Он притих. — Ну? — подстегнул я его. — Очень даже может быть, — проговорил он, с трудом шевеля губами. — И сволочей хватает, и я морально не стойкий. Но рассуди, Вадим, не по-ихнему, не по-моему: пропойца тот — в могиле, за это же — статья! Причем, не вдаваясь в подробности, двух мнений быть не может: серьезная статейка! Не шлепнут, так засадят, а у меня ж пацан! Мать на тот свет спровадилась, и отцу кое-что манящее в придачу светит! Слушай, Вадим, — задышал он прерывисто, — нет ли у тебя порядочной фигуры среди этого мира? Хотя бы иметь представление, с какого конца начинать, прибегая к защите. Или, возможно, через газету содействовать? Пока что я терялся в догадках: напуган он, издерган либо впрямь знает за собой вину? — Ты что — темнишь? Обвинение, что ли, предъявлено? — Темню, Вадим, — склонил он покорно голову. — Разреши-ка сигаретку, курево мое на вешалке. Мы задымили. Неужто я в своих дознаниях и Лешку обскачу, и Кручинина? Мне это было бы лестно. — Насчет кафе, на чем, как мальчика, меня поймали — присказка, — возбужденно заговорил Геннадий. — А сказка, Вадим, впереди. По мелочам ловить — улов невелик. Ты правый: отчего мне с мелочей кидаться в панику? Хоть бредом назови, хоть как еще, ты правый. Но слушай дальше, сказка впереди. Мне предъявляют факт: супруга ваша после случая наутро явилась узнавать про этого пропойцу. Явилась, утверждают, как миленькая, и есть свидетель, то есть факт налицо. Сообрази, Вадим, куда поворот! — Табак попался на язык, Геннадий в ярости внезапной куснул сигарету, поморщился, отплевываясь. — Соображаешь? Человека пострадавшего, причем, скорее, ни за что, во всем районе устанавливают, кто он и откуда, установить не могут, бьются форменно над этим, и я по мере сил содействую установлению, хотя бы тем, что встретился с ним в своем же, ты заметь, подъезде, а супруга моя преподобная наутро спозаранку бежит в протрезвиловку проверить состояние его здоровья! Соображаешь, куда поворот? Она мне, кстати, говорила перед смертью, да, перед смертью, в тот самый вечер, когда шли мы из парикмахерской, что была у нее любовь и что умер, нет его теперь. — А ты уверен? Тот, с кем встретился, и пострадавший, раненый — одно лицо? — По фото, — сказал Геннадий. — По фото. Но слушай дальше. А у меня мелькнуло: если Тамара в самом деле справлялась о раненом и бегала куда-то спозаранку, то, может, кто-нибудь из очевидцев ей описал его приметы? А если не бегала… — Надо доказать, — сказал я. — Доказать? — горько усмехнулся Геннадий. — Рад бы, Вадим, да грехи, видишь ли, в рай не пускают. В том-то и беда, что бегала, — вздохнул он тяжко. — Как миленькая. Да, поворот! — И когда это стало известно? — Им — на днях, — ткнул Геннадий сигарету в пепельницу. — А мне… Тогда же, наутро. Пришла на работу, известила. Так, мол, и так: мой хороший знакомый, а я с тобой делился, Вадим, сожитель, по фамилии Ехичев, это для меня не секрет, — скончался в больнице от ран. Короче, имеешь второй обвинительный факт! — мял и мял Геннадий недокуренную сигарету. — Ехичева, транзитного, с поезда, весь район устанавливает, кто он, а Тамара Михайловна в слезы: это он. Что требуется от супруга, то есть от меня? Пойти заявить. Но супруг не идет, молчит. Супруг заявляет, что видел его в подъезде, а кто и что — ни слова, ни звука. С какой целью? С той целью, чтобы на этой почве не закопали. Вторая глупость? Вторая. Вот как сплелось по-дурному, Вадим, — смял Геннадий сигарету, распотрошил. — Роковая судьба! Надо же, чтобы его поранили на нашей территории, чтобы Тамарка его признала и чтобы я, подонок, смолчал, боясь за свою же шкуру! Ну, чего мне было бояться, чего? — Вот именно, — сказал я; он, кажется, встрял-таки в историю! — Именно? Нет, Вадим. По-дурному сплелось! Пойди я заяви: Ехичев ярославский, моей благоверной сожитель — тут меня и за шкирку! Тут этим гаврикам автобиография моя — как бесплатное приложение. Ножиком попрекали, было такое, воспитательная работа велась — за хулиганство! Да какой я хулиган! — вскрикнул Геннадий, распахнул пиджак. — С той поры собаку бродящую и ту пальцем не трону! Выходит, неисправимый я, проклятьем заклейменный до гробовой доски? А я ж, Вадим, советский человек. Как это связывается с нашими позициями? Я ему посоветовал позиции пока оставить в стороне. Давай по порядку, так ему и сказал. Откуда этот Ехичев, ярославский, взялся? К кому приехал? В подъезд как попал? Где его Тамара увидала? Иначе что бы ее надоумило справляться о нем? Приметы, переданные очевидцами? Да разве могла бы она слепо довериться приметам? — Давай по порядку, — будто через силу уступил мне Геннадий. — Что за перспективы привели сюда мерзавца, это для меня темная ночь. — Мерзавца? — переспросил я. — А ты убежден? — Имея в Ярославле семью… Да об чем говорить! Мы, кстати, об этом однажды уже говорили. — Ты, Гена, по-моему, не так уж и бунтовал. Насколько мне известно, предпочел соглашательство. — А что будешь делать? Свою семью ломать? Как будто она не сломалась. Как будто искал он сочувствия у меня, далекого, по его же словам, от этой грязи. Но — по порядку. Эти горькие воспоминания, видно было, растравляли его, однако он крепился, выставлял себя твердокаменным передо мной — так мне показалось. — Трахнули, в общем, бутылку; по двести — с третьим, примкнувшим, а Тамарка — сто. Третий — налево, мы — направо, только прошли полквартала, как смотрим: народ. Смотрим: фургон из милиции, дружиннички, происшествие, забирают кого-то. Что мне описывать — ты же там был, принимал участие, к этому, на беду, мы с Тамаркой и подоспели. Да, я там был, а иначе — не сидел бы Геннадий у меня в редакции. И еще мне подумалось, что и разговор тот, отрывочный, услышанный мною, — это был их разговор, Подгородецких, и с этого пошло мое знакомство с Кручининым. Поистине сплелось! По-дурному? Как знать! Не есть ли тут своя закономерность? Я подумал об этом без юмора, потому что чувство юмора окончательно мне изменило. По порядку. — Интересуемся: что за шум, а драки нету? Нализался один, отвечают, до бессознания. И понимаешь, Вадим, когда вы его в фургон заносили, Тамара моя побледнела как смерть. Это, говорит, Степан. Ехичева Степаном звали, — объяснил мне Геннадий. — Степан, Степан! Откуда ему взяться? Заметь, Вадим, твои же слова: откуда? куда? как попал? А надо сказать, что в отношении его никогда от меня попреков Тамарка не имела. Палки кому-то в колеса вставлять — привычка не моя. Ты говоришь: у меня все сволочи, на всех зуб. Да не так же, Вадим, не так! Я тихий. Добрый. Мой недостаток. Я только выпивши злой, перебравши. Тамарка мне: Степан! И бледная как смерть. А я ей: не чуди, откуда ему взяться. Твоими же, Вадим, словами. Возможно, говорю, сходство, да и ночь на дворе, могла обознаться. И мы пошли себе, зайдя по дороге к соседке. А мне тогда послышалось другое: «Кончай переживать, делов на копейку, шуму на рубль, утро покажет». Голос мужской, грубоватый, растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Память у меня дай бог каждому. «Запишем», — пододвинул Кручинин протокол. «Вы думаете, это что-нибудь даст?» — «Ровно ничего, — ответил он. — Но все равно запишем». Память у меня — дай боже, однако поручиться, что это был голос Подгородецкого, я бы не смог. Скорее обратно: не его это голос. — А как же с типом, который встретился в подъезде? — спросил я. — Ехичев или не Ехичев? — Мои же слова! — торжествующе произнес Геннадий. — То были твои, а это мои: Ехичев или не Ехичев? Вот и я себя спрашиваю: сходство? Кто из нас обознался: Тамарка или я? Если тот Ехичев, которого в протрезвиловку повезли, то другой, с кем столкнулся, — не Ехичев: это после было. А если этот — Ехичев, значит, не тот. Путаница! — Чертовщина! — подвел я итог. А важно ли, кому из них причудилось — Геннадию или Тамаре? В моем счетно-решающем устройстве такие головоломки не были запрограммированы — я мыслил прямолинейно. Погиб Ехичев? Погиб. Кого подозревают? Геннадия. Имеет он право защищаться? Имеет. — Защищайся! — сказал я. — Но честно. Без вранья. Он кивнул, как благодарный ученик великодушному учителю. — И тоже мои же слова! Моя же мудрость, запоздавшая примерно на месяц. Надо было сразу — без вранья, как есть, как было в действительности! — костяшками пальцев, сжатых в кулак, постучал он по лбу. — Подгадили нервы. Трусливость. Теперь-то как быть? Сам же себе яму выкопал! Когда Тамарка ко мне на работу пришла и говорит, что Ехичев скончался в больнице от ран, я ей свое: молчи! А она молчать не может. Степан, Степан! Она меня за грудки берет: надо хоронить. Надо, говорит, достойно проводить в последний путь. Истерика, Вадим. А хоронить, сам понимаешь, как в петлю лезть. Подарочек угрозыску — он только того и дожидается. Ваш гость? Ну, положим, не наш. Да как же не ваш, если хороните? Если хороните, несите полную ответственность. Ну, я тогда Тамарке грожу: слушай, Тамара Михайловна, не выводи меня, хуже будет. Форменно грожу, Вадим. Семьей, сынком, вплоть до жизни. Не было никакого Ехичева! — размашисто перечеркнул Геннадий пальцем что-то невидимое. — Знать мы его не знаем, наша хата с краю. Теперь-то я башку даю на отсечение: шел он к нам. У него тут, кроме Тамарки, нет никого. Проездом куда-то, либо по пьянке с поезда, либо пропился, пустым не доехать. Но шел прямым сообщением к нам. И не дошел. Что такое случилось? — развел руками Геннадий. — Тоже темная ночь! Потом, когда Тамарка сотворила свою последнюю пакость, не посчитавшись с близкими, шагающими по жизни, мне мудрость и велела: иди! Иди и сообщи без вранья. А глупость держит за душу: ну, пойдешь, и что? Тебя же за шкирку: чем думал раньше? Скрывая правду, терроризировал супругу? Рот ей затыкал? Лишал законного долга предать земле дорогой прах незабвенного сожителя? И плюс к тому ставил в тупик советское правосудие? Не хватило мужества, Вадим, пойти сообщить. Потому что где мудрость, где глупость — в таком моральном состоянии не разберешь. Я им — правду, а они мне — закон: кто Тамару Михайловну довел? А если и нету такого закона, подсобрали бы параграфы в кучу, подвели б к ответственности. Так и так — плохо. А может, Вадим, — воскликнул Геннадий, словно бы пораженный внезапной и страшной догадкой, — я таки ее довел? — У меня спрашиваешь? Это было, конечно, непростительно, что я сорвался. В конце концов, никто не принуждал меня к общению с Геннадием, я взял это на себя по доброй воле. И нужно было держаться как штык. Не портить дело под конец. — Ты правый, Вадим, — потупился Геннадий. — Не об том речь. — И, словно бы с последней надеждой в донельзя сузившихся глазах, бормотнул: — Адвоката не порекомендуешь? Теленок, темнота, зачуханный Подгородецкий! Обвинение предъявлено? Не предъявлено! Что-нибудь реально угрожает? Не угрожает! За каким же чертом адвокат? Во мне произошел взрыв — сработала бомба замедленного действия. Я мстил Геннадию за Тамару, за себя, за Жанну, за Линку, за Вовку. Лопухам не содействую! Дурням советов не даю! Трусов — по собственному же их признанию — презираю! А нужно было держаться как штык. Он встал пошатываясь, запахнул пиджак, а застегнуться не мог, будто пальцы у него одеревенели. Не нужно было портить дело под конец. Но я уже не в силах был остановиться. — Твоя беда знаешь в чем, трагедия, если угодно? Не в том, что ты в грязи, не в том, что в болоте, а в том, что ненавидишь людей! Он понял, видно, что со мною терять ему нечего. — По выбору, Мосьяков. Кого как. Я тоже встал из-за стола. — Возможно, к этой уголовщине ты не причастен. Но должен тебе сказать, начинаю относиться в некоторой степени терпимо к теориям синьора Ломброзо и откровениям своей тещи. — Он, разумеется, глянул на меня с тупым недоумением. — Некий Ехичев нам тайны не раскроет. Не твоих рук дело, но ты, пожалуй, на это способен. Уже в дверях, уходя, он обернулся, покачал головой: — Лежачего, Мосьяков, не бьют. — Ничего, — сказал я. — Переживешь. Встанешь и еще замахнешься. И на меня замахнешься за то, что крою напрямик. Он потоптался у дверей, посопел, одернул пиджак, застегнул на все пуговицы. — Эх, Мосьяков! Ты хотя бы не отказывайся, если будут допытываться. Не строй из себя ангела. Так и отвечай, без демагогии: был Подгородецкий в редакции, делился, освещал свои ошибки и трудности в таком-то и таком-то свете. — Будь спокоен, — сказал я. — Не откажусь. Теперь мне нужно было срочно — к Лешке. Но его в гормилиции я не застал, зато Кручинин был на месте. 33 Видишь ли, говорю Мосьякову, эту последнюю фразу можно толковать двояко: либо друг твой Геннадий имел в виду уязвить тебя, либо внушить, что твои подтверждения вашего разговора ему на руку. Двояко! Мосьяков разочарован. Был богом, всезнающим и всемогущим, а теперь для него боги — мы, следователи. И всякая двойственность в суждениях не положена мне по штату. А я не бог. Мосьяков обескуражен. Подтверждение разговора! Каким образом? Неужели Подгородецкий способен догадаться, что у него, Мосьякова, связи с угрозыском? Ерунда, говорю, друг твой Геннадий догадаться об этом не может, но может держать тебя про запас в качестве свидетеля. Мосьяков расстроен. Генка? Лопух? Держит про запас? Не держит, подчеркиваю, а может держать; разница? Мы в принципе, подчеркиваю, основываемся на множественности психологических вариантов. И ни один отбрасывать нельзя. Телевизор в квартире Кореневой проверен, думаю про себя, есть акт радиотехнической экспертизы: конструкция заводская, никаким переделкам не подвергалась. А Мосьякову, чем-то удрученному нынче, растолковываю, что в одном из допустимых вариантов друг его Геннадий вскоре явится ко мне с повинной, то есть повинится во лжи, и, если я теперь-то уж решительно не поверю ему, сошлется на дружеский разговор, состоявшийся тогда-то и там-то с товарищем Мосьяковым. Искренне повинится или как? Чего не знаю, того не знаю. Мосьяков разочарован. Мне прежде было трудно с ним. Во всяком случае, не легко. Во всяком случае, не так, как с другими. По-моему, он старался показать свое превосходство надо мной. Сейчас я чувствую превосходство над ним. Мне это нужно? Не нужно. Я предпочитаю быть с людьми на равных. Но как бы там ни было, мне легко. Разочарован Мосьяков, обескуражен, расстроен, не умничает, не пыжится, не куражится, не заговаривает о Жанне. Это, пожалуй, главное. Вот мне и легко. Ты что сегодня, спрашиваю, не в форме? Не в форме, отвечает, вообще такая полоса, штормовая, семейная, лиро-эпическая, бесформенная. Тут, говорит, стены казенные, ни сервиса, ни градуса, ни тонуса, хотелось бы посидеть с тобой в каком-нибудь уютном заведении, высказаться, обсудить насущные проблемы, что мы, надеюсь, и провернем. Вот выйду, говорит он, из штормовой полосы. По рукам? Ну, выходи, выходи.