— К вопросу о щепетильности… — набираюсь храбрости. — Мне что-то неловко перед вами за тот… как бы сказать… эпизод. На балконе. Не знаю, может быть, это тоже болезненная щепетильность или… несовременность, архаика, что ли, но вот, понимаете, такое ощущение… Она отвечает не сразу: — Я тоже, Боря, не современная, как вам известно… Тем не менее… Уверяю вас, это пустяки. Ну, все! — торопливо прибавляет она. — Извините. Значит, и ей неловко. Ну, все! Я ее извинил, и она меня извинила, и хватит об этом. Спускаюсь в наш управленческий буфет. Столовая, куда мы ходим обычно, тоже недалеко, но время не ждет: перекушу на скорую руку. Ассортимент невелик: яичница, колбаса, кильки, кефир, компот из сухофруктов. Беру себе яичницу и кефир, усаживаюсь. После трех у меня допросы, надо еще кое-что продумать. Но появляется Аля. Как только она появляется, характерное жжение где-то в области коронарных сосудов заставляет меня напрячься и съежиться. Опускаю глаза, занимаюсь усердно яичницей. Подходит. — У тебя не занято? У меня не занято, она достает из сумки кошелек, швыряет сумку на стол, идет к буфетной стойке, где весь ассортимент красуется на виду. Буфетчица оправдывается перед ней: поехали за продуктами. Сразу шумно стало, когда она появилась. Украдкой слежу: в сапожках, которые модны до сих пор, в пушистой шапочке, гармонирующей по цвету с костюмом, и все это выдержано в излюбленных ее тонах — от темно-розового до темно-красного. Надо полагать, была у парикмахера, бережет прическу, шапочки не снимает, и вообще стала франтить, как в первый день, когда представлялась Константину Федоровичу. Кого-то покоряет. А я занят яичницей — пришел перекусить на скорую руку. Жжение — меньше, но опускаю глаза, тороплюсь, ем кое-как. Она возвращается с кефиром — только и всего. — Диета, — объясняет. — Полнею. — И, не церемонясь нисколько, показывает на себе, где и что у нее выше нормы. — Жратва! Проделывает она это быстрым, скользящим и вовсе не демонстративным жестом, но я, пожалуй, шокирован, а ей хоть бы что. — Не ори, Шабанова, — говорю. — Мы не в лесу. Она присаживается, чокается со мной своим кефиром. — Это ты, Боб, сказал точно. Как тот па экзамене, глухой, который, помнишь, был у нас по административному праву: «Не кричите, Шабанова, я не глухой». — Не помню такого. — Как? Не помнишь? По админправу! Явление второе: Бурлака. Снимает пальто, шляпу, вешает на вешалку, окидывает всех сидящих за столиками своим орлиным взором и устремляется к буфетной стойке, не преминув хохотнуть на ходу: — Приветствую следственные органы в нашем родном безалкогольном шалмане! — Грозит кулаком буфетчице: — А где цыплята табака? А где? Аля не торопится, греет в ладонях стакан с кефиром, — из холодильника. — Неунывающий Бурлака! Зато я тороплюсь, доедаю, допиваю. — А чего ему унывать? Выдает на-гора внеплановую руду, а плавка-то на нашей шее. Ему все видно оттуда, и видно, что я тороплюсь. — Айн момент! — кивает мне. На подносе у него полный ассортимент: кильки, колбаса, компот и хлеба с полкило. А яичница жарится. — Алевтина Сергеевна! — замечает он строго. — В процессе принятия пищи положено снимать головной убор. — Идите-ка вы, Леша, знаете куда… — А я только оттуда… Вам привет… Слушай сюда, — манит он меня пальцем и, уплетая колбасу вперемежку с кильками, начинает рассказывать. Общежитие «Сельмаша», Кузьминична, Дмитрий Афанасьевич Ярый, отсидел за кражу и хулиганство, но это было три года назад. Характеристики на заводе положительные. — Ох эти характеристики! — вздыхает Аля. — Сколько раз они вводили в заблуждение! — А я с людьми беседовал, — хмурится Бурлака. — Из райотдела — прямо на завод. Всего, если подсчитать, за пять часов целую автобиографию перелистал, пласты поднял! — Видишь, Боб, — говорит Аля, — ты прав насчет руды. Да если бы руда, а то ведь пока еще — пустая порода, неизвестно что. Чувствую, что и Бурлака настроен далеко не радужно, а это для него редкость. — Ну, как твой нюх? — спрашиваю. — Что-нибудь подсказывает? Неопределенная гримаса на лице. А между тем все сходится: и место происшествия, и дата, и время. Но трое соседей по комнате отсутствовали — как по заказу. Непосредственных очевидцев нет. Будь это даже руда, удастся ли из нее что-нибудь выплавить? Впрочем, за пять часов пласты не поднимают. Мы возимся с этим полмесяца, а Бурлака вздумал внести ясность за полдня. Единственная свидетельница, да и то косвенная, — Кузьминична. Валя Иванова, Шура Петрова и Таня Сидорова строили свои умозаключения с ее слов. — Будешь действовать процессуально? — спрашивает Бурлака. Не знаю. Надо подумать. Посоветоваться с Константином Федоровичем. Официальные допросы — это палка о двух концах. Для допроса нужно правильно выбрать момент: не раньше и не позже. Все упирается в самого Ярого: стоит ли сразу начинать с ним диалог? А может статься и так, что одного его слова будет достаточно, чтобы наши подозрения рассыпались в прах. Назови он человека, с которым повздорил, и окажись этот человек живым-здоровым, весь наш заряд — впустую. — По-моему, мальчики, — говорит Аля, — вы упускаете одну вещь. Которая свидетельствует против. Ваша Кузьминична, Леша, очень уж легко раскололась. — Вот и я так считаю, — соглашается Бурлака. — Причем раскололась еще до меня. Перед всеми этими Валями и Шурами. Вывод? Вывод не лишен обоснованности: если преступление действительно было совершено, Ярый — с его несомненным опытом в таких делишках — сумел бы заставить Кузьминичну попридержать язык за зубами. А раз ограничился он не слишком, как видно, категорическим предупреждением, ему важно было только одно: чтобы по свежим следам не застукали его опять на мордобое. И все-таки я возражаю — и самому себе, и Бурлаке вкупе с Алей: — Он попросту может не знать о последствиях. Мы примеряли эту возможность к Подгородецкому, так почему же не примерить к Ярому? — А кто в больницу звонил? — спрашивает Бурлака. — Пушкин? Пли по поручению Пушкина? Да, женский голос. Надо пройтись по связям — словом, все сначала. Пока разговариваем, Бурлака умял и колбасу, и кильки, и кефир выдул прямо из бутылки, — бежит за яичницей. И странная штука: как только остаюсь я с Алей — не в лесу, а в нашем родном безалкогольном шалмане, — снова жжет, хотя казалось, что уже отпустило. — Запрягли небось? — спрашиваю. — Запрягают. — Похудеешь. Кстати, не вижу, чтобы ей так уж необходимо было худеть. Причуды. Когда у человека жжение в груди, это посерьезней. Возвращается Бурлака с яичницей. Как я ни тороплюсь, а ему, едоку, не гожусь и в подметки: вмиг опустошил сковороду. Недоволен. Всухомятку! Борщику бы! Со сметанкой! — Ну, товарищ капитан, — запивает компотом, — сглазил я наше дельце. — Каешься? — У меня такое мнение, что оперативными мерами в общежитии ничего не добьемся. — Предчувствие, — поправляю. — Ты еще не копнул. Загляни в конце дня, обсудим. Он уходит, и Аля с ним, и теперь уж я не тороплюсь. Теперь уж я показываю образцы самодисциплины: ничто не может отвлечь меня от сегодняшней, текущей работы. Цежу компот и проигрываю в уме сцену допроса, который после перерыва идет у меня первым. Но опять — Бурлака. Возбужден. Без шуточек и усмешечек. — Ты еще здесь? — мне. Расстроен? — Слушай, какая хреновина, — бросается на стул. — Жинка Подгородецкого, Тамара эта самая, покончила самоубийством. А у меня — как только увидел его — промелькнула мысль: не буду пока трогать Ярого, а пускай инспектор Кировского райотдела или даже участковый возьмут Ярого в оборот за мордобой. Пускай инкриминируют ему хулиганство, и посмотрим, как будет выкарабкиваться. Но мысль эта сразу тонет под грузом Лешкиного известия. В который раз мне как-то стыдно за себя, за свою черствость, которую — словно в оправдание себе — я именую профессиональной. Черствость, невозмутимость, непробиваемость, что ли. Я с этой Тамарой не знаком, лишь собирался познакомиться, но версия отпала, и отпала необходимость в знакомстве. И все же — смерть. Еще одна. А черствые мои мозги мгновенно срабатывают в направлении сугубо утилитарном. Касается нас эта смерть? Или не касается? — Захожу в отдел, — продолжает Бурлака, — я же с утра не был, а мне сообщают. Вчера, примерно в двадцать два тридцать. — Не липа? — Тю! — негодует Бурлака. Я почему говорю: Константин Федорович должен бы знать. Он, когда приходит на работу, первым делом — в дежурную часть, там сводка всех вечерних и ночных происшествий. Правда, самоубийства нам не подследственны — мог и не обратить внимания. Было, по словам Бурлаки, так, — вернее, так ему это изложили: вернувшись из парикмахерской, куда поступила несколько дней назад, Подгородецкая заперлась в ванной, открыла водопроводный кран — полагают, для маскировки — и бритвой, принесенной с собой в чемодане, перерезала себе горло. Муж вынужден был взломать дверь, вода лилась через край, и тут же, на полу, в этой воде — окровавленная жена. Он бросился к соседям, вызвали «скорую помощь», но Подгородецкая была уже мертва. Опергруппа выехала, как и положено, со следователем прокуратуры, произведен тщательный осмотр, изъята бритва, которая чудом не попала в воду, и труп отправлен в морг. Теперь слово за судебно-медицинской экспертизой. Дело заведено.