Хоть бы одна спросила, где моя собака! Тупые кошелки. Ясен пень, я выдержала неделю, а потом поделилась новым секретом с Карамазовым. Меня распирало. Я не могла хранить в себе такое. Все наши соседи, вопящие, что Юрка Нечаев – конченая гнида, понятия не имеют, что мой отец – настоящий герой. И ведь не объяснишь им ничего: донесут! Папа учит, что верить никому нельзя. Но Карамазов – случай особенный! Нашей тайной дружбе уже несколько лет. Если меня ни разу не оставляли на второй год, то только благодаря ему. Он писал со мной прописи, решал примеры и учил английские слова. Последнее давалось мне легче всего. «Мне бы, ангел мой, такую память! – вздыхал Карамазов. – Ты даже вообразить не можешь, каким богатством владеешь». Да щас, богатством! Запоминать слова может любой дурак. Я бы мечтала уметь драться по-настоящему! Чтобы в школе со мной боялись связываться. Да и во дворе. А то лезут всякие уроды… Не-не, Карамазов – свой! Ему что угодно можно доверить. И я рассказала про папин подвиг. Это же все меняло, понимаете? Из младшего отродья Нечаевых, которых все соседи мечтали выпихнуть из дома, я стала дочерью героя. Хоть кто-то должен был разделить мою радость! Ну да, соседи никогда в жизни меня не обижали. Никто не говорил мне вслед ничего плохого. Не кричали, как в школе: «Бей ворюгу», «Нечаева – вша лобковая» и кое-что похуже… Но они смотрели. С каким-то странным нехорошим любопытством – словно ждали, не полезут ли у меня из носа гусеницы… Как же меня это бесило! Кое-кого я прямо тяпнула бы! Но Карамазов строго-настрого запретил кусаться. Пока я рассказывала, лицо его менялось. Оно вытягивалось все сильнее, а под конец Дима-дед забулькал. Я решила, что он плачет. Неудивительно! Он вообще чувствительный старикашка. Даже над фильмами может пустить слезу, хотя там все ненастоящее. Но Карамазов булькал все громче, и, приглядевшись, я поняла, что он хохочет. – Эй! Вы чего?! Он обессиленно вытер лицо. – Господи, бедная моя детка… Я постоянно забываю, какой ты, в сущности, еще ребенок. Я молчала, сердито уставившись на него. Принести ему такое сокровище, чтобы быть высмеянной?! Да что с ним? – В пакетах, которые ты прячешь, вовсе не лекарство, – сказал Карамазов, перестав смеяться. – Твой отец торгует наркотиками. – Что-о?! – Полагаю, речь идет о мефедроне, чрезвычайно опасном веществе, или, говоря точнее, смеси веществ… Это психостимулятор. Ты делаешь для своего отца так называемые закладки. Юрий отправляет координаты этих закладок своим клиентам-наркоманам. Видимо, он небезосновательно опасается заниматься закладками сам. А ты – ребенок, никто не удивится, что ты играешь, где хочешь, и даже что-то прячешь под заборами. – Я ничего не прячу под заборами! А вы мне врете! – Санечка, я не имею права скрывать от тебя правду… – Не хочу слушать! – Твой отец может навлечь на тебя беду. Давай вместе подумаем, что с этим делать. – Он дает людям лекарства! – Он распространяет наркотики. Мне неприятно это говорить, но Юрий – обыкновенный барыга. – Рот закройте! – Я вскочила. – Вы просто завидуете! Вы – никто! Сидите тут со своими книжками… Вы никому не нужны! Я вас ненавижу! Карамазов протянул ко мне руки, словно ждал, что я упаду в его объятия. Я схватила со стола кофейную чашечку и швырнула в стену. Чашка разлетелась вдребезги. – Злобная свинья! – крикнула я, заливаясь слезами. И выбежала из квартиры. До поздней ночи я шаталась по району. Стоял ранний май, и вечера были еще холодными. Я продрогла до костей. Сначала меня трясло от бешенства, но по мере того как я замерзала, ярость сменялась пофигизмом. Меня словно выскребли изнутри ложкой. Если бы из-за поворота выехал на полной скорости грузовик, я не стала бы отпрыгивать с его пути. В конце концов я все-таки вернулась домой. Не потому что хотелось возвращаться… Но это было одно из привычных действий. Прийти в школу. Вернуться домой. Заглянуть к Карамазову. Последнее теперь было для меня под запретом. – Шурка-роднулька! – оживленно вскричал папа. Он в последние месяцы приобрел привычку называть меня Шуркой. – Где была моя девчулька? Он стиснул меня так, что хрустнули кости. У папы это называется теплыми объятиями. Обычно я верещу в притворном страхе, но сегодня не издала ни звука. – После школы задержали. Отмывали парты. – Рабский труд? Осуждаем! Садись ужинать, макароны еще теплые. Я добрела до кухни, приподняла крышку кастрюли. Остатки вареной вермишели прилипли ко дну кастрюли. Я еле успела добежать до туалета – и меня вырвало. * * * Я не сказала отцу ни слова. Наркотики, мука, лечебный порошок – какая разница? Ни о чем не хочу знать. Мне нравилась пустота, поселившаяся внутри. В пустоте не возникает никаких вопросов. Правда, папа через несколько дней сам поинтересовался, чего это я хожу как в воду опущенная. «Да что-то голова побаливает», – соврала я. Он сунул мне но-шпу, чмокнул в лоб и велел меньше думать об учебе. У меня прекрасный заботливый папа! Я продолжала делать то, что он хотел. Прятала пакетики по знакомым местам. Никто ни разу не схватил меня за руку. Никто ни в чем не заподозрил. Папа все чаще просил ему помочь. Мама сильно изменилась. Сидела в углу с дурацкой улыбкой на губах, курила… Как-то кинулась на шею ментам, которых в очередной раз вызвали соседи. После этого отец велел ей завязывать со шмалью. К этому времени я уже понимала, что все дело в ее новых сигаретах. Мать дымила не переставая. Убеждения не действовали, и в конце концов папа ее поколотил. Я привыкла к их дракам. Но впервые в жизни при виде багрово-красных кровоподтеков на лице матери меня охватило что-то вроде удовлетворения. Давно пора было это сделать! Пустота постепенно вытеснялась какой-то новой, незнакомой мне злостью. Злилась я на всех, но больше всего – на Карамазова. Я надеялась, что в моей жизни без него ничего не изменится. Книжки могу почитать и сама! Но стоило мне заснуть, и начинало сниться, что я в его доме. Или валяюсь на лужайке под деревом, а Карамазов сидит поблизости, разложив на траве клетчатый плед, – точно такого же цвета, как покрывало на его диване. Странно: мы никогда не выходили с ним на улицу… Во сне я чувствовала аромат молотых кофейных зерен. Слышала мягкую речь Карамазова. Он что-то говорил, обращаясь ко мне, повторял снова и снова, ласково, увещевающе… Но слов я не могла разобрать. Его голос был похож на песню без мелодии. Когда я сообразила, что стараюсь лечь пораньше, чтобы скорее заснуть и очутиться на зеленой лужайке в его компании, я взбесилась. Сволочь! Испортил мне жизнь, а теперь еще и пробирается в мои сны! Пошел на хрен! Как-то раз я вышла из подъезда, и соседские дети закричали мне вслед: «Наркоша, наркоша!» Им было-то лет по шесть… Они даже не понимали, что именно повторяют за взрослыми. Но я накинулась на них так, что мелочь как ветром сдуло. – Ты, малая, совсем с цепи сорвалась, – осуждающе сказал старикашка, выгуливавший дряхлого пуделя. – Лучше за своим засранцем следи! Зенки-то прибери! Чего выпялился! Малолетку захотел, старый мудак? Старикашка улепетнул, а меня охватила злая радость. «Я вас всех разнесу, – повторяла я, не зная толком, к кому обращаюсь. – Всех!» Каждый стал мне врагом. И потная тетя Соня, уже давно не пытавшаяся накормить меня блинами, и продавщицы в магазине, и соседи по дому, и даже автобусные водители, задерживавшие на мне взгляд. Я изливала ярость на каждого. Заткнуть меня можно было только силой. Карамазов, встречая меня на улице, галантно приподнимал шляпу. Я проходила мимо, будто не видя его. Не буйствовала я только в школе. Молчала, держалась особняком. Что-то внутри меня жадно требовало лишь одного: повода, чтобы сорваться. Я ждала этого повода как освобождения. Но одноклассники словно почувствовали что-то и притихли. Ни одна гнида больше не пыталась меня задеть. Они избегали даже взглядами касаться меня, словно боялись испачкать глаза. * * * Вика появилась в конце ноября. Я увидела ее возле подъезда и не сразу узнала. Показалось, она стала ниже ростом. Первое, что сестра сказала: – Как же ты вымахала, Санька! И обняла меня. Я не знала, как реагировать. Зрение будто раздвоилось. Один мой глаз остался детским и смотрел на нее с обожанием, а другой, взрослый, настороженно таращился: чего это ей здесь понадобилось? – Пойдем поговорим. – Вика потянула меня на пустую детскую площадку. – А почему не дома? Вика усмехнулась и покачала головой. Она стала совсем взрослая и очень спокойная. Сначала рассказала о себе. Она устроилась «на материке» официанткой. «Начинала с мытья посуды. Знаешь, мне нравилось, как ни странно. Только платят копейки, а официанткой на чаевых можно неплохо заработать». Она зачем-то показала мне фотографии своего кафе. Под конец беседы вытащила из сумки плюшевого медвежонка с бантиком на шее.