроя, с кожаными накладными карманами, пиджаков и галстуков не признает, предпочитает одежды, подчеркивающие мощь телосложения и скрадывающие дефект, который, как мне кажется, огорчает его немало: богатырь не вышел ростом. Ему бы рост еще — ходил бы гоголем, а то приходится — чуть ли не на цыпочках. Проигрыватель умолк, танец закончился — вот и слава богу. — Мы еще вернемся к этому вопросу, — обнадеживает меня моя партнерша. К какому именно? Молчу. Делаю крутой вираж — в соседнюю комнату, а там дышится полегче — балконная дверь распахнута, нет никого, и трезвонит телефон. Некому подойти — подхожу. Это Константин Федорович — из управления, он, бедняга, дежурит по городу, в праздники часто выпадает ему такая честь. Вот опять нажата не та клавиша, а точнее сказать, не следовало мне подходить к телефону. Этим я как бы подтверждаю: все в порядке, все на месте. Полковник Величко — на своем посту, а я — на своем. После обмена традиционными поздравлениями Константин Федорович спрашивает: — Как морально-политическое? Инцидентов нет? Жаль. Был бы ты, Борис, парнем смышленым — звякнул по ноль-два, а я бы с опергруппой примчался к вам, поднял бы символический бокал. — Скучаете, Константин Федорович? — Да нет, работы хватает. Только что приехали. А ты, слышу по голосу, в норме. — А когда я бываю не в норме, Константин Федорович? — Это верно, — рокочет трубка. — В этом отношении ты молодец. Решительности бы прибавить, напористости… Ну, добро. Зови хозяйку. Хозяйка нынче — Жанна, а Елена Ивановна встречает у родственников. Зову хозяйку, она бегала к соседям за какими-то уникальными магнитофонными записями, — жакетик накинут на плечи. А сам — чтобы не заставили опять танцевать — выхожу на балкон. Тепло. Падает медленный снег. Как в театре. Окна все, за редким исключением, светятся. Типичная новогодняя ночь. Но я ли это на балконе? Если я, то — зачем? Все в порядке, все на месте. Разве? Решительности бы мне прибавить, напористости. Как это понимать? Разговор у Жанны с отцом недолгий — ее шаги, оборачиваюсь. — Боренька, вы простудитесь, — тоном строгой наставницы. — Нет, — говорю, — тает. Тает или не тает, но внизу, под водосточными трубами, — серебряные пятна. Облокотившись на перила, мы смотрим вниз. Не может быть, чтобы таяло. А я говорю, что может. Вот и стоим. На балконе. В новогоднюю ночь. Мы это стоим или не мы? — Как вам — Лина? — спрашивает она. — Правда, интересная? В таких случаях обычно отвечают: не в моем вкусе. Чтобы не задеть женского самолюбия. Я этого не боюсь, подтверждаю: — Хороша. Самолюбие ничуть не задето. Напротив, мы рады, что мнения сошлись. — А как — Вадим? — Душа не лежит, — отвечаю я. Жанна огорчена: — Правда? — Не верится ей. — Он, конечно, колючий. Со странностями, может даже показаться. Но добрый. У него, Боренька, трудная жизнь. Трудная? Вот уж не сказал бы. Немного наслышан — через Лешкино посредство. Семейка зажиточная — живут припеваючи. К тому же — даром хлеб не едят. Все трое — по работе — на хорошем счету. В чем же трудность? В красивой жене? Так у них же демократическая республика, если это не вранье. Я, Жанна, с малых лет без отца, мать — инвалид, еле школу закончил, а студентом сестренок вытягивал, да и сейчас… Зарплата приличная, побольше, чем у квалифицированного инженера, а порассылаешь почтовые переводы — и сам в долгах. Впрочем, это не так существенно, есть и другие обстоятельства... Молчу, конечно, Жанне на жизнь не жалуюсь. — У каждого свое, — говорю. — И у вас? — У меня? Да что у меня… Лишь бы работалось. — Вами довольны, — говорит Жанна. — Даже очень. Не знаю, — дочери начальника виднее. В том-то и беда, что ей виднее, чем мне. Если так будет продолжаться и дальше, я перестану верить в свои способности и каждую возможную удачу буду воспринимать как милость счастливой судьбы. Мы стоим, облокотившись на перила, плечом к плечу, но лица ее я не вижу. — Почему вы, Боря, последнее время избегаете меня? — спрашивает она. Вот бы и ответить. Вот бы? Непременно нужно ответить, удобнее случая не представится. Что может быть естественнее, чем ответить, когда тебя спрашивают? Что может быть проще: сказать правду! — Избегаю? Не та нажата клавиша, это промедление. Это все равно что возмутиться неуместным вопросом. А все на месте, все в порядке, я на своем посту. Новогодняя ночь. Зачем ее портить? Но почему я так убежден, что испорчу? Вы ошибаетесь, Константин Федорович: ваш подчиненный страдает самоуверенностью, а не наоборот. Ваш подчиненный болтает о диапазонах, а на самом деле прячется за ширмой. От кого? Даже от самого себя. Избегаю? Да, избегаю. Но уже — поздно, я слишком промедлил и, стало быть, уже ответил на неуместный вопрос. — Жизнь прекрасна, — говорит Жанна. — Прекрасна, даже когда нагромождает вокруг нас горы трудностей или подвергает нас суровым испытаниям. В прошлом веке я, наверно, была бы примерной христианкой; я считаю, что есть и такая форма борьбы: терпение. Смирение — не скажу, боюсь сказать: вы меня осудите. Но терпеть — разве это крамола? Терпеть — это значит не нахальничать в жизни, не предъявлять ей чрезмерных требований. Счастья для всех не бывает. И не будет. Даже при полном коммунизме. Но чужое счастье — это тоже счастье. Вот что будет. Вы простудитесь, Боря. Пойдемте. Она притрагивается к моей руке, — я вздрагиваю. Хочет доказать мне, что я замерз? У нее рука теплее. Мы стоим на балконе в новогоднюю ночь, а жакет сползает с ее плеча, — разве я не должен помочь ей? Руки наши сходятся, плечи тоже, — неужели я обнимаю ее? Я это или не я? И она ли это? Теперь я вижу ее лицо: оно точно такое же, как в ту ночь, в оперативной «Волге», когда мы ехали на происшествие. Такое лицо было у нее лишь однажды — и вот теперь опять. Наши губы сходятся, как и наши руки. Мы столько уже знакомы, — неужели это у нас впервые? Молчим. — Я, кажется, испачкала вас помадой, — говорит она наконец и крошечным платочком вытирает мне губы. А я уже прихожу в себя, начинаю различать звуки, доносящиеся из комнат, мне чудится голос Бурлаки. Но не было его с нами, он дома, со своей Машкой, — откуда же ему тут взяться? Конечно, никто не видел, как мы целовались, но на балконе нас увидели. Потому что в третьем часу ночи в квартиру действительно вломился Бурлака и первым делом стал требовать меня, — черт его принес. Он в меховой куртке нараспашку, в ушанке набекрень, красный, как с ядреного мороза, со всеми обнимается, без разбора, и всех норовит куда-то утащить. — На воздух! — командует. — Нечего коптиться. Левое плечо вперед! Его там ждут внизу — орава любителей ночных прогулок — и, конечно, Машка.