МАРАТОВ. Ну зачем – неправду, товарищ… Помнишь, тетрадь, в которую караул записывал все происшествия во время дежурств? Тебе каждый вечер ее приносили. Ты надевал очки и с важностью читал. Тетрадка-то сохранилась. ЮРОВСКИЙ. И ты ее читал? МАРАТОВ. И я ее читал. Там забавные записи… Запись веселая. «20 июня. Просьба Николая Романова, бывшего царя, дать ему работы – вычистить мусор из сада, пилить или колоть дрова…» ЮРОВСКИЙ (засмеялся). Удовлетворили. Но причем фотоаппарат? МАРАТОВ. Ты и тогда смеялся. Действительно, забавная запись Рад, что ее помнишь, потому что прямо под ней я прочел другую: «11 июля… (всего за пять дней – до) «Татьяна и Мария просили вернуть фотографический аппарат, в чем, конечно же, им было отказано комендантом». ЮРОВСКИЙ. Да, забыл. МАРАТОВ. Уж ты не забывай – очень прошу. В доме был отличный, дорогой фотоаппарат «Кодак». Тот самый, конфискованный у царицы, когда впервые Семья вошла в Ипатьевский дом. При мне его конфисковали. А потом я увидел его у тебя в комендантской – в столе лежал у бывшего фотографа Якова Юровского. ЮРОВСКИЙ. Ну и что? МАРАТОВ. И вот я думаю: мог ли бывший фотограф в «величайший миг Революции» – так ты называл этот день – им не воспользоваться? ЮРОВСКИЙ. Грешным делом была мысль «щелкнуть» их перед… Но ситуация была нервная. МАРАТОВ. Что ж, понимаю, почему ты не снял их – перед. Но после? ЮРОВСКИЙ. Я не снял и после. МАРАТОВ. Но почему? Ведь было важно снять расстрелянную семью… На случай самозванства хотя бы. Вот сейчас, когда появилась эта Анастасия. ЮРОВСКИЙ (кричит.) Послушай, идиот, погибли все! МАРАТОВ. А ты бы фотографию и предъявил вместо громкого крика. ЮРОВСКИЙ. Там света было мало, когда постреляли. И обстановка была близкой к сумасшествию. МАРАТОВ. Понятно. Там было света мало и вы нервничали. Ты продолжай. К фотоаппарату мы обязательно вернемся. Он у нас впереди. ЮРОВСКИЙ. Когда они приготовились фотографироваться, открылись двустворчатые двери и перед ними стояла команда. Двенадцать вооруженных людей. Мы молча стояли в широких дверях. Стало вдруг так тихо… Только во дворе шумел грузовик. И лампочка под потолком еле светила. Они в полумраке. Только подушка у служанки белела. МАРАТОВ. Продолжай. ЮРОВСКИЙ. Я потерял «Постановление о расстреле». И потому вынул какую-то мятую бумажку и будто бы прочел. «Николай Александрович! Ввиду того, что ваши родственники продолжают наступление на Советскую Россию, мы постановили вас всех расстрелять». И вновь – тишина – но какая! Николай переспросил: «Что? Что?» МАРАТОВ. Дальше! Дальше! ЮРОВСКИЙ. Я прочел вторично… Хотел посмотреть, как последний царь встретит смерть. МАРАТОВ. Как же он встретил смерть? ЮРОВСКИЙ. Он больше ничего не произнес, молча повернулся к семье, другие произнесли несколько бессвязных восклицаний, все длилось несколько секунд…и я… МАРАТОВ. Опять – неправда. А ведь – таблеточку сожрал. Ермаков рассказал мне… ЮРОВСКИЙ. И с ним говорил! МАРАТОВ. Со всеми говорил. Запомни, наконец! Романов сказал: «Прости их, Господи, не ведают, что творят». Не придумать эти слова Ермакову – убийца он, безбожник. Дальше, пожалуйста, дальше, товарищ Яков. ЮРОВСКИЙ. И сразу – рывком свой кольт. Началось! Стрельба! Стрельба! Стрельба! Все пространство комнаты я отдал Романовым. Команда толпилась в раскрытых дверях. Было три ряда стрелявших. Второй и третий стреляли через плечи впереди стоящих. Руки, руки с палящими револьверами – вот и все, что видели Романовы. МАРАТОВ. И метались в этой клетке. ЮРОВСКИЙ. Да-да! Стрелять договорились в сердце, чтобы не мучились. И команда палила, палила из двустворчатых дверей. Выстрелы обжигали стоящих впереди. Царя пристрелили сразу. МАРАТОВ. Еще бы! Стреляли в него все! ЮРОВСКИЙ. Но я выстрелил первым. Он с силой грохнулся навзничь – фуражка в угол покатилась. Царица и Ольга попытались осенить себя крестным знамением – не успели! Царицу, лакея, повара, доктора снесли – первым залпом. Но с дочерьми пришлось повозиться. Да ты ведь знаешь! МАРАТОВ (кричит). Прошу тебя! Дальше! ЮРОВСКИЙ. Пули отскакивали от сводов. Известка летела, но самое страшное, пули отскакивали от дочерей. И как град прыгали по комнате. Мы тогда не знали почему. Помню, две младшие, прижались к стенке, сидят на корточках, закрыв головы руками. И отлетают пули от них! А тут еще горничная мечется с визгом. И закрывается подушкой, и пуля за пулей мы всаживали в эту чертову подушку… Паренек получил, наверное, одиннадцать пуль и все жил. И Никулин палил в него, палил. Он израсходовал обойму. А тот всё жил! МАРАТОВ. Но почему так? ЮРОВСКИЙ. Ты ведь знаешь! На девушках были лифы… Такие корсеты с бриллиантами. Она вшила туда драгоценности, видать, на случай побега. Бриллианты защищали как броня. Бронированные девицы. МАРАТОВ. Я не про девушек – про мальчика. ЮРОВСКИЙ. Да-да, странная живучесть. МАРАТОВ. И как объяснишь? ЮРОВСКИЙ. Слабое владение оружием моим помощником Никулиным. И общая нервность. Эта возня с дочерьми. Всюду кровь. МАРАТОВ. Не сбился. Такое твое объяснение я прочел в твоем письме в Музей Революции… куда ты отдал свое историческое оружие. ЮРОВСКИЙ. И это читал! МАРАТОВ. Но мне так объяснять нельзя. Ведь Никулин у меня работал – в ЧК. У нас там отлично владели оружием – все. Впрочем, застрелить с двух метров сидящего прямо перед тобой мальчика – умения не надо. И никакая нервность тут не помешает (кричит). Так почему же?! ЮРОВСКИЙ (кричит). Не знаю! Помню только, я шагнул в дым и двумя выстрелами в упор покончил с живучестью Алексея. Он сполз со стула. Наконец, все одиннадцать лежали на полу – еле видные в пороховом дыму. Я велел прекратить стрельбу. Дым заслонял электрический свет. Раскрыли все двери в доме, сквозняк устроили, чтобы дым рассеялся. Начали забирать трупы. Переворачивали сначала, проверяли пульсы. Но надо было быстрее выносить, пока над городом ночь. Несли в грузовик на носилках, сделанных из простынь, натянутых на оглобли. Оглобли сняли, у стоящих во дворе саней. Ну как мы с тобой придумали. И всё! МАРАТОВ. И все? Молчание. МАРАТОВ. Тогда я тебе расскажу, то что написал в своих показаниях пулеметчик Стрекотин – участник, как ты помнишь, расстрела. «Начали выносить трупы. Первым понесли царя». Да в широкой супружеской простыне отца семейства выносили. Потом вы понесли царицу, за ней дочерей». И вот тут… «Когда положили на носилки одну из них, – пишет Стрекотин, – она вдруг села, закрыла лицо руками и зарыдала. Она оказалась жива». И когда зашевелились остальные сестры, ужас охватил команду. Вам показалось: небо их защитило! ЮРОВСКИЙ. Что ж прав – было такое дело. Мы тогда не знали, что девицы бронированные. Но Ермаков не сплоховал. МАРАТОВ. Этот точно неба не боялся. Как пишет Стрекотин, он взял у него винтовку со штыком… ЮРОВСКИЙ. Да-да! И штыком доколол девиц. Правда, когда начал колоть, штык долго не мог пробить бронированный корсаж. Тут даже он испугался. Но победил страх. (кричит) Доколол! МАРАТОВ. Царское Село… Девичьи мечты – все кончалось в нестерпимой боли под пьяное пыхтенье бывшего каторжника Петьки Ермакова. ЮРОВСКИЙ. Всех, всех доколол. Понятно? Потом наверх пошел в их комнату и кровь с рук их наволочкой вытер. МАРАТОВ. Но мы запомним: «живы оказались и Ермакову пришлось докалывать…» А ведь сказал: проверили пульсы! ЮРОВСКИЙ. Да, маненько ошиблись. МАРАТОВ. Конечно! Какая могла быть проверка, в дыму, ужасе – среди луж крови! Вы только одного хотели – закончить! ЮРОВСКИЙ. К чему клонишь? МАРАТОВ. Так что Ермаков мог и не доколоть в этом безумии. А если к тому же кто-то из защищенных бриллиантами попросту потерял сознание от боли или от ужаса, увидев как убивают отца и мать. И вы их уложили в грузовик живыми вместе с мертвецами? Юровский молчит. Я все думаю: в грузовике-то наверняка были не дострелянные. ЮРОВСКИЙ. Ты сумасшедший. МАРАТОВ. Справедливо. Жаль только, что единственный нормальный – это сумасшедший я. Как по дороге перекладывали трупы с грузовика на телеги – пропускаю. Итак, в конце концов, вы привезли трупы к безымянной шахте. Дальше! ЮРОВСКИЙ. Выбрали ее заранее. Когда-то там искали золото… Это была наполненная водой шахта посреди глухого непроходимого леса. Сбросили трупы в шахту и гранатами закидали. Наконец-то! Закончили! А утром, милчеловек, узнаю от чекистов, что в деревне близлежащей – Коптяки – только и разговаривают о трупах в шахте! Тайного захоронения не получилось. Пришлось опять! Перезахоранивать! Прокляли все, но вернулись к шахте. МАРАТОВ. Дальше. ЮРОВСКИЙ. Оцепили местность, и матрос Ваганов начал вытаскивать их. И тут я понял большую нашу оплошность. Там в холодной воде они сохранялись как в леднике. Вода смыла кровь и они лежали у шахты как живые. У девушек румянец появился. Если бы нашли их белые! (кричит) Вот они – готовые святые мощи! Сложили мы их опять в грузовик и опять поехали. Устали до смерти, плана никакого. Думаю, может, еще на какую шахту заброшенную набредем. И тут грузовик застрял в болотистой земле. Встал на лесной дороге – хоть плачь! Решили сжечь их! Послали в город за бензином. Сожгли двоих, и поняли – бензина не хватит, да и времени. Белые у города! Но пока они горели пока буксовал грузовик – смотрю – под грузовиком образовалась приличная яма. Тут меня осенило! Углубили мы яму лопатами до черной торфяной болотной жижи. Получилась могила! Облили лица серной кислотой, изуродовали до неузнаваемости. И сложили их всех в эту яму в болотистую грязь. И забросали землей. А потом… Там недалеко железная дорога. Взяли оттуда старые шпалы и настелили их сверху. Проехали по ним раза два-три на грузовике. И могила стала частью проезжей лесной дороги, а шпалы стали вроде мостика над болотцем на дороге. Так что ни белые, ни серые, никто не нашел и найдет. Ермаков потом сфотографировался на ней – для памяти. Отличная могила! На проезжей дороге в болотной трясине, без креста и надгробного камня. Так хоронили преступников. Лучшая могила для Романовых – могила революции. МАРАТОВ. Ловко рассказал, и опять не все. И потому придется тебе вернутся к первому захоронению – к шахте. Итак, привезли расстрелянных. Солнышко вышло – Романовы у шахты лежат. Раздели. И ты увидел – через пробитые штыком корсажи сверкнуло – бриллианты. Мешок драгоценностей набрал с трупов. Совсем успокоился, даже позавтракал яйцами с молоком, которые накануне для мальчика привезли. Не забыл, взял с собой. И я всё думаю, мог ли бывший фотограф Юровский не взять вместе со жратвой ту фотокамеру Кодак? Мог ли он не снять царской камерой расстрелянную царскую семью?